Кажется, я выпала из реальности.

Лицо собеседника напротив выжидательно вглядывается в мое. Встревоженно и цепко. На мгновение мне даже кажется, что он единственный, кто мог сообщить мне о том, что наше помешательство является семейным и при этом ни на секунду не измениться в лице. Непрошибаемая твердолобость.

Вероятно, я молчу слишком долго. Патологически долго.

Похоже, что от всего услышанного и увиденного за этот вечер меня не на шутку заклинило. Мозг встал намертво, отказываясь принимать хоть крупицу новой информации. Внутренняя составляющая зависла без шансов на перезагрузку, в то время как внешняя отупело уставилась куда-то в тотальнейшее никуда, пока все вокруг наполнялось шумом и гомоном разношерстной толпы, заполняющей зал.

В какой-то момент этот гул перерастает в белый шум. В нем мне чудятся отголоски детства...

Стены, только что пережившие ремонт, умиротворенно наблюдают за спящей квартирой. Тихо. Нигде не горит свет. После дня, полного суеты, эта тишина кажется чем-то несвойственным, чужим, не предвещающим ничего хорошего. В этой темноте, скрадывающей пространство и обезличивающей предметы, очень легко вообразить себе чудовищ, поджидающих повсюду. Стоит только набраться смелости высунуть ногу из-под спасительного одеяла...

Я вслушиваюсь в немое безмолвие комнат – ответом мне служит тишина. Она нарушается лишь размеренным тиканьем часов, и в этом шорохе секундных стрелок мне чудится размеренная поступь моего чудовища. Это оно. Я точно это знаю. Оно ходит на своих двоих. У него ритмичный шаг. И с каждым шагом оно подходит все ближе и ближе к моей кровати.

Томительное чувство неизвестности пугает. Я не знаю, зачем оно здесь, и стараюсь не думать об этом, не додумывать: воображение уже накидывает многочисленные образы – каждый страшнее предыдущего. Я боязливо зажмуриваюсь, зарываюсь глубже в одеяло и сжимаю в кулачки маленькие потные от ужаса ладошки. Не знаю, как долго так лежу, но в тот момент, когда от страха начинают неметь пальцы, я чувствую (а может, мне лишь кажется, что чувствую), как оно дотрагивается своим дыханием до волос на моем затылке.

Не выдержав, я резко оборачиваюсь, распахивая глаза. В ответ из самого темного угла комнаты на меня смотрят два светящихся глаза. Я подрываюсь на кровати; глаза застит мутная пелена слез, рот открывается в немом крике, горло сковывает спазмом. Меня бьет крупной дрожью, слезы струятся по лицу. Страх овладевает мной, парализует, поглощает. Мгновение спустя, вновь овладев собственным голосом, воздух прорезает надсадный крик.

В соседней комнате это явно услышали. Не могли не. Слышится щелчок коридорного выключателя. Стаккато шагов сменяется шарканьем отворившейся двери, а затем в желтом от света лампочки проеме возникает силуэт брата. Весь взъерошенный ото сна, он выглядит совсем домашним.

Спустя несколько тревожных секунд я оказываюсь крепко стиснута в мальчишеских объятиях. В ноздри немедленно ударяет запах цитрусовых и бергамота.

— Опять кошмары, да? — он бормочет мне куда-то в макушку.

Теплое размеренное дыхание щекочет мне шею. Я цепляюсь пальцами за материал его растянутой домашней футболки, осторожно выглядывая из-за его плеча.

Из угла комнаты на меня смотрят два блестящих кошачьих глаза.

— Ты его так испугалась? — Рус кивает на соседского котяру.

Рыжий наглец вальяжно расположился на стопке сложенных вещей, облюбовав пушистую водолазку, и теперь лениво облизывался, довольный своей шалостью. Должно быть, соседка вновь забыла закрыть дверь, и теперь усатый диверсант, пробравшись в чужую собственность, не только чувствовал себя как дома, но и вел себя соответствующе.

— Я не боюсь глупых котов, — упрямо отвечаю я, поджимая губы. — Рус, тут кто-то был. Кто-то недобрый. Чудовище. Оно прямо к кровати подошло. Дышало тяжело. Хотело вред причинить. Или того хуже...

