Если ты это читаешь, я уже мёртв... Как и все остальные. Не смог уйти, не оставив после себя никаких объяснений. Не хотел, чтобы ты снова рисковал жизнью ради нас с ребятами, командир.

Сейчас крики утихли, и ты спишь в соседней палатке. С твоих губ иногда срываются лёгкие стоны: раны, наверное, просто невыносимы... Прости, Гилберт. Прости. Надеюсь, скоро поправишься...

Я не знаю, что ещё могу сказать, и всё, что пытаются делать мои пальцы – это выводить одно и то же слово на мятых страницах снова и снова, раз за разом. Прости. Прости за почерк, прости за трусость, прости за все идиотские поступки. Ты – мой лучший друг, Гилберт. Лучший. Пускай здесь мы только командир и подчинённый, но я до сих пор храню в памяти наши забавные традиции с прошлых дней. Сидеть на ступеньках, распивать дешёвый алкоголь, слушать одну и ту же заезженную пластинку Билла Эванса день за днём и изливать друг другу душу... Люди высокого искусства, сидящие на недостроенном крыльце с мятыми пивными банками в руках, доллар и пятьдесят центов каждая.

Вспоминаю и будто вижу, как ты снова жалуешься, что красивая шлюха Маргарет обобрала тебя прошлой ночью и ушла в закат по-английски, зарплату в следующем месяце урезали на тридцать долларов, и вообще такая жизнь – дерьмо. А я смеюсь, что теперь тебе придётся купить на двадцать банок пива меньше в этом году, что Маргарет – та ещё бесцеремонная сука, а жизнь на то и жизнь, чтобы состоять из глупых раздражающих мелочей. Вроде пластинок Билла Эванса.

Помню, я ведь всегда придумывал забавные выходки, с детства пытался стать писателем с самым богатым воображением. Лучше Диккенса, лучше Уайльда. Но только ты стал тем, кем хотел, – героем и всеобщим любимцем. А я... Даже не знаю, чего добился я, кроме тысяч скомканных и сожжённых листков бумаги, забрызганных чернилами, крупных долгов и бесконечных жалоб и угроз со стороны арендодателей.

Ты ведь помнишь, как все эти раздражающие мелочи унесла война в считанные дни, избавив нас от их "бремени"? И, знаешь, только теперь мы оба поняли, каким дерьмом может оказаться жизнь на самом деле... Да и Билл Эванс был не так уж плох, верно?

Смерть, смерть, смерть... Она дышит нам в спину каждую секунду и смотрит в глаза немигающим взглядом по крайней мере раз в несколько дней, сжимая в костлявых пальцах автомат. Правда, несмотря на весь ужас, который творится вокруг, одна вещь совсем не изменилась. Тебя любят и слушают все, и каждый из наших ребят – да и многих других – готов рискнуть жизнью ради твоей самоотверженности, твоих взглядов. Некоторые уже рискнули.

А я так и остался мечтателем-неудачником. Трусом и подонком, который не двинулся с места от страха на прошлой неделе, когда на нас напали, а тебе требовалась помощь. Прости, командир... Я испугался, впервые увидев старуху смерть настолько близко, и не сделал ни единой попытки вмешаться. Стоял и смотрел, как тот сукин сын набросился на тебя сзади, – и всё равно ничего не сделал. Сжимал пистолет дрожавшими вспотевшими ладонями и просто... стоял. Я не воин, не герой, пусть это и ужасное оправдание, но... Мне так жаль, Гилберт. Прости меня. Прости. Если бы не меткость Дика – ты бы уже был мёртв. Как и все мы.

Знаешь, после того случая я вдруг понял одну вещь. Мне совсем плевать на свою смерть. Но твоей, командир, я бы пережить не смог. И, наверное, ты – единственная причина, по которой мне хватает духу делать то, что делаю.

Мэйсон злится, заглядывая мне через плечо, и бросает недовольный взгляд на письмо. Говорит, стоило написать короткий отчёт, а не мемуары на пятьдесят страниц. Всё потому, что мы торопимся – выдвигаемся через два часа... Конечно же, ворчливый старина Мэйсон прав. Мне будет не хватать его отборных ругательств.

Уже скоро постараюсь подобраться к самой сути. Правда, совсем не могу обещать, что получится кратко: такой уж я человек, командир. Тебе ли не знать.

Думаю, сама судьба решила не разделять нас тогда, и, в конце концов, мы вдвоём очутились в одном отряде полтора месяца назад. Раньше людей было куда больше. Сейчас же осталось всего семь. Мэйсон, Дик, Ноа, Люк, Джейкоб, ты и я. Докладываю: малыш Тим и Доходяга погибли в стычке на прошлой неделе. Пришлось бросить мёртвых и спасать живых – тебя, командир. Прости, что мы так и не смогли их похоронить. Знаю, ты бы этого не одобрил.

