— Почему ты здесь?

Вопрос едва различимым шепотом шелестит откуда-то сбоку.

Я оборачиваюсь в поисках источника звука, но никого не обнаруживаю. Вопрос звучит будто бы отовсюду и ниоткуда одновременно. Где-то в отдалении шипит радиоприемник, не найдя полезный сигнал. Вместе с этим шумом под кожу тут же просачивается назойливое ощущение преследования.

Локация – какой-то заброшенный склад. Я понятия не имею, как я здесь оказалась, но во сне это и не важно. Все воспринимается как само собой разумеющееся. Заброшка? Окей, дайте две.

Тут пыльно. Настолько, что нестерпимо хочется чихать до покалывания в носу. Пол – не пол вовсе, а утоптанное бетонное крошево. Вокруг какие-то шильдики, болты и другой хлам. Вдоль шершавых стен – стеллажи со всякой всячиной: канистры с мутной жидкостью, керосиновые лампы, мотки проводов, разбитые ретротелики кубической формы. Прямо достояние барахольщика.

В помещении полумрак. Из освещения, две тусклые лампочки, спускающиеся на проводах с потолка. Я бы сказала, что это практически закос под лофт, если бы обстановка не была такой обшарпано убогой. Вдоль противоположной стены вычерчивается мрачная пасть зияющего проема, должно быть, проход в следующее помещение. Интересно, сколько их здесь?..

Я подслеповато щурюсь, вглядываясь во тьму. В голове почему-то всплывает патетическое «чем дольше всматриваешься в бездну, тем дольше бездна всматривается в тебя». Словно услышав ход моих мыслей, бездна откликается тихим печальным свистом, который перемежается далекими, но приближающимися шаркающими шагами. Несколько мучительных секунд ожидания спустя в проеме вырисовывается мужской силуэт, а затем он делает шаг к центру комнаты, и слабый свет лампочки выхватывает его лицо из тьмы.

Только тебя тут не хватало.

Если в невезении есть номинации, то я только что взяла первое место.

На Артёме потрепанный темно-серый свитер с распущенным краем. Рассеченная бровь уже подернулась коричневатой корочкой, но зажила еще не до конца. Видно, не слáбо его. Возможно, даже останется шрам.

— Наши встречи начинают приобретать патологический характер. Ты что? Шпионишь за мной?

В тусклом освещении глаза у него не голубые, а словно в цвет местного бетонного крошева. И их взгляд весьма красноречиво говорит о том, что мне тут не рады.

Положение не из лучших. Может, даже стоило бы извиниться. В голове тут же складывается что-то в духе «извини, ошиблась сном» или же «как только вижу заброшку, так и манит, что сил сопротивляться нет». Но вместо этого выдаю совсем другое:

— Поверь, удовольствия от этого я не испытываю.

Я почти не кривлю душой. И почти сама в это верю. С момента нашей первой встречи мою голову занимает целый ворох вопросов, ответы на которые подсознание пытается найти, даже во сне. Например, о том, откуда он знаком с моим братом. Этот попроще. Или вот посложнее. Известно ли ему что-нибудь об обстоятельствах его пропажи.

В голове звучит безукоризненно. Осталось лишь найти несуществующие силы, чтобы осмелиться озвучить это не персонажу сна, а самому художнику.

— Да? — Артём вопросительно выгибает правую бровь, поджимая губы в одной ему свойственной манере, и делает шаг в мою сторону. На правом виске у него пульсирует жилка, да и он сам весь – сплошной комок напряжения, — Ты знала, что сны избирательны? Они всегда представляют собой точный портрет сновидца, а не набор бессмысленных выдумок и фантазий.

Его взгляд встречается с моим, и мне отчего-то начинает казаться, что он проник не только в мой сон, но и в мои мысли. Он продолжает:

— Во сне нет ничего лишнего или же случайного. Сон означает лишь то, что ты о нем думаешь.

И гораздо тише:

— Думаешь обо мне?

Отрицать будет глупо, но выдавать собственную заинтересованность – себе дороже. Я не доставлю ему такого удовольствия. Даже во сне.

Он верно расценивает мое молчание, и уголки его губ издевательски ползут вверх, словно говоря: «Думаешь, шпионка, конечно, думаешь».

Мне не нравится ход его мыслей. Я спешно перевожу тему:

— Что это за место? Где мы?