— Лисёнок, ну кому тут быть? — мягко говорит он, утирая влажные следы слез на моем лице. — Родители в отъезде. Мы с тобой вдвоем тут. Ну-у-у, не считая этого рыжего засранца.

Соседский Маркус, не стерпев такого неподобающего обращения, обиженно мяукнув, сорвался с насиженного места и в три коротких прыжка выскочил за дверь комнаты.

— Не разговаривай со мной так. Я тебе не маленькая глупышка, — сердито говорю я, выпутываясь из братских объятий. — Ненавижу, когда ты так делаешь.

Подняв заплаканные глаза, я сталкиваюсь со смеющимся взглядом напротив.

— Я слышала его так же, как слышу сейчас тебя. Оно было здесь. Я это точно знаю. Ну, почему ты мне не веришь?..

— Потому что мне не может так повезти, чтобы тебя забрала бабайка, — смеясь, говорит он и встает с коротко скрипнувшей кровати.

Фыркнув, я шмыгаю носом и хватаю близлежащую подушку, прицельно швыряя в брата.

— Ауч! — вопит он, потирая подстреленное плечо. — За что?

— За то, что ты дурачина! — не без удовольствия отвечаю я и заворачиваюсь в одеяло, прикидывая, насколько страшно будет вновь остаться одной в комнате. Одиннадцать из десяти.

Страх оказывается сильнее девичьей гордости.

— Ру-ус, — зову я замершего в дверном проеме брата. — Останься сегодня со мной.

Он выдавливает из себя слабую улыбку, отчего на его левой щеке появляется симпатичная ямочка.

— Повезло тебе, что родители в командировке.

Мы оба знаем, что родители не одобряют того, что я не могу засыпать одна, но именно сегодня я не могу следовать их правилам, а Рус не может бросить меня одну. В этом мы заодно.

Он лежит рядом поверх одеяла, лениво смаргивая дрему, изредка ворочаясь, делая все возможное, чтобы не заснуть раньше меня.

— Рус? — мой голос звучит непривычно сипло.

— Чего тебе, Лисёнок?

— А ты чего-нибудь боишься?

— Ничего!

Ответ звучит слишком быстро, а потому не слишком правдоподобно.

— Тогда почему тебе тоже снятся кошмары?

На мгновение он замирает, и в этот момент для нас обоих секунда бежит часом.

— С чего ты взяла?

— А иначе откуда тебе известно про бабаек, — сонно передразниваю я, крепче стискивая его пальцы в своей детской ладошке. Про себя же думаю совсем другое, повторяя, словно молитву:

«Я тебя слышала, чудовище. Я тебя слышала».

Десятилетняя версия меня сменяется мной нынешней. Ошарашенной и напрочь разбитой.

Мысли клубятся и теснятся в голове, ни во что конкретное не облекаясь. Так и роятся шуршащим бесформенным клубком из множественных «почему» и «зачем», растревоженные, словно станция метро в час-пик.

Получается, что Рус видел те же сны, и тех же чудовищ. Из раздела «догадки» моя версия тут же перемещается в раздел «факт». Почему не рассказал никому? Родителям, понятное дело, но мне?..

От чувства накатившей обиды в груди мгновенно становится тяжело и тесно, а перед глазами возникает мутная поволока слез. В моем головном кэше не черное и белое, а полутона и оттенки серого. Там, где кошмары очерняли память страхом, там же Руслан, охранял мой сон, чтобы никто сторонний не проник и не потревожил.

Детские воспоминания придавливают, вытесняя из груди воздух, лишая способности не то что думать, даже дышать; воздух вокруг делается тяжелее свинца, и с каждой секундой становится только хуже.

Я привыкла считать, что мы с братом были близки. Несмотря на разницу в шесть лет, братосестринские перепалки и нелюбовь к родному дому, в котором количество ссор порой затмевало количество любви, мне казалось, что мы с ним, если не заодно, то хотя бы не против друг друга. И вот мы как будто на одной стороне, но именно «как будто», потому что самый главный свой секрет Руслан, так и не смог мне доверить. И что-то мне подсказывает, что именно из-за этого «не смог» он и пропал...