Твои идеалы всегда были благородными и доказывались поступками, а не словами, как обычно делал я. Пока мне удавалось отсиживаться в стороне, занимаясь разведкой просто из-за отсутствия выбора, ты действительно сражался за своих людей и свою страну. Рисковал собой ради каждого из ребят, скорбел по мёртвым от чистого сердца. Наверное, поэтому к тебе и тянулись... А я вечно оставался скептиком, который не понимал твоего патриотизма. Считал глупостью. Теперь понял.

Знаю, что повторяюсь, но если бы сыграл в ящик ты, Гилберт, я бы этого себе не простил. И мне подумалось: "Чёрт возьми, а ведь сколько людей чувствуют то же самое, когда речь идёт об их близких? И сколько из них ещё потеряют лучших друзей, с которыми они привыкли пить пиво каждый вечер и обсуждать очаровательных шлюх под надоедливый джаз?"

Я не герой, Гилберт. Но когда ты выбыл из строя, а враги оказались ближе, чем мы думали, я взял командование в свои руки после отступления. Всегда был тактиком, а не воином. Сумел подбодрить ребят словами: видимо, не зря столько лет марал несчастные листы чернилами один за другим. И сегодня подкреплю их делом.

Уже проверив оружие в шестой раз, Ноа тоже бросает взгляд на моё письмо, подходит и вслух зачитывает фразу про очаровательных шлюх. Теперь Люк смеётся, а Мэйсон угрожает пустить пулю "чокнутому писателю" в лоб, если я сейчас же не объясню тебе, что происходит. Он садится рядом, пристально рассматривая этот мятый клочок бумаги, а я пытаюсь не дать ему прочесть написанное, закрывая строки ладонью. Слишком личное.

(Зачёркнуто. Справа новая надпись, наспех сделанная другим, размашистым почерком: "Выздоравливай, паршивец. Смотри не сдохни без нас. Парни переживают").

В общем, докладываю, командир: во вражеский лагерь на западе будут вести маленькую группу пленных сегодня вечером. Мы собираемся перехватить их за несколько миль до пункта назначения, убить охрану и отпустить наших... А после сменить одежду и разыграть небольшой спектакль. Боеприпасов всё равно не хватает, да и гранат остался десяток. Люк говорит, дело дрянь. А если даже Люк сказал слово "дрянь", значит, так оно и есть.

Знаешь, у меня совсем недавно возник этот безумный план. Надоело позволять другим рисковать жизнью. Надоело, что такие люди, как ты, гибнут сотнями.

И да, не вини себя, командир. Мы сами выбрали такую смерть. По крайней мере, она самая достойная.

Тебе не нужно всегда защищать нас, Гилберт: мы тоже можем постоять за себя. И за тебя. За твои идеалы, мечты и принципы.

Джейкоб и Ноа прекрасно владеют языком, да и Мэйсон вполне сойдёт за молчаливого амбала. Дик сумеет снять охрану достаточно аккуратно, чтобы не повредить их одежду... Надеюсь, одного возьмём живым: нужен отзыв. А остальные, включая меня, нацепят рваные лохмотья пленников. Попытаемся пронести с собой гранаты через блокпост, если нам поверят, – и будь что будет... Думаешь, из нас получатся неплохие актёры, а, Гилберт? Вот и я не знаю. Но игра стоит свеч хотя бы потому, что иначе мы всё равно откинем копыта уже через пару недель. Нас всех медленно, но упорно окружают... Даже костры сейчас не жжём. Холодает.

Знаю, сейчас твои руки дрожат, а губы сжимаются, будто ты вот-вот бросишься за нами, несмотря на раны... Прости, командир, но помни: я не герой. Неудачник, который скорее готов сам пойти на смерть, чем медленно умирать от холода и голода, прячась в лесу, ведь это может спасти кому-то жизнь. Таким, как ты, Гилберт. Теперь моя очередь рискнуть ради твоих идеалов... И подорвать к чертям лагерь тех ублюдков. Поднимем шумиху на западе, чтобы все ринулись туда... Смекаешь?

Не думаю, что кому-то из наших удастся выжить. Если удастся – буду рад... Ещё раз прости за почерк: спешу. Мы пришлём сюда освобождённых пленников: один не останешься. О тебе позаботятся... а ты позаботишься о них. Вернись домой, командир, и верни домой живых. Плевать на гордость и принципы. Выпей за нас пару банок пива вечерком, если сумеешь вырваться из этого дьявольского места.

Буду скучать, и я (зачёркнуто). Неважно. Не умею заканчивать письма.

Увидимся на том свете, Гилберт. Чем позже, тем лучше.

Твой худший друг, отвратительный писатель и совсем не герой.

(Зачёркнуто).

(Конец страницы чуть надорван и смят, низ усыпан подписями и короткими, отрывистыми, смазанными фразами, торопливо написанными разными почерками: "Не глупи, идёт?", "И не скучай, паршивец. Выпей за нас на досуге", "Рад, что ты жив", "Люблю тебя, командир", "Всё будет в порядке, Гил: мы верим", "Мы сами выбрали такую судьбу. За тебя, Гилберт!")

1395 слов.