— Бывший цех переработки лома металлов, — бросает он как будто между делом и идет к стеллажам. Свисающие со свитера нитки покачиваются в такт его шагам, и я невольно ловлю себя на рассматривании его спины, — Это здание – склад. Далее автосборочный цех и административно-бытовой корпус ремонтно-механического.

Не знаю, что меня удивляет больше. Сам выбор локации или тот факт, что Артём ориентируется тут, словно у себя дома. Хотя откуда мне знать, к чему он привык. Возможно, эта дыра заменяет ему мастерскую. Тут он творит, пишет и иногда ловит встревоженных незнакомок в свои сети. Бросает хмурые взгляды, кривовато усмехается, а затем, не встретив сопротивления, находит приют в их объятиях. Хотя, скорее всего, незнакомки – это лишь плод моего воспаленного воображения, и конкретно сейчас художник роется на полках в поисках песочного печенья и тончайшего фарфорового сервиза, чтобы, как доброжелательный хозяин, предложить чашечку чая.

— Это пригород? — спрашиваю я, делая вид, что очень увлечена одним из разбитых телевизоров. Треснувший «Горизонт» сочувственно смотрит на меня из пыльного угла.

— Москва большая. Заброшек хватает, — бросает он не оборачиваясь.

— Заброшек?

— Этот шедевр советского авангарда уже лет десять как бесконечно заброшен. Так что мы целиком и полностью предоставлены сами себе.

— Программа реновации нерезиновая?

Я исхожу из того, что шутки разряжают атмосферу, но он оставляет реплику без внимания.

— И что мы тут делаем?

— Ты неправильно задаешь вопрос. Вопрос не в том, что мы тут делаем, а в том, что тут делаешь ты?

— Я не понимаю.

— Еще не время. Наберись терпения. Скоро ты все узнаешь.

Вздох, призванный скрыть раздражение, вырывается против воли. Я испытываю разочарование? Беспомощность? Гнев? Пожалуй, всего понемногу. Это всего лишь сон. Мой сон. Он на моей территории, но качает права так же, будто мы снова стоим на лестничной клетке.

— Говори, или я ухожу.

— Для человека, который собирается уходить, ты непозволительно долго медлишь, — он поворачивается ко мне, в руках у него белеет какая-то тряпка; и что-то в его взгляде наталкивает меня на мысли о фанатичных проповедниках, возвещающих слово истины Божьей, — если бы ты хотела уйти – давно бы ушла. Но нет же. Тебе не позволяет твое любопытство. Немного терпения, мы ведь только начали. Возможно, ты получишь ответы на свои вопросы раньше, чем озвучишь их.

Я уже мысленно готовлюсь к тому, что он начнет тираду про спасение бессмертной души человеческой, любовь к ближнему и искупление мира от проклятия, греха и смерти, но он меня удивляет, спросив совсем иное.

— Итак, — он делает драматическую паузу и устало опускается на близстоящий табурет, взглядом приглашая меня сделать то же самое, — как давно тебе снятся сны?

Я не совсем понимаю, к чему он клонит, но послушно опускаюсь на соседний табурет. Между промолчать или же сморозить очередную глупость, которая его позабавит, я выбираю первое. И, наверное, смотрю слишком непонимающе.

— Я ожидал большей проницательности с твоей стороны — произносит он с таким видом, будто готов прямо сейчас скончаться от моей несообразительности, и начинает выверенными движениями медитативно складывать тряпку, — я говорю про те сны, которые граничат с явью и оставляют после себя следы, — дает подсказку он, и я прослеживаю его взгляд в сторону моего не вполне зажившего локтя.

Словно воришка, застуканный на месте преступления, получив требование вернуть украденное, я интуитивно завожу руку за спину.

— Я не понимаю, о чем ты.

— А мне кажется, понимаешь, — отрезает он. — С момента твоего появления что-то происходит, и мне это активно не нравится, так что для нас обоих будет лучше, если ты сразу перейдешь от стадии отрицания к принятию. Тебе снятся не вполне обычные сны. И держу пари, ты и сама начинаешь догадываться, что я говорю правду.

— Не понимаю, о чем ты, — чеканю по слогам я, вглядываясь в его посветлевшие от злости глаза.

— А вот обманывать нехорошо, — раздражительно цыкает он, качая головой. — Мы теряем драгоценное время, которого у нас и без того почти нет.