— Нам пора. — говорит откуда-то сбоку Артём. Я вздрагиваю и только теперь чувствую, что по щекам извилисто текут горячие едкие слезы. — Аукцион вот-вот начнется. Здесь становится слишком шумно для того, чтобы говорить. А поговорить нам предстоит о многом...

Он встает первым. Руку на этот раз не предлагает, хотя как раз в этом случае она была бы очень кстати; в собственной способности держаться вертикально я отнюдь не уверена. Я судорожно вздыхаю и быстро утираю слезы.

Артём тем временем уже почти достиг конца зала, так что все, что мне остается – догонять.

Лодочки предательски трут ноги. Возможно, все же стоило пойти на хитрость и сторговаться с Дарой хотя бы на удобную обувь. Теперь же приходится терпеть эту ноющую боль, возникающую при каждом шаге сродни Дантову кругу[10]. Начинаю понимать Ахиллеса; к концу вечера от моего сухожилия явно не останется ни-че-го. Эх, сейчас бы кеды, ну или хотя бы пластырчик, мечтательно проносится в моих мыслях и тут же растворяется. Похоже, хромой фламинго – мое тотемное животное.

В тот момент, когда поспевать за быстрым шагом художника становится невыносимо больно, я решаюсь спросить то единственное, что занимает мой мозг последние несколько минут:

— Почему сейчас? — мой вопрос настигает его прямую, словно доска, спину уже на лестнице. Он останавливается ровно посередине. — Я вижу кошмары с детства, а ты приходишь сейчас и начинаешь вываливать на меня эту свою правду в надежде, что я так просто тут же последую за тобой, потому что у тебя внешность, которой хочется доверять?

Он разворачивается ко мне и смотрит с неприсущим ему разгорающимся любопытством.

— Внешность, которой хочется доверять?

— Не передергивай.

Артём несколько секунд молчит, и только когда проходящая мимо парочка скрывается из виду, я понимаю, что он не колебался, а тянул время.

— Я неплохо разбираюсь в людях, — вкрадчиво говорит он с интонацией Гамельнского крысолова[11]. — И, насколько могу судить, ты очень похожа на брата. Такая же упрямая, любопытная и вечно ищешь приключения себе на одно место. Ты чертовски хочешь докопаться до правды, и в этом мои интересы пересекаются с твоими. Поэтому я считаю крайне полезным для нас обоих, если мы будем действовать сообща. — Мне хочется спросить, в чем же заключаются его «интересы», но он тут же прерывает меня, стоит только открыть рот. — Но я перестану находить это полезным, если ты будешь столь болтлива. Ты вроде уже не маленькая, а вопросов задаешь, будто ребенок в возрасте «почемучки». Я понимаю, что терпение – это не свойственная тебе черта, но прошу, не истощай запас моего, — последнее прозвучало скорее предостерегающе, чем недовольно. — Пока мы с тобой ведем беседы из пустого в порожнее, вокруг пропадают люди, а по Москве разгуливают тени, и все это берет начало в точке отсчета, коей является пропажа Руслана.

При упоминании теней я смолкаю. Вряд ли мой очередной вопрос будет удостоен ответом. Скорее лишний раз подействует ему на нервы.

Атмосфера таинственности на уровне. Еще одно качество в копилку характеристики Артёма. Вот же твердолобый, заносчивый придурок.

От былой растерянности не осталось и следа. На смену ей пришла застилающая разум, но вполне справедливая злость.

Рассказывать городские байки – это одно, но использовать Руслана как способ манипулирования, чтобы я поверила во всю эту ересь... Это уже чересчур.

Все происходящее похоже на какой-то бред. Мы, два взрослых человека, в самом деле на полном серьезе обсуждаем сны и существование мифических бабаек. Ущипните меня кто-нибудь...

Пожалуй, вся эта загадочность и недосказанность мне за сегодня уже порядком надоели. Надоели ровно настолько, чтобы собрать остатки гордости и собственного достоинства, послать его к черту, развернуться и убраться отсюда в сторону всего нормального: друзей, ночного клуба и, возможно, еще одного бокала шампанского. Нет, лучше трех. Возможно тогда, убаюкивающие волны пузырькового веселья сгладят все углы этого сумасбродного дня.

К черту.

