Просыпаешься каждое утро и заставляешь себя вставать с постели, нацепляя маску холода и безразличия. Говоришь самой себе, что так будет лучше. Нагло лжешь. Но продолжаешь, потому что так все намного легче. Так проще выживать. Лучше быть огненно холодной ко всему, чем страдать из-за каждого случайно брошенного слова.

Смотришь на себя в зеркало ― и не узнаешь саму себя. Разглядываешь каждую клеточку, каждую мелочь, и все вроде бы так же, но это самообман. Ты видишь другого человека внутри себя. А где прошлая Мия? Ты изменила ей, и теперь перед тобой стоит чудище, созданное лапами Еремеева.

По выходным сидишь сутками в палате Богдана, не позволяешь никому себя заменить, потому что чувствуешь жуткий стыд. Видишь, как на тебя с подозрениями смотрит тетя Аля, догадываясь о чем-то, и пытаешься спрятаться. Говоришь с безжизненным телом, несешь всякую чепуху, понимая, что он все равно тебя не слышит. А потом, когда все внутри тебя вскипит, ты выходишь на задний двор больницы, который заполнен коробками и ленивыми санитарами, после чего выкуриваешь сигарету. Одну за другой.

Возвращаешься, хорошо проветрив до этого одежду, жуя жвачку, чтобы сбить запах, и снова все начинается по кругу.

Ты не хочешь ночевать дома, потому остаешься здесь. Но в палате Богдана нет места, чтобы спать, поэтому ты тайно сбегаешь во второй корпус, где лежит сейчас Еремеев. Ему в целом плевать, что ты там, он никому об этом не расскажет, да и это лучше, чем отвечать дома на надоедливые вопросы Людмилы: "Как Богдан? Что говорят врачи? Ему уже лучше?" И тебе, на удивление, немного легче с ним. Он не задает вопросов, не лезет в душу. Только порой пытается, и то от того, что ему просто становится скучно. Ты даже позволяешь себе привыкнуть к нему, изучаешь некоторые его особенности, удивляясь тому, как ты раньше их не замечала. Как же ты решилась сама прятаться у него? От безысходности. Когда совсем некуда идти, когда уже не с кем поговорить, а мозг вскипает от зловредных мыслей, тебе просто нужно чье-то присутствие. Тебе не обязательно говорить с ним, плакать в плечо и вопить от нахлынувшего отчаяния. Ты ему вообще ничего не обязана, как и он сам. Вы как союзники, любовники... Да хоть как это назови! Вы не даете друг другу сойти с ума. И выбор падает на него, ибо больше никого у тебя и нет.

Сидишь в палате Еремеева, даже не смотришь на него, чувствуя, как он пожирает тебя глазами, в которых множество вопросов. А тебя уже тошнит от всех вопросов. Тебя бесит любая интонация. Ты просто хочешь сбежать и спрятаться в какой-нибудь каморке, надеясь, что все исправится само по себе.

― Ты курила. ― Как утверждение говорит он, когда время переправляется за полночь. Я упрямо молчу, не желая с ним разговаривать. Я здесь не ради него, я здесь только для того, чтобы спрятаться.

― Пойдешь кричать об этом медсестричками? Нет? Ну так и лежи молча и не мешай мне.

Я злюсь. Разумеется, он раздражает меня больше всего на свете. Порой я даже не понимаю причин такой большой ненависти к нему, которая возникает сама по себе. Он стал мне противен. И я здесь вынужденно терплю его общество, потому что идти больше некуда. Уйду ― буду скитаться по коридорам, останусь ― буду видеть хоть какого-то "близкого" человека.

― Угостишь?

Я опешила на секунду, показательно хмыкнула, забираясь на широкий подоконник, где снова достала пачку, половина которой уже была пуста.

― Обойдешься.

― Ты и так не принесла мне ни фруктов, ни витаминов. Хоть так выполни свой долг. ― Он ноет совсем как маленький мальчик.

― Этот долг прекрасно выполняет моя сестра. ― Заметила я, указывая ему на яблоки, что грудой лежали на столике. Еремеев покривил лицом.

― Я говорил ей, что этого не нужно. Не люблю яблоки, и...

― Да заткнись ты уже! ― Взмолилась я. ― Мне абсолютно плевать на то, что ты любишь. Я не для этого здесь сижу, неужели не понятно?

Он замолчал, после чего я услышали скрип матраца. Ему нельзя вставать, но он все равно это делает, параллельно фыркая от съедающей его кожу боли.

― Что же ты тогда здесь делаешь?

В темноте он был другим Еремеевым. И за такие мысли мне хотелось убить саму себя. В темноте было то, что он скрывал днем. Я видела (не веря своим глазам и ушам!) обычно парня, которого я, словно подруга, приходила проведать.