— Куда-то опаздываешь? — отчего-то язвлю, сама не понимая почему. Обычно я само дружелюбие. Видимо, это что-то на уровне самозащиты.

— Тебе когда-нибудь говорили, что ты жутко упрямая, шпионка?

Мои губы изгибаются в той же язвительной ухмылке, что и губы Артёма несколько мгновений назад.

— Обычно все в восторге от моего характера.

— Тебе нагло врут, — произносит он, и я вижу бледное подобие улыбки на его лице.

Мой взгляд перемещается с его лица на нечто у него за спиной, торчащее с одной из полок стеллажа. Как давно это тут?..

Обрубок палки с какими-то гвоздями, смутно напоминающий наконечник копья одного из моих недавних кошмаров, беззастенчиво выпирает, словно напоказ.

Этого хватает, чтобы ребра стиснуло тревожной проволокой, а спина в мгновение сделалась липкой от страха. Если бы я не сидела, то наверняка уже сползала бы на пол на слабых ногах, так что я даже благодарна за эту обшарпанную табуретку. Спасибо. Спасибо, премного благодарна. Но с меня хватит.

Пока я измышляю миллион и один способ побега, до Артёма медленно, но верно доходит причина такой моей реакции.

— Ты их видела? — Он мгновенно меняется в лице.

— Кого?

— Дьявол! Белирова, не тупи. Тени! Такие большие, в черных балахонах, — он очерчивает в воздухе размашистый силуэт.

Тому, что он знает мою фамилию, я уже не удивляюсь. Этот сон в принципе строится по принципу «все чудесатее и чудесатее».

Я молча киваю, наблюдая, как он хмурится и нервно касается подбородка.

— Слишком поздно.

Мне хочется уточнить для чего поздно, но вместо собственного голоса я слышу рингтон будильника. Вместе с тем сонная дымка начинает рассеиваться. Декорации бледнеют. Сначала меркнут стены, затем пол. Мгновение спустя мы остаемся вдвоем в сплошном нигде, состоящем из ничего, будто подвешенные в пустоте. Вид у него обеспокоенный.

— Будь осторожна, — шепчет он одними губами.

Но я этого уже не услышу: трель будильника опережает его, а вместе с ней меня саму выбрасывает в реальность.

***

— Ма, где утюг?

Я трясу ворохом тщательно прожеванных чемоданом толстовок у мамы перед носом.

— Посмотри у меня в шкафу, — она неопределенно машет рукой, вероятно, в направлении заветного утюга. — Что-то я не помню, чтобы раньше ты наряжалась в институт. Есть повод?

Повода нет. Но я почему-то все равно нервничаю. Неясная тревожная поволока из «слишком поздно», которая тянется с момента моего пробуждения, никак не хочет оставлять меня, даже спустя горячий душ, подгоревший омлет (доверять себе сегодня завтрак определенно не стоило) и чашку растворимого, выпитого, будто на спор с самой собой. Удовольствия ноль, зато пробуждение гарантировано.

Я старательно подкрашиваю глаза, дважды методично завязываю, а затем распускаю хвост и даже отрываю на полках ванной дорогущие, но так и не использованные ни разу духи. Надеюсь, двух пшиков достаточно, чтобы броня из фужерного аромата скрыла запах неуверенности и неясно откуда взявшейся тревоги.

— Первый раз в первый класс, — саркастично подмечаю я, пытаясь выудить носки из чемодана.

— Когда ты его уже разберешь?

— Попозже.

— Попозже – это какая-то молодежная интерпретация «никогда»? — она шутливо выгибает бровь.

Я мычу что-то неопределенное, что воспринимается мамой как согласие, после чего она обиженно вздыхает и выплывает из комнаты. Мне уже начинает казаться, что я ненароком задела ее чувства, но спустя несколько минут она возвращается с отглаженной толстовкой на вешалке цвета морской волны.

Ткань еще теплая, когда я проскальзываю в нее. Уютное чувство.

Спешно натянув джинсы и схватив рюкзак, я торопливо обнимаю маму, без этого копилка моего странного поведения за это утро была бы неполной, и вылетаю из дома.