Среди обрывочных мыслей я нахожу единственную подходящую. Собраться с силами и уйти прямо сейчас на счет раз, два, три. Уйти, прежде чем моих ушей коснется очередной бред, который вызовет желание поспорить и, не дай Бог, на мгновение поверить. Я дохожу про себя только до двойки, когда произношу:

— Хватит.

— Что, прости?

— С меня хватит. — Мои слова наотмашь хлещут его по щеке. — Потеря Руслана обошлась слишком дорого моей семье. А теперь появляешься ты и хочешь разворошить весь этот ворох похороненных проблем, из-за того, что его пропажа – это не единичный случай, и что она связана с какой-то нечистью. Сам-то себя слышишь? Еще скажи, что я в жуткой опасности...

Артём перебивает меня в очередной раз:

— Тени – это не нечисть. Это... — Черт знает что. — Ночные кошмары.

Кадры с дементорами неосознанно возникают в моей голове.

— Caucher mare, — говорит он, чудовищно коверкая грассированную «р». — От французского «давить» и «ночное привидение». Отсюда же берут начало и Мары[12], что славянские, что скандинавские. Это призрак, сущность, если угодно. Она насылает морок и затемняет рассудок.

Он делает несколько больших шагов навстречу и замирает в полуметре. Этого хватает, чтобы до меня донесся колкий аромат его парфюма с привкусом сандала и дубового мха. Если так пахнет амортенция[13], то мне срочно нужно противоядие...

— Мы зовем их тенями, но если вспоминать про гендерный эгалитаризм, то animus олицетворяет мужское начало, а anima – женское. Это латынь, — он пред опережает вопрос. — Иронично, не так ли? То, что именуется жизненным началом, несет с собой конец жизни и смерть души.

Его голос звучит буднично, но это лишь со стороны. Внутри меня же все холодеет от его слов. Мало мне было внутренних терзаний? Догадок? Кошмаров? Что ж, получай тогда двойную порцию такой желанной правды, даже если не способна ее принять.

Блеск.

Если верить Артёму – я схожу с ума, а следом за мной и вся Москва, которая вся блестит, вся горит и вся сияет. А если нет?.. То фанатичный псих здесь только один, и он продолжает вещать:

— Тени создают иллюзии, путают сознание, искажают реальность и заставляют человека видеть то, чего нет. Они сбивают людей с пути, принуждают их делать то, что они сами никогда не совершили бы по доброй воле. Человек, который подвергся мороку, начинает сомневаться в здравости собственного ума, он не может ясно мыслить, начинает воспринимать все созданные образы и внушения как истинные и в конечном итоге лишается рассудка. Тень слабо персонифицирована, поэтому ей как паразиту нужен носитель, и она вампирит, и будет вампирить человека до того момента, пока от него ничего не останется. В конце концов, человек, потерявший себя, благодаря мороку, сам становится тенью, и круг повторяется вновь.

В подтверждение своих слов он рисует в воздухе указательным пальцем круг.

— Уроборос[14] глотает хвост.

Его слова несут приговор как высшее благо. И то, каким тоном он их произнес, лишь усиливает их значимость.

Меня начинает знобить.

— Я не хочу этого всего, слышишь? Мне не нужны погружения, тени и все то, что ты сейчас тут наговорил, — от с трудом сдерживаемого гнева подрагивают руки. Внутри меня зверь. Загнанный, скалящийся, неприрученный и злой. Кажется, меня несет. — Я не знаю о каком мороке ты говоришь, но догадываюсь, что это ты со своими оморочками, заморочками и прочей ерундой задурил голову Русу. А теперь он пропал. И всем вокруг все-рав-но! Как будто так и надо. Как будто всем плевать на то, что он исчез! Дождались полугода, сменили статус с безвестно отсутствующего на умершего и все. Смерть решает все проблемы. Нет человека – нет проблемы.

— Ты не знаешь, о чем говоришь, — говорит он вмиг очерствевшим голосом. В глазах цвета холодного апреля тлеет злость и отчаяние. И последнее выбивает из колеи.

— Так, просвети меня.

Он отводит взгляд, и это говорит красноречивее любых слов.

— Тогда раскапывай правду сам. Я в этом не участвую.