― Прячусь. ― Честно призналась я, делая первую затяжку, которая заметно расслабила мой мозг. Еремеев завистливо смотрит в мою сторону. Проклинал, наверное, вдыхая этот чудесный аромат.

― Осмелюсь сделать вывод, что не от меня. Итак, следующий вопрос...

― С каких пор мы играем в десять вопросов? ― Снова перебиваю я его, удивляясь от этой беззаботной наглости. Он лежал с растрепанными волосами и в простой домашней футболке, без привычной горделивости. Его лицо светилось от некоторого добродушия и радости. И, пожалуй, я бы позволила себе расслабиться с ним, если бы не знала, что, как только он выйдет отсюда, все снова вернется в прежнее состояние.

― О, так мы играем в десять вопросов? Отлично! Первый вопрос был за мной, твоя очередь.

Я чуть бы не поперхнулась во второй раз. На подоконнике мне удержаться не получилось, и я прямиком свалилась на пол с шокированным лицом.

И он рассмеялся. Так глупо и по-детски. Во весь голос, забывая о том монстре, который медленно, но верно, съедал в его душе все самое лучшее. Я тупо глядела на то, как он запрокинул голову, как его щеки сотрясались, а на них выделялись ямочки. И я не сумела удержаться ― я впервые улыбнулась ему в ответ.

Герман заметил это, спохватился, будто бы я поймала его за чем-то преступным, прекратил смеяться так же быстро и неожиданно, как и начал. Мы несколько секунд задумчиво разглядывали друг друга, до тех пор, пока Герман позволил себе протянуть мне руку. Я неуверенно коснулась подушками пальцем его ладони. Он затаил дыхание. Лунный луч упал на наш мимолетный союз.

― Надо же... Пять минут ― а ты не накидываешься на меня с мыслями об убийстве, ― прошептал он с полной серьезностью, которая удивляет меня. ― Это прогресс наших отношений.

― Наших отношений? ― Переспросила я. ― Нет, ты точно что-то путаешь. У нас нет никаких отношений. Ты выдумываешь, а это неправильно, так же нельзя...

Разумеется, я понимаю, к чему он клонит разговор, потому что подобные слова звучали уже не раз. И я безжалостно отвергаю их, даже не задумываюсь ни на секунду, что это бьет его по чувствам. Но он на этот раз решительно отказался выслушивать мое сопротивление, с болью перемещаясь на пол и хватая меня за руки. Он попытался меня встряхнуть, но я непреклонна.

― В чем проблема? ― Пытливо спрашивает он, заглядывая в глаза, в которых не найдет никогда ответа. Я научилась прятаться за маской безразличия.

― В чем проблема? Ты сейчас серьезно? О Господи, Герман! Неужели ты так наивен? Думаешь, я побегу от одного взгляда, от которого у меня мурашки по спине, к тебе в объятия? Нет! Вспомни, что ты сделал с моей жизнь! Почему ты относишься ко всему как к должному? Какого черта? ― Окончательно срываюсь на крик, чувствуя, как дрожь от его касаний накатывает на меня волнами, ломая маску на куски.

― А ты? Почему ты всякий раз спасаешь меня? Или же моих друзей? Почему ты это делаешь? Тебя ведь никто не заставляет! Несколько дней назад ты могла спокойно развернуться и уйти, но ты стояла под ледяной водой, не жалела себя, держала меня! Ты делала это, Мия! Ты не позволяла мне окончательно упасть. Почему же? Признай это! Просто признай!

― Я не понимаю, о чем ты говоришь! ― Шепотом кричу я, пытаясь закрыть уши. Его слова мне противны. Они пробуждают сотни эмоций сразу. Это все не важно! Это не имеет никакого значения! Нужно быть категоричной, беспощадной и стервозной, чтобы вновь не дать себя растоптать.

― Ты все прекрасно понимаешь! ― Он тоже злиться, а я почти что готова расплакаться перед ним.

― Это не любовь! Нет-нет!! Я не могу любить того, кто так со мной поступает! Ты выставил меня, полуголую, на улицу! Ты унизил меня!

― Я спасал тебя!! ― Проорал он мне прямо в лицо, заставляя разом заткнуться. Я пытаюсь глотать воздух ртом, пытаюсь удержать сотни криков, задыхаюсь... Он называет это спасением? Он ― Дьявол. ― Спасал... От самого себя. Ты даже не представляешь, какого это ненавидеть самого себя настолько, какого видеть перед собой самое прекрасное в мире существо, ― он указал пальцем прямо мне в сердце, ― и понимать, что ты изуродуешь все самое лучшее в нем. Я испугался. ― Он вздохнул. ― За тебя.

Нам обоим не хватает воздуха. Я вижу, как он тянется ко мне, вижу, как его пальцы теребят мои, вижу, как он смотрит на меня... Но я не верю. Не верю ни единому слову. Это не было спасением, это было уничтожением. В тот момент он думал только о своих чувствах, ставил их выше моих. Он настолько захлебнулся в собственном дерьме, что не видит ничего, кроме самого себя и своей боли.