Улица встречает меня осенним теплом. Недостаточным для того, чтобы идти без куртки, но достаточным для того, чтобы расстегнуть ее нараспашку. Именно так я и поступаю, отчего кажется, что с этим движением я и сама становлюсь чуть более открытой к миру. Мир отвечает тем же, приветливо подмигивая мне солнечными лучами, отражающимися от окон проносящихся мимо машин.

Мне вообще нравится осень. Если быть точнее, то не вся осень, а ее начало. Я весьма избирательна в своих вкусах. Я люблю лишь тот период, когда в воздухе еще чувствуются нотки августовского тепла. Деревья сохраняют свою листву, пусть и окрасившуюся золотом, а сонные лекции в институте не успевают смениться зубодробительными семинарами. Можно пойти гулять в парк, какой-нибудь один из самых гулябельных из всех московских, или же просто слоняться по городу, не боясь быть застуканным, с чудаковатой улыбкой на лице. Она будет оправдана. Студентам так вдвойне прощается.

Мой новый учебный план включает в себя четыре дня в неделю со второй пары. Этого недостаточно, чтобы считаться полноценной учебной нагрузкой, но достаточно для того, чтобы ни на что другое времени не хватало. Сейчас идет третья неделя обучения, а это значит, что нагнать пропущенные лекции будет проще, чем вписаться в новый, уже хорошо знакомый между собой коллектив. Вообще-то, я обычно не испытываю проблем с социализацией, даже наоборот. Но то была прошлогодняя версия меня. От новой можно ожидать чего угодно.

Метро. Пока совершаю пересадку, в голове нон-стопом крутятся события сновидения. Кажется, я явно думаю об Артёме больше чем нужно.

Почему-то у меня в голове каша из сна и реальности. Мы стоим друг напротив друга. Он улыбается своей кривоватой усмешкой. Кладет телефон в мою раскрытую ладонь.

— Думаешь обо мне?

И практически тут же, изменившись в лице:

— Слишком поздно...

В ту секунду, когда «думаешь обо мне» из издевательской насмешки превращается в нечто томное с сакральным смыслом, я уже готова дать себе отрезвляющую пощечину.

Вместе с тем в голове рождается смутная мысль. Я достаю смартфон и вбиваю в поисковике «брошенный склад Москва». Услужливый интернет мгновенно предлагает посетить «Топ 10 заброшенных мест, где вам никто не помешает». Никто не помешает свернуть шею, мрачно думаю я, пролистывая ниже. Заброшки. Автомобильные кладбища. Маршруты для сталкеров. Не то, не то, не то. В какой-то момент мой взгляд цепляется за «Тысячи ржавых моторов». Спустя один тап, я внутри.

От увиденного меня начинает мутить.

Бетонное крошево, хлам, сотни шильдиков, серебро вперемешку со ржавчиной. Декорации моего сна смотрят на меня прямо с фотографий, сделанных каким-то пабликом, посвященным заброшкам и другим диггерским замашкам. Я проваливаюсь на страничку сообщества, терзаемая смутным чувством нереальности происходящего, но страничка оказывается всамделишная. Более тысячи подписчиков и сотни статей. «Тысячи ржавых моторов» – одна из самых популярных. Оказывается, она посвящена умирающему заводу имени Лихачева на бульваре Братьев Весниных. Статья старая, а потому я снова возвращаюсь к строке поиска.

Все слишком странно. Я слышала о чем-то таком, но точно никогда не бывала там. Никогда даже не интересовалась ничем подобным и уж тем более не хотела шататься по таким местам в своих сновидениях. Смартфон напряженно ищет ответ на мой вопрос, демонстрируя белый экран, а когда я вновь бросаю на него взгляд, то становится ясно, что на заводе я так и не побываю. Ведь его уже три года, как нет.

Вопреки моим ожиданиям, до университета я добираюсь без приключений. И даже умудряюсь войти в аудиторию раньше, чем та заполнится хотя бы наполовину. Пустых мест полно, а потому я занимаю свободное место у окна на четвертом ряду. Не настолько близко к преподавателю, чтобы бросаться ему в глаза. Не настолько далеко от доски, чтобы подслеповато щуриться в попытках разглядеть текст.

Времени полно. В ожидании начала я осматриваюсь по сторонам, разглядывая немногочисленных одногруппников. Ни одного знакомого лица. На последнем ряду – группа шумных ребят, правее, возле стены – парень мрачновато-отстраненного вида в полосатом лонгсливе, на первом ряду – парочка девчонок в одинаковых футболках, киберпанково переливающихся, словно кожа питона.