С этими словами я разворачиваюсь и, не благодаря за пригласительные, по-английски ухожу. В голове царит сумбур. Кислый привкус шампанского на языке вызывает желание его запить, чем послаще, а может, лучше, чем покрепче... Этот вечер словно прожевал меня и выплюнул. Сознание идет кругом, тем же кругом, что пару минут назад в воздухе изобразил Артём.

У-ро-бо-рос.

Каждый шаг дается с трудом, и это отнюдь не вина неудачных туфель. Стоит мне только скрыться за поворотом, как я тут же бросаюсь бежать. Как мы шли, я не запомнила, а потому мчусь по принципу, «куда угодно, лишь бы подальше от Артёма». Я лечу, не разбирая дороги; мимо проносятся многочисленные залы и холлы, полные картин, людей и вспышек софитов. В какой-то момент все это смешивается в сплошной калейдоскоп из цвета, света и причудливых геометрических форм.

Нужно срочно успокоиться. А еще все обдумать. А еще выплакаться. А потом сделать вид, что все так же, как было до разговора с Артёмом. Что меня не мучают никакие призраки прошлого, кошмары – всего лишь кошмары, а все произошедшее сегодня – вина шампанского и разбушевавшегося воображения. Именно так. И больше ничего!

Остановившись, боковым зрением я замечаю свое отражение в высоком зеркале, в узкой белой раме. Я придирчиво осматриваю себя и стираю с лица осыпавшиеся комочки туши (надо отдать должное Даре – остальная часть нарисованного лица вполне себе ничего и вполне себе на месте). Меньше всего хочется, чтобы друзья видели меня такой потерянной и ошарашенной. А хуже всего – заплаканной. Им, радостным и улыбчивым, дорвавшимся до заветного «движа», это совсем ни к чему. И это я еще не учитывала счастливую возможность столкнуться с...

— Алиса?

... мамой.

— Привет, — изобразить воодушевление получается с первого раза. Надо было на актерское, а не экономическое поступать. — А меня тут Арсеевы вытащили в люди. Надо было, наверное, сказать...

— Да, я уже столкнулась с ними этажом ниже. Ты прости, я что-то даже пригласительные тебе не предложила. Думала, тебе неинтересно.

Долгую паузу она молчит, нервно теребит застежку серебряных часов, и будто не знает, что сказать.

— Ничего. С нами поделились, — спешу успокоить ее я.

— Да, Дара сказала, что ты ушла с Артёмом изучать другие залы, — она переменяется в лице и с улыбкой приподнимает бровь с намеком. — Выглядишь чудесно, кстати.

Прозрачно как воздух, но я на это не куплюсь.

— Да, он показывал зал аукциона...

И убеждал помочь ему разобраться в пропаже Руслана, потому что вокруг исчезают люди, а Москва полнится тенями. Ах да! Просил не забыть передать тебе привет. Вот же бред... Прямой билет в дурку.

Пожалуй, ей всего этого лучше не знать.

— Ты не говорила, что он будет посвящен Русу. Это было... неожиданно.

— Решила, что хватит им пылиться без внимания, — глаза ее сделались печальнее, чем у героинь Шатилова[15]. — Руслан столько времени на них потратил, души, а мы вот так под ткань и стопочкой у стены. Даже как-то совестливо...

— М-м... Я что-то не помню этих его картин, — начинаю осторожно я. Откровения, касающиеся моего брата, случаются так же редко, как снег в Москве в июне, поэтому тут главное – не спугнуть. — Когда он их писал?

— Где-то за несколько месяцев до, — она осеклась.

До какого «до» понятно нам обеим. Вот только набраться смелости озвучить это вслух мама за этот год, так и не смогла. Интересно, нормально ли это обижаться на человека за то, что он не может собраться с духом? А за то, что не может поставить нас с братом на одну ступень пьедестала материнской любви? Я уже почти готова.

— Странно. Совсем не помню, чтобы он писал, что бы то ни было в тот период.

— Он просто перестал делать это дома. Мастерскую арендовал, как выяснилось позднее. Мне через пару месяцев позвонили. Сказали, что он не выходит на связь. И что за неуплату договор аннулируют, а все его картины выставят на помойку.

— Они же не имели права...

— Имели, не имели, уж не знаю, но проверять не хотелось.