― Что же теперь изменилось? ― Судорожно спрашиваю я, то ли смеясь, то ли плача. Я не хочу его видеть перед собой. Только не после того, что мы оба сотворили.

― Я понял, что не хочу больше всего этого. ― Осторожно отвечает он мне тем тоном, от которого все теряется разом. ― Я не хочу быть больше Еремеевым Германом...

― Но ты остаешься им. И завтра утром ты снова будешь ненавидеть меня. И я буду. Помнишь? Это твои слова. ― Он молчит. Разумеется, ему нечего сказать. Мне вспоминается и новогодняя ночь. Сейчас он занял мое место, а я его. И как же это удивительно ― я не чувствую абсолютно ничего. Ни жалости к этому человеку, ни сожаления, ни любви...

И я медленно встаю на ноги, чтобы покинуть эту чертову комнату. В конце концов, я могу прокрасться к палате Богдана и заночевать рядом с ним, хоть на полу. Где угодно, но больше не с Германом. Рука касается двери, но ноги отказываются двигаться. Он смотрит мне в спину, не верит своим глазам, его удивление сменяется на растерянность. Герман не ожидал отказа, и я даже начинаю думать, что делаю ему больно. Это глупейшая мысль.

Я вышла вон, отскочила от двери и побежала к палате Богдана, который, пусть и бессознательно, остался моей последней светлой ниточкой. Я чуть бы не натолкнулась на медсестер, которые привычно проводили обход. Мне приходится ждать, пытаясь унять сердцебиение, шум которого был слышен на всю округу.

Дверь в палату друга была открыта. Он лежал все в том же положении, разве чего его подушки немного взбили. Я не позволяла себе близко подойти к нему, стыдилась, но сейчас он чертовски был мне нужен. Я срывалась. Снова. Такое уже было со мной: конечности без устали трясутся, горло заполняется комом, который не позволяет дышать, и единственное, что остается ― это просто вопить во всю глотку о том, что не позволяло жить вот уже долгое время.

Падаю на край его кровати, не в силах контролировать эти судорожные вопли. Меня разрывает. На две части. Маска, наклеенная для защиты, впивается во все лицо, пытается овладеть самым светлым, сожрать его, чтобы полностью управлять мной. А другая сторона души отчаянно обороняется остатками своих сил. Но что ужаснее всего, я чувствую еще что-то... Эти эмоции зародились после того, как я покинула палату Германа. Я ненавижу его. Я его, кажется... и люблю тоже. Мне хочется быть с ним, но он остается мне противным.

В голове творилось целое торнадо, которое сносило все на своем пути. Мысли путаются... Я не могу ничего толком додумать...

― Пожалуйста... Ведь ты же мне так нужен... ― Я жалостливо молю его, не надеясь, что он услышит. Он же просто спит. Его глаза закрыты, а кожа бледна как у покойника. Это как смотреть на тело, лежащее в гробу. Тело, которое принадлежит твоему другу, что единственный способен помочь тебе, дать шанс спастись, возродить в тебе доброту и душевную силу. ― Ты правда нужен мне. Как никто другой... О нет... Это я виновата... Я виновата! И я никогда не прощу себе этого, но, пожалуйста, проснись. Пожалуйста!! Ты нужен здесь!! Мне нужен!! ― Совсем не замечаю, как бью по простыне, как хватаюсь за его руку. ― Ты и есть моя последняя надежда спастись. ― От насморка весь мой нос заполнился слизью, которая вырывается наружу, отчего голос хрипит, срывается, кричит... Я ― жалкое зрелище.

Меня вот-вот вырвет, но в желудке все равно ничего нет.

― Всем на плевать абсолютно на все, понимаешь? И я только сейчас это поняла, когда тебя рядом не оказалось! Слышишь? Черт возьми!! Почему же ты меня не слышишь?! ― Снова падаю на его кровать, стыдливо хватаюсь за холодные руки, которые всегда были теплыми. ― По-ожалу-уйста... По... жа... ― Но нет. Снова вопли сдавили все горло своими тисками, удерживая сотни слов.

А потом до ушей доносится чужой вздох. Я немедленно поворачиваю голову, видя в дверном проеме Еремеева.

― Только не ты... ― Предупреждающе шепчу я. ― Убирайся вон отсюда!! Немедленно!!

Он отступает на шаг назад, останавливается, в изумлении глядя на меня. Я хватаю первую попавшуюся вещь (это оказалась пустая вазочка) и кидаюсь на него.

― Ты не смеешь даже смотреть на Богдана, сволочь!! ― Мы вылетает в коридор, в порыве борьбы Еремеев ударяется о стену больной спиной, после чего ваза падает с треском на пол, издавая страшный грохот.