Непривычно. Пауза, длиною в год, прошедшая в Петербурге, отучила меня от студенчества. Главное правило, по которому мне было предоставлено теплое место под отцовским крылом, гласило: хочешь жить, умей вертеться. Я и вертелась как могла, подрабатывая, то репетитором, то копирайтером, то и тем и другим одновременно. Так сказать, была по другую сторону баррикад. Знания запихивала я, а не в меня (между прочим, получалось довольно неплохо), и в большинстве своем в режиме онлайна или же на худой конец тет-а-тета. Теперь же все снова встало на свои места, хотя, по моим личным ощущениям, скорее встало с ног на голову.

Из моих мыслей меня вырывает вибрация свежеполученной эсэмэски.

«Привет. Как обстановка? Есть экземпляры, заслуживающие внимания?»

Интерес Дары к «экземплярам, заслуживающим внимания» начинал поистине пугать. У нее всегда были наклонности купидона, но после того, как ее собственная личная жизнь пошла в гору, она стремилась затащить на эту же гору всех остальных. Что касается меня, то я скорее пользовалась принципом умный в гору не пойдет, умный гору обойдет.

«Тухленько. Препод опаздывает.»

Я бросаю взгляд в сторону полосатой кофты одногруппника, раздумывая, написать ли подруге о местной версии Пагзли Аддамса. Кажется, у меня появился типаж. Нечто мрачное, к которому не стоит подходить для сохранения внутреннего душевного спокойствия.

В моей голове определенно творится бардак.

«Сочувствую.»

И почти сразу следующая.

«Про планы помнишь? Ты обещала, так что отказы не принимаются. Стас с таким трудом раздобыл билеты. Возможно, он даже кого-то за них убил...»

Аргумент так себе, зато мои планы по расспросам Артёма в силе.

«Помнишь. Только мне надо заехать домой переодеться.»

По воцарившейся вмиг тишине я понимаю, что в аудиторию вошел преподаватель, и, быстро заблокировав телефон, откладываю его в сторону.

Следующее сообщение приходит спустя час, когда я уже готова начать беззастенчиво зевать от монотонности лекции. Я краем глаза кошусь на заблокированный экран смартфона.

«Я все устроила. Будь готова в четыре часа. За тобой заедут.»

До назначенных четырех я успеваю написать еще несколько сообщений подруге в попытке хоть что-нибудь выведать, но все безуспешно. Сообщения весьма загадочно остаются прочитанными, но так и неотвеченными. Статус моей собеседницы сменяется с «в сети» на «печатает» раза три, но при этом без всякого видимого результата. Что-что, а в части нагнетания интриги Даре не было равных.

Смирившись с непрошенным сюрпризом, я откладываю смартфон в сторону и утекаю мыслями в сторону лекционного материала:

— В Древней Греции сны связывали с божественным. Считалось, что Гипнос, то есть сон, и Танатос – смерть были рождены от союза Нюкты и Эреба, то есть ночи и мрака. Родословная так себе, потому сновидения всегда вызывали тревогу и ассоциировались с чем-то опасным. В одно время считалось, что они являются посланиями подземного мира, позднее же, в пятом веке до нашей эры, от этого трактования отошли. Сначала Платон, а затем уже и Аристотель стали писать о том, что сон рождается в противоборстве трех частей души. Разумной, вожделеющей и яростной. Если первая не справится с двумя другими, то человек будет во сне видеть исполнение своих предосудительных желаний.

Я вся обращаюсь в слух, жадно внимая каждому слову преподавателя. Вероятно, тема сновидений становится моим личным триггером, если не сказать фетишем. Кажется, в моей голове творится не просто бардак. Голову явно пора сдавать на тех осмотр, а лучше сразу покупать новую – старая вышла из строя и сбоит.

— Для философии становится особенно интересным тот факт, что сновидения начинают рассматриваться как часть психологии человека. Как результат активности разума вне сознательного контроля, — преподаватель хмурится, но продолжает, — в этом месте, если бы вы знакомились с таким трактатом как «О сновидении», который был вам задан на дом для ознакомления, вы бы начали возражать: «Дмитрий Валентинович, вы не правы, и сновидения делятся на две части: на связанные с внутренними переживаниями и на исходящие извне, вызванные внешним воздействием на органы чувств». Но так как этого не случилось, то я делаю вывод, что дополнительные баллы никому не нужны. Очень жаль, друзья, очень жаль. Знаете, тема сновидений ведь жутко интересная. Например, в Древнем Египте сон считался таким же этапом бодрствования, как и в дневное время. Уснувший человек пробуждался внутри сна и видел все происходящее там. Это и боги, и почившие предки, и другие спящие люди. Во сне люди получали знаки и предостережения о грядущем и неминуемом. Так или иначе, все это находит отображение и во многих течениях философии...

Течения философии меня не особо интересуют, зато тема сновидений возвращает меня к непрошенным мыслям об Артёме. Где-то на периферии сна и яви возникает образ художника. С этими его темными взъерошенными волосами, колким взглядом и витиеватыми речами.

Какова вероятность, что мой сон был реален? А что этот же сон видел Артём?

Ответ один. Вероятность нулевая: само допущение подобных мыслей заставляет меня усомниться в собственных мозгах. Возможно, проблема в переизбытке эмоций на фоне переезда, а возможно, в том, что чувственные сновидения никогда не идут на пользу разбушевавшейся девичьей фантазии.

Если хотя бы на мгновение допустить подобные мысли, то можно потерять ощущение реальности. Потому что тогда многое можно поставить под сомнение, и в первую очередь пропажу Руслана. Ведь если мои сновидения реальны, то реальны и те существа, облаченные в черные балахоны.

А вдруг Рус видел те же сны? И тех же чудовищ?..

Бред какой-то.

И все же часть меня почему-то хочет, чтобы это оказалось правдой. Настолько же, насколько разумная часть меня хочет, чтобы все это оказалось просто дурным сном.

— А ты почти не изменилась. Я даже сначала глазам своим не поверил. Думал, что ты после всего случившегося ни ногой в Москву.

Я испуганно оборачиваюсь и встречаюсь взглядом с ухмыляющейся физиономией парня.

Короткая стрижка, практически под ноль. Крупные черты лица и темные, до какой-то нереальной черноты глаза. Он полулежит-полусидит за партой, устало положив голову на локоть, обтянутый бомбером цвета хаки. А я думала, что в верхней одежде в аудиторию нельзя. Хотя это меньшее из всех «нельзя», которое он нарушил.

Он выглядит так же, каким я его и запомнила пару лет назад. Хотя после той злополучной вечеринки я старалась всеми правдами и неправдами вытравить его образ из головы.

— Я думала, что ты на лечфаке.

— Ага, — все тем же полушепотом произносит он, — на нем, родимом, но расширение кругозора никто не отменял. К тому же тут такие интересные встречи.

— Ясно, — бормочу я, судорожно соображая, есть ли возможность пересесть на другой ряд, а лучше в другую аудиторию.

— А ты, значит, решила восстановиться? Похвально. Я все же делал ставку, что тебе не хватит смелости, а ты вон какая бойкая. Респект. Или тебе только в делах амурных смелости не хватает?

Если словами можно задеть, то его отправляют меня в нокаут. Произошедшее между нами соотносится с «амурными делами» с таким же успехом, как и выкручивание рук, то есть никак.

Сглотнув вмиг ставшей вязкой слюну, выдавливаю:

— Дольников, будь добр, не мешай мне слушать лекцию.

— Мне кажется, тебе не очень интересно, — он смотрит в сторону моего пустого конспекта.

С тобой общаться мне еще менее интересно, мрачно думаю я, нащупывая под партой рюкзак и примериваясь к побегу при первой удачной возможности.

— Что тебе нужно?

— Ничего. Просто проявление вежливости. Решил поздороваться.

— Рада твоему внезапному порыву.

— А по твоему фейсу так и не скажешь. Белирова, у тебя как всегда все на лбу написано. Такими прям крупными красными буквами мигает вор-нинг. Ну-ну... не боись, не укушу. Если только сама не попросишь.

Проглотив ответную колкость, я отворачиваюсь, отсчитывая заветные минуты до окончания пары.

Долго ждать не приходится – мгновение спустя звонок возвещает о завершении лекции. Я вспоминаю все, чему учил Палыч на занятиях по легкой атлетике, и срываюсь с места быстрее, чем если бы команда «внимание» сменилась бы на «марш».

Кажется, я стартую слишком резво и, не достигая спасительного коридора, тут же впечатываюсь в широкую грудь парня, возникшего в проеме дверей.

— Эу, — возмущается он, и я с облегчением понимаю, что это то самое «я все устроила» в лице Стаса, — полегче. Ты куда так несешься?

Он обхватывает меня за плечи, и я ловлю себя на мысли, что рада его видеть сейчас, даже чуточку больше, чем после своего возвращения из Питера.

— Никуда, — почему-то оправдываюсь я; просвещать друга на тему своего неудавшегося персонального экспириенса не хочется. — Просто с лекций по философии хочется не уходить, а сбегать.

Стас усмехается, но лишь на мгновение. Его взгляд перемещается на нечто позади меня, и он, резко изменившись в лице, киношным жестом оттесняет меня к себе за спину.

— Дол, — кивает Стас без всяких признаков дружелюбия.

— Арсеев. Не думал, что увидимся. Этот день полон встреч, — он ухмыляется, и я ловлю себя на догадке, что промеж этих двух куда больше, чем моя почти опороченная честь, — решил освежить лекционный материал в голове? Настолько интересуешься Аристотелем? Или же природой сновидений? Мне казалось, что ты уже дока в этом. По крайней мере, явно можешь рассказать много всего интересного.

Я старательно прожигаю взглядом спину Стаса, облаченную в сине-белую клетчатую рубашку, в надежде, что он обернется, но тот без лишних сигналов считывает мой настрой.

— Я бы с удовольствием поупражнялся с тобой в злословии, но боюсь, что мы спешим, — решительно произносит он, разворачиваясь и мягко подталкивая меня к выходу из аудитории, — сказал бы, что рад видеть, но воспитание врать не позволяет.

Затем обращается ко мне:

— Чего зависла? Давай, шевелись.

До парковки мы добредаем в абсолютном молчании.

Пошарив по карманам, Стас выуживает ключи и, щелкнув, замирает в ожидании произведенного эффекта.

Медно-коричневый кроссовер радостно отзывается мигающими фарами.

— Твоя?

Он утвердительно кивает и по-джентльменски распахивает передо мной пассажирскую дверь.

Тишина молчания длится недолго. Едва заведя автомобиль, он мгновенно включает какую-то радиостанцию с репертуаром в стиле инди-рок, и к моменту, когда здание университета пропадает из поля зрения, он уже тихонько подпевает третьей подряд песни Криса Мартина[7].

Улучив проигрыш, я интересуюсь:

— Мне стоит спрашивать, что это только что было в институте?

— Да не бери в голову, — произносит он, не отрывая сосредоточенного взгляда от дороги, и я отмечаю, как его пальцы напряженно сжимают руль, — мы просто когда-то давно ластик не поделили.

— А если серьезно?

— Большо-ой такой ластик. Синенький. С машинкой.

— Ясно, — обиженно бросаю я, утекая взглядом в смартфон.

В чате с отцом по-прежнему ни одного нового сообщения, а потому я чувствую себя не просто преданной, а преданной вдвойне.

— А между вами то, что произошло? — невнятно произносит он, скучающе закидывая в рот жвачку.

— А мы точилку не поделили, — обиженно бурчу я в той же манере, блокируя и убирая телефон подальше в рюкзак.

Толку от него ноль. Равно как и от этого диалога.

Пару минут спустя я не выдерживаю:

— Тут крутят что-то, кроме Колдплэй?

— Чем тебе не угодили Колдплэй?

— Мне просто не нравится твой бэк-вокал, — беззлобно шучу я.

— Ты просто не слышала, как я исполняю «The Scientist».

— Боюсь, что столько потрясений в один день я просто не выдержу.

Мы оба улыбаемся и, кажется, начинаем потихоньку расслабляться.

Садовое кольцо сменяется Проспектом Мира, и я понимаю, что мы движемся от центра на север.

— Куда мы едем? — перевожу тему разговора.

— Увидишь. Тебе понравится.

— Если это что-то понравится мне так же, как твой вокал, то я прямо сейчас выхожу из машины.

— Вот же язва, — тихо выдыхает он и шутливо хмурится.

Я отвечаю ему тем же и с удовольствием отмечаю, что прошлогодняя версия меня с присущим ей юмором все еще есть в резервной копии.

[7] Крис Мартин – фронтмен, вокалист и клавишник группы «Coldplay»