— А что с ней сейчас стало?

— С мастерской-то? Ничего. Внесла оплату на два года вперед. Так и стоит там все. Надо же было где-то хранить его работы. Я собственно на аукцион забрала лишь малую часть, там еще много всего осталось.

Существование мастерской возвращает меня к непрошенным мыслям об Артёме. Если все то, что он наговорил, правда, и исчезновение Руслана действительно не единственное и связано с другими пропажами, то в мастерской может быть что-то, что наведет нас на след всего происходящего. Ну или же что-то, что поставит жирную точку в вопросе «адекватности Артёма».

Отлично. Я уже мыслю категориями «нас», хотя буквально несколько минут назад была готова послать его к черту со всеми его бреднями. Переменчивость – вторая природа женской натуры. Кажется, мне нужна пауза, чтобы все хорошенько обдумать.

А лучше всего пауза длиною в ночь.

Ничего лучше, чем свалить все на затею с ночным клубом, мне не приходит в голову. То, что изначально задумывалось как «понарошку» медленно, но верно перемещается в категорию «взаправду». Я спешно заверяю маму, что буду не поздно в трезвом сознании и с нетронутой губной помадой. Последнее вызывает у нее смех. Выходит так складно, что я уже и сама почти себе верю и даже почти уговариваю себя дать «движу» шанс. Мама же лишь отмахивается:

— Только ключи не забудь.

Кивнув, я быстрым поцелуем клюю ее в щеку и спешу туда, где по моим внутренним ощущениям должен находиться зал с камином.

Внутренний навигатор впервые оказывается исправен. Спустя одну нескончаемо долгую лестницу (преодолевать ее приходится, сняв туфли), и два зала я там, где нужно.

Ребята отыскиваются быстро.

Кажется, в то время, пока я проходила все пять стадий принятия в обратном порядке, для них ничего особо не изменилось. Разве только количество шампанского: его флер я безошибочно улавливаю в обрывках доносящегося диалога.

— ...Ради бога, перестань уже меня насиловать. Достоевский твоя фамилия.

Голос этого страдальца я узнаю из тысячи.

Коннект внезапно оказывается обоюдным. Стас тут же ловит мой взгляд и для достоверности машет мне рукой. Что ж, хоть кто-то проводит время с пользой, думаю я, подходя к ним, попутно натягивая на себя самую правдоподобную из всех фальшивых улыбок.

— Нет, братец, ты только глянь. Это же форменная жуть, — в руках Дары глянцевый буклет. Такой же, как тот, что мне дал Артём. — Как это до аукциона допустили понятно. Искусство тем дороже, чем страннее, но это уже реально перебор. Ты правда думаешь, что кто-то повесит такое у себя в гостиной? Или же в кабинете?..

Чувство такта в минусе, зато хотя бы честность на месте.

— Не знаю, я бы тебе такую на новоселье подарил. Напомни, когда соберешься отмечать. Я специально для такого повода приобрету экземплярчик. Обещаю даже на бантик заморочиться, — язвит Стас, за что мгновенно получает тычок в бок от сестры.

Мы втроем смеемся, и пузырьки игристого веселья смеются вместе с нами.

— Вы все локации обошли? — интересуюсь я, с одной стороны, в надежде поскорее унести отсюда ноги, а с другой – втайне надеясь, что мне все же удастся хоть краешком глаза увидеть работы Руслана вживую.

— Ага, — вворачивает Дара. — К локации Артёма еле пробились. Там просто адская толчея, еще и виновник торжества куда-то пропал. Видать, у него дела поинтереснее нас нашлись...

Она посылает мне многозначительный взгляд, требующий подробностей. В ответ я делаю страшные глаза, и пока Стас не видит, шепчу одними лишь губами: «потом». Дару такой расклад вряд ли устраивает, но обсуждать мое странное поведение в присутствии брата она не собирается.

В итоге, ввиду отсутствия Артёма, абонент которого оказывается спустя два звонка ни разу не абонент, мнением абсолютного большинства принимаем решение переместиться в клуб без него.

Я незаметно для друзей выдыхаю.

Дара тут же просит паузу:

— Ребят, дайте мне пару минут. Я куда-то сумку определила, не могу найти теперь. Пойду у официантов поспрашиваю.