Мне следовало бы думать о том, что сюда могут сбежаться дежурные врачи и обнаружить меня, но я продолжаю колошматить кулаками по Еремееву, один раз даже удачно попадая по его губам.

― Мия, остановись!

― Убирайся!!! Я ненавижу тебя!!!

В коридоре постепенно стали зажигаться лампочки. Герман спохватился первым, тут же оттаскивая меня за поворот, зажимая рот, отчего я начинаю верещать больше прежнего.

― Помолчи! Нас же поймают!

Я бью локтем по его животу, отчего Герман отпускает меня, схватываясь за ушибленное место. Мне хочется добить его, продолжить колошматить по спине, которая только начала нормально заживать. Но в этот самый момент, когда я отодвигала ногу назад для большей силы удара, он вдруг поднял на меня свои полные сумасшедшего покорного испуга глаза.

Он ни слова не сказал. Ни единого вздоха. Ни единого движения.

Но коробящий страх так и шел от него.

И я замерла, не позволив себе нанести удар.

Он просто смотрел на меня. Не защищался, не прикрывался руками, даже не пытался позвать на помощь, принимая все как должное. И эта волна его осознания виновности влепила мне отрезвляющую пощечину.

Герман не тот, кто боится ударов. Герман тот, кто выносит их молча. Вот откуда эти шрамы на спине, часть которых была спрятана с помощью татуировок, вот откуда эта выдержка, вот откуда эта подчиненность и смирение перед превосходящей его силой...

Его чудовищность не была рождена им самим.

― Бей.

― Нет, я... ― И я так глупо растерялась, отшатнулась назад, но он немедленно вскочил на ноги и притянул меня к себе, не дав выйти из угла.

Герман прижимает меня к себе, суматошно гладит по волосам, пытаясь то ли успокоить, то ли сказать куда больше, чем может выразить так и оставшимся внутри него словами.

― Это невозможно, ― шепчу я. ― Ты же понимаешь это... После всего, что было. Мы не сможем. У нас не получится. ― Мне тяжело. Все тело дрожит до безумия. А Герман все гладит и гладит меня по волосам, отстраненно глядя куда-то в стену.

― Я знаю. ― Без доли сомнения соглашается он.

― Ты будешь постоянно издеваться надо мной, доводить меня, упрекать в том, чего я не понимаю. А я буду разрабатывать глупые и неосуществимые планы мести, которые ты все равно победишь.

― Верно. ― Он будто бы специально соглашается столь отстраненным тоном, что мне становится даже страшно. Он обнимал меня, но в то же время был где-то совершенно далеко.

― Днем мы будем ненавидеть друг друга. Будем настоящими врагами. Скажи мне, Герман, как нам быть? Разве все это возможно? Разве можем существовать "мы"?

― Я не знаю. Я не уверен ни в чем, и я совершенно не понимаю, как все вышло так, что мы нуждаемся друг в друге. Нуждаемся же, правда? Я бы не отказался от того, чтобы целовать тебя каждую ночь. ― Он тяжело вздохнул, я еле заметно качнула головой, вдыхая его присутствие. ― Прекрасные перспективы, не находишь?

Я смеюсь с горечью, он улыбается так глупо и по-детски.

― Просто чудесные. ― Я медленно поднимаю голову, стараясь смотреть в его глаза, но мне слишком страшно. ― Ты предлагаешь мне изображать врагом днем, а ночью любовников?

― У нас нет выбора. Ты могла и заметить, что мы уже не можем друг без друга. В любой ситуации я думаю: "А где Мия? Как бы мне достать эту стерву, чтобы она обратила на меня свое внимание". А у тебя нет никого, кроме меня. И нам нужно просто выдержать это время. По одиночке не получится. Вместе. ― Герман в нерешительности остановился. ― По крайней мере до того дня, как Богдан придет в себя. Тогда я отстану от тебя по твоей первой же просьбе. ― Эти слова болью вонзились в тело, но я стерпела, ибо это было правдой. Горькой правдой, которую следовало бы принять. ― Ты чувствуешь то же, что и я. От этого просто не убежишь. Заметила? Мы как будто... Не знаю, как сказать... Мы...

― Притягиваемся. ― Выдыхаю я. ― Куда бы я не бежала от тебя ― везде ты. В каждом слове, в каждом действии ― ты.

Он обнимает меня, я хочу сделать это в ответ, но понимаю, что его спина еще не зажила, отчего просто беспомощно принимаю его касание.

― Герман, ― со страхом спрашиваю я. ― Мы теперь вместе?

Его молчание длится, как мне кажется, целый век. Я боюсь даже вздохнуть, пытаюсь убедить себя, что чувств нет, но сердце колошматиться с такой яростью, что эти мысли не имеют никаких шансов. Он пожимает плечами.

― Да, ― наконец говорит Герман. ― Вместе.

Я выдыхаю все это волнение, утыкаясь ему в плечо. Судорожный выдох заставил его невольно посмеяться над такой реакцией.

― Ну, перестань. Это же глупо. Мы теперь... Ну, наверное, мы друзья...

― Друзья? О, для друзей мы слишком часто целуемся. ― Весь этот разговор незаметно перешел на что-то забавное. Нам обоим было горько и тошно, было понятно, что ничего простого не будет, и если можно удержать это мгновение ― стоит попытаться.

― Для зубрилки ты просто слишком хорошо целуешься. ― В привычном добродушном саркастическом тоне отвечает он. В глазах его появился огонек чего-то приятного и светлого.

Я ударяю его кулачком по плечу.

― Ладно-ладно...

Но это не все. Меня еще волнуют вопросы, которые я не в силах выкинуть из головы. Но задать их было бы чистым самоубийством. Он либо пошлет меня, либо выкинет прямиком из окна.

Между нами все равно была огромная пропасть. Мы оба чувствовали это, и обоим было неприятно думать об этом. Пропасть эта была тесно связана с нашим прошлым. У каждого был свой скелет в шкафу, ключ к которому отдавать было рано и опасно.

***

Парни вытащили меня на привычные трибуны школьного стадиона, где мы обычно сидели по вечерам понедельника. Они расслаблялись, пили пиво, скрепляя общее доверие смешными историями.

Однако в этот вечер мне вовсе смешно не было. Двойственные чувства беспощадно врывались в мое сердце, заставляя его разрываться. Я делаю затяжку, придерживая сигарету между пальцев. Вот она, обратная сторона войн. Ты меняешься, сама того не желая и не замечая. Становишься жестче и крепче там, где когда-то ломалась.

― Что-то ты сегодня угрюмая какая-то. ― В привычном подозрительном тоне обращается ко мне Рахмет, который видел новые противоречия внутри меня лучше других.

― Бросай хандрить! Еремеев же в больнице! В этом году этот сученыш попадает туда чаще нас! Ну разве не прелесть? ― Илья перелез через сиденья, подавая мне холодную "Балтику". Я отмахнулась. Меня передергивает от их понятной ненависти.

Но моя ненависть... Она будто бы видоизменилась. Нельзя сказать, что Герман все исправлял, он просто не лез в то, что когда-то сломал, ибо это было бесполезно. Он просто был рядом. И я чувствовала себя не так одиноко.

Сашка растянулся на сиденьях, вольно раскидав ноги. Я позавидовала ему: его не донимали вопросами только от того, что он физически не мог на них ответить.

― Что-то новенькое узнала?

Я закатываю глаза, но бумажку с исписанными кружочками и именами все же показать им решилась. И снова двойственное чувства. Я предавала Германа. Они стали расспрашивать, и я пожалела о том, что затеяла все это.

― Знаете, я домой пойду. ― Резко встала с трибун и помчалась вниз по ступенькам, оставляя их в полнейшем замешательстве.

Я играю на два лагеря. Чувствую себя двойным шпионом, который никак не может определиться: на какой он стороне.

Теплый апрель привил желание ходить пешком, хотя моя машина была в полнейшей исправности. Спустя пять минут я ощутила некоторое подозрение. Сердце ныло от приближающейся опасности ― я стала чаще оглядываться, и, наконец-то, заметила темную машину, которая ехала за мной.

Не долго думая, я тут же остановилась, дожидаясь, пока она нагонит меня. Это произошло. Я открываю дверь и сажусь в салон, вдыхая приятный аромат мяты вперемешку с корицей.

― Здравствуй, Мия.

― Рада тебя видеть, Толик.

Мы обменялись насмехающимися взглядами. Он выглядел совершенно здоровым, как всегда полный своих клоунских идей.

― Он тебя прислал? ― Даже не глядя на парня, спрашиваю я, застегивая молнию толстовки.

― Вроде того.

― И зачем?

― Не поверишь, ― усмехается парень, ― попросил тебе передать, что если ты будешь задерживаться до двадцати двух часов ночи, то он собственноручно привяжет тебя к батареям и никуда не выпустит.

Я быстро отвернулась и подавила в себе улыбку.

― Передай ему, что у меня в доме евроремонт ― батарей нет.

Парень готов был рассмеяться от этой ситуации, но его деловитость все еще была в действии.

― Поверь, отсутствие батарей меня не остановит, ― вдруг сонный и хриплый голос донесся за моей спиной. Я резко обернулась и обнаружила сонного Еремеева на заднем сидение. И тут уже Толик разразился довольным смехом, который заражал на веселье.

Мы с ухмылками разглядывали друг друга. Он, сонный и весь недовольный из себя, кивнул Толику, и его друг скоро покинул салон автомобиля.

― Ну и что же ты здесь делаешь?

Он подложил ладонь под щеку и стал глупо улыбаться.

― Толик же все тебе объяснил.

Я покачала головой, требуя разъяснений. Еремеев театрально вздохнул.

― Живу, пожалуй...

Мы с минуту открыто разглядывали друг друга, подавляя озорной огонек. Герман только собирался что-то мне сказать, как с грохотом тяжелое ударилось прямо о бампер машины и рухнуло на асфальт. Не прошло и секунды, как Герман вылетел из машины, приказав мне, чтобы я не выходила. Разумеется, я не послушалась его.

Толик сжимал свой нос, даже не пытаясь встать на ноги.

― Блядь! Опять все синяки достались мне!

Еремеев стрелой рванул к нему.

― Кто это сделал?

― Думаешь, я увидел? Только отходил от ларька с сигами, как на тебе! Ох черт! Моя чокнутая мамаша пристрелит меня. ― Он пытался сделать что-нибудь с кровотечением. Я подала ему носовой платок, который всегда носила с собой в кармане. Толик с благодарностью принял его, вытирая лицо.

Мы оба склонились над ним в нервном потрясении. Толик просто упал на асфальт и стал разглядывать наши лица.

― А я ведь с самого начала говорил, что вы ахуеть как классно смотритесь, ― довольно прошептал он, подмигивая мне.

― М-да, ― покачал головой Еремеев. ― Походу сильно тебе вдали.

Мы переглянулись между собой и неожиданно разразились хохотом. Я почувствовала небывалое спокойствие, ощущая себя в своей тарелке.

― Все-таки охеренная из нас троица выходит. ― Толик окончательно распластался на асфальте, ожидая, что его, как раненного героя, внесут в салон. Еремеев только и сделал, что пнул его по коленке, после чего поднялся обратно, вглядываясь в очертания города.

Он сделал несколько шагов вперед, я за ним.

― Ничего не спрашивай. ― Предупредил он, а мне и не хотелось. Я просто встала рядом с ним, после чего обняла парня за руку.

― У тебя много врагов.

― Не страшно. ― Отмахнулся он, кажется, и не подозревая, что в этот круг людей я включила и саму себя. ― Толик будет молчать до гроба. Не беспокойся.

― А я и не боюсь. ― Я вдохнула теплый воздух, продолжая чувствовать легкую опасность. ― Он хоть тот еще шут, но парень верен тебе. ― Я вспомнила, как била его битой, проклиная за испорченную жизнь. Удивительно, как все поменялось за считанные дни. Мне следовало бы благодарить его за то, что все так вышло. В конце концов, как сказал Герман, мы были с ним квиты. И я надеялась, что его ударов больше не будет.

― Эй! Я вообще-то все слышу! ― Возмутился он, поднимаясь на ноги.

Мы улыбнулись. Герман склонился к моему уху и прошептал:

― Как же хорошо не противиться самому себе. ― Парень будто бы читал мои мысли. Я согласно кивнула ему. ― Ничего не разрывает меня... Удивительно какое же приятное чувство!

― Голубки!! Может хватит там миловаться? Минуту назад меня чуть ли не убили, а они обжимаются! Фу-фу-фу!

Герман повел меня к нему.

― С этим я разберусь. ― Уверил он всех, и снова противоречие начало съедать меня. Однако все это время меня не покидало ощущение третьей стороны, внимательно следившей за нами.

***

Идти в школу было непривычно странно. Все косятся на меня, шепчут Герману о том, что следует в конце концов преподать мне урок, на что он качает головой, пожирая меня взглядом.

Стеша все больше лезет к нему, не дает прохода, будто бы чувствуя рядом с собой соперницу, которой являлась я. Во время большой перемены она вышла из себя, когда к Еремееву подошла Суворина. Это напрягло и меня, но я не дала вида, разговаривая с одноклассником о прошлой домашней работе.

Суворина подошла к нему, положила руку на плечо и потянулась к лицу Еремеева. К счастью, вовремя успела подойти Стеша, которая четко отметила границы дозволенного. Когда одна девушка чуть ли не наезжала на другую, Еремеев на секунду обернулся ко мне и незаметно подмигнул, сбежав с места ссоры.

Мне не составило труда найти его у курилки, а он только меня и дожидался.

― Курицы, правда? ― Открыто презирал он их, вытаскивая сигареты.

― Ты сам их выбрал, так что не жалуйся, ― грубо ответила я ему, присаживаясь рядом. И до меня дошло, что сюда могут явиться его шестерки. Что бы они сказали?

― Ревнуешь? ― Игриво спрашивает он, но я отпихиваю его ручки от моей талии. Он продолжает эту битву, в конце концов ему удается меня обнять. ― А мне это даже нравится. ― Шепчет он после недолгого молчания. ― Я начинаю чувствовать себя простым подростком. С простой жизнью. С простыми чувствами к девушке из параллельного класса. Восхитительно.

Груз прошлого висит на шее Германа, порой он забывает о нем, порой, когда довозит меня тайком до угла дома, начинает задумчиво буравить стену многоквартирного дома. Я ничего не спрашиваю, никуда не лезу, просто жду, надеясь, что он расскажет все сам. Мое расследование зашло в тупик, и я просто молилась о чуде.

― Днем здесь все-таки опасно. Нас могут увидеть. Я должна идти. ― Попыталась отцепить его руки, Герман нехотя отпустил меня. Я уже собиралась уйти, как он окликнул меня, также вставая.

― Стеша на следующий же день заставила меня рассказать всем о наших отношениях. Почему ты этого не просишь? ― Он спокойно разглядывает меня, ждет ответа, потому что прекрасно знает, что я не совру.

― Потому что это глупо. ― Я поправила рюкзак, что свисал на плече. ― Общество просто сожрет нас обоих с головой. Не вижу смысла давать им повод для бессмысленной болтовни.

Я собираюсь уходить, но Герман нагоняет меня, идет рядышком, весело ухмыляясь.

― Но один повод все-таки стоит дать.

― Зачем?

― Узнаешь!

Он весело бросил мне это, оставаясь на месте, чтобы мы вернулись в школу по одиночке.

На консультациях ко мне смилостивились, и я спокойно могла слушать учителей, не читая в их поведение презрения. Это несказанно радовало. Я могла надеяться на то, что благополучно закончу школу.

Ближе к пяти вечера нас освободили, и группа сдающих историю смогла глотнуть свежего воздуха в прохладном коридоре после напряженной работы. На первом этаже уже стоял Еремеев в кучке своих балбесов. Я прошла мимо, он даже не взглянул на меня, сосредотачиваясь на каком-то важном разговоре. Это вовсе не задело меня, я помнила условия нашей дружбы.

В гардеробной я только вытаскивала наушники, как до меня донесся чей-то разговор.

― Ха, стоит там... Посмотрим, как он попляшет.

― О чем это ты толкуешь?

Раздались противные смешки и хиханьки.

― Не думаю, что он завтра вообще сможет подняться с постели. Шепнули мне тут кое-что...

Я внимательно глядела в щели между куртками, не видя лица говорящих.

― Когда?

― Он всегда выходит один из запасного выхода. Там его и...

Я замерла. Схватила куртку и только хотела подбежать к Еремееву, как остановилась замертво прямо возле из кучки. Что я скажу? Что ему желают отомстить?! И разве это мое дело? Ведь я должна быть рада! Тогда он окажется на месте Богдана и все ощутит на собственной шкуре.

― Чего тебе, синичка? Соскучилась?

Герман молчал, бросая непонимающие взгляды на меня. Клянусь, меня будто бы разрубили топором.

― О... Нет... Извините...

― Беги-беги! Мы тут взрослые дела решаем. ― Загоготали эти парни, Герман не поддержал их веселья, хмуро прося меня уйти.

Я медленно развернулась и побежала вон из школы, попутно набирая в суматохе номер Толика. "Приезжай!"― кричу я ему в трубку, и он не требует никаких объяснений.

Его черная машина тормозит прямо возле меня, слепя светом от фар.

― Иди к нему! Скажи, чтобы он не выходил из запасного выхода! Ну же! Пусть остается там! ― Я толкаю растерянного парня к дверям школы, надеясь, что успела.

Он недоверчиво соглашается, скрываясь в здании школы. На верхних этажах уже меркнет свет в окнах, учителя торопливо покидают место работы, не обращая внимание на меня, взволнованно стоящую у ворот. Я топтала ногой грязный снег, откидывала подальше остатки льда, гневаясь на весь мир разом.

Толик: "Сделано"

От этого сообщения сердце пропустило удар.

Я: "Его там ждали"

Толик: "Знаешь этих сук?"

Что-то подсказало мне, что я знаю. Совсем недавно Соколов жаловался на то, что Еремеев слишком уж скоро выздоровел, намекая мне на то, что ему повезло с тем, что вовремя оказали первую помощь. Он постоянно спрашивал о Богдане, пытался подстрекать на новую битву, но я все отмахивалась и делала вид, что ничего не понимаю.

Я: "Нет"

Толик: "Будем ловить на живца"

Я: "Тебе нельзя выходить из школы. Они все поймут и сбегут...

Нельзя было допустить того, чтобы там оказались Соколов с нашей компании. Если Герман узнает ― он не отстанет от них, станет добивать. Его новая игра убьет не только ребят, но и его самого. Если все получится, я успею их предупредить, чтобы они успели сбежать. М не хочу видеть этот огонь мести в глазах Еремеева. Я хочу видеть Германа как дворового мальчишку, без призраков за спиной.

Я устала от войны. Я просто хочу жить. Я просто хочу, чтобы все было хорошо.

Неловко повертев телефон в руках, я увидела на сиденье машины Толика разбросанные вещи, из которых ярко выделялась та самая толстовка с Дартом Вейдером, и я уже уверенно дописала сообщение:

...Живцом буду я."

Дверь была открыта. Я влезла в салон и немедленно переоделась в толстовку, которая пропахла сигаретами и им самим.

Как бы я не хотела войны, она все равно продолжается.

Я прошла через дверь боковых корпусов, накинула на себя капюшон, пряча волосы и лицо. На секунду я успела увидеть свое отражение в зеркале, и... о черт, мы действительно были похожи с ним. Разве что Герман был немного выше, но кто заметит это в темноте?

Телефон стал звенеть от сообщений, которые я даже не удосужилась прочитать. Я уже шла уверенной походкой по коридору, прислушиваясь к шуму на первом этаже, который исходил разве что от говора девушек. Значит, он либо ушел, либо спрятался, и ничто не вызовет никаких подозрений...

Проходила уже мимо туалетов, как дверь резко распахнулась, и меня втащили силком.

― Ты уверена? ― Злобно прошептал он, тряся меня за плечи. ― Ты вообще о чем думаешь?

"О твоем спасении", ― хотелось ответить мне, но я промолчала. Он сильнее затряс меня, требуя ответов.

― Бро, потише, ― Толик оторвал его руки от моих плеч. ― Она права.

― Что ты мелешь? Я туда сам пойду! С каких пор я прячусь за спиной девчонки?!

Толик попытался его облагоразумить.

― Она просто отвлечет их. Они подумают, что это ты, покажутся из угла, мы успеем разглядеть лица, но после Мия опустит капюшон, и ее не тронут. Ну, а уже дальше выследим ублюдков, которые ни о чем не будут догадываться. Это нам на руку! ― Толик говорил ровно, а Еремеев весь злился. Я попыталась улизнуть, но парень гневно сжал мою руку, не выпуская никуда. Меня будто бы привязали к цепи.

― А если ей вмажут сразу, а?

Вопрос обескуражил Толика. Разумеется, и такое могло произойти. Я не застрахована. Но вот в чем весь юмор: мне нисколько не страшно. Видимо, Герман выработал во мне бесстрашие. Должен, наверное, гордится, но все, что он делает сейчас: так это отчаянно спорит с Толиком, бросая на меня злые взгляды.

― Мы теряем время. ― Робко заметила я.

― Не пущу никуда, ― угрожающе зашипел он.

― Как? Разве ты не феминист? А я-то надеялась, что ты выступаешь за равноправие полов! Боже! Я просто разочарована! ― Саркастически отвечаю я ему, понимая, что это немного сбавляет его злость. Он недовольно просит меня заткнуться.

Толик качает головой.

― Ладно! ― Соглашается он наконец-то, нехотя отпуская мою руку. Его взгляд падает на толстовку, и он, с обреченным вздохом, накидывает на меня капюшон. ― Если почувствуешь неладное, сразу же снимай!

Мне приходится кивнуть, и он выпускает меня из комнаты, сопровождая внимательным взором. Толик кивает мне на прощание.

Я расправляю плечи, краем уха слыша, как они покидают туалет и следуют к лестницам. Попыталась максимально расслабиться, вбить в себя личность Еремеева (что оказалось не таким уж и сложным), и просто пошла... Кого бы я там не встретила ― нужно попытаться прекратить. Прекратить всю эту бестолковую бойню, которая только и умеет, что убивать нас самих.

Напряжение нависло надо мной, я вышла через запасной выход, незаметно оглядываясь и прислушиваясь к любому шороху ― не хотелось неожиданно получить по голове или же схватить парочку другую синяков. Стоило ступить несколько метров, оказаться под темным навесом, который скрывал под своей вуалью любого, как меня толкают ("Началось!" ― пронеслась в голове искрометная мысль.), и я с грохотом приземляюсь на ладони.

Мой капюшон все еще на мне, нужно срочно увести нападавших, как страшный голос просто приковывает меня к земле, не позволяя двинуться.

― Щенок! Давай поговорим по-мужски!

Я медленно выпрямляюсь, не веря собственным ушам.

― Дядя Слава... ― Шепотом, не веря ни своим чувствам, ни разуму, собираюсь я развернуться, как прямо надо мной возносится тяжелый шест, напоминающий собой арматуру из-за легкого поблескивания.

Клянусь, я замерла только на секунду, только на секунду заметила длинную палку, только на секунду позволила себе заверещать от испуга, прикрываясь руками... Только на секунду. Но именно этой секунды хватило Еремееву, чтобы успеть оттолкнуть меня.

Арматура влетела громоздким ударом прямо по его плечу, отчего раздался его животный рев боли. Я видела перед