— Эх ты, вечно с тобой что-то приключается, — выдыхает Стас, но тут же примеряет на себя роль джентльмена. — Давай-ка я с тобой, а то вечно тебе везет как утопленнику. Лис, ты с нами?

— Я, пожалуй, тут пока. Позже вас догоню.

Ребята соглашаются. Их дуэт тут же превращается в трио. Ведомые симпатичным молоденьким официантом, они растворяются в неизвестном направлении – я остаюсь соло.

Времени не так много. Зная невероятную везучесть Стаса, десять минут – мой максимум.

До зала аукциона я добираюсь без посторонних подсказок. В голове уже практически полноценная карта особняка. Кажется, это что-то нервное. Так и от топографического кретинизма вылечиться можно.

Зал практически пуст. Пока я вдавалась в труднопереваремые подробности правды, излагаемой устами Артёма, – картины уходили с молотка. Лот за лотом. Интересно, сколько нынче стоит безумие на рынке искусства?..

Должно быть баснословно...

— Вы на аукцион? — рядом со мной раздается незнакомый голос: робкий и удивленный.

Я оборачиваюсь и сталкиваюсь с невероятными до какой-то ледяной полупрозрачности голубыми глазами – альбинизм или, может, линзы? Их обладательницей оказывается невысокая тонкая блондинка с вьющимися у висков прядями и академическими чертами лица. В руках она сжимает клипборд со стопкой бумаг. Я почему-то сразу ловлю себя на мысли, что она натурщица. Эта ассоциация тут же отметается – между полами расстегнутого пиджака зеленеет бейдж с надписью «staff».

— Вы опоздали. Он только что подошел к концу.

— Да, я знаю, — шансы мои невелики, но, кто не рискует – не пьет шампанское, а как показал сегодняшний вечер, шампанское я очень даже пью. — Просто понадеялась, что еще не все картины упаковали. Может, я могу на них взглянуть краем глаза?

— М–м, у нас так не принято.

— Пожалуйста, для меня это очень важно, — я умоляюще вглядываюсь в ее глаза. Меланина в них почти нет, но сострадание-то быть должно. — Он мой брат.

Аргумент оказывается веским. Девушка сочувственно вздыхает и проверив, что никто за нами не наблюдает, кивком головы показывает следовать за ней.

Мы пересекаем зал. За тяжелой портьерой скрывается дверь служебного помещения; мы проникаем в ее тень и оказываемся в небольшой комнатке, заставленной картинами. Большая их часть уже надежно спрятана в гофрокартон, уголки и несколько слоев пузырчатой пленки, но та, единственная, изображающая аниму (странное словечко, услышанное из уст Артёма, само собой, приходит на ум), стоит посреди комнаты на высокой подставке, словно ожидая не покупателя – меня.

Я подхожу ближе и с жадностью всматриваюсь в каждый мазок. Не знаю, чего я ждала. Ожившую картину? Русифицированную версию Дориана Грея? Говорящий холст, ведающий обо всех тайнах своего создателя?.. Наивность, граничащая с глупостью.

Я ожидала почувствовать какую-то незримую связь, чертовы братосестринские узы, но их нет. Как нет и Руслана. Есть только боль, и досада, и непоколебимая решимость найти ответы на свои вопросы, чего бы мне это ни стоило.

С этой мыслью я подхожу к картине, провожу по раме пальцами, будто прощаясь, и тихо выдыхаю:

— Во что же ты вляпался, братец?..

[10] Девять кругов ада, описанные в «Божественной комедии» Данте Алигьери (1321г.)

[11] Персонаж средневековой немецкой легенды. Обманутый музыкант при помощи колдовства увел детей из города, сгинувших затем безвозвратно

[12] Мара – ночной монстр в скандинавской мифологии, который забирается на грудь спящим людям, придавливая их всем весом, а затем высасывает дыхание беззащитных жертв и пожирает их сны

[13] Амортенция – приворотное зелье

[14] Уроборос – образ, встречающийся в алхимических трактатах, который представляет свернувшегося в кольцо змея, кусающего себя за хвост

[15] Имеется в виду героиня холста «Московская молитва» Андрея Шатилова (2020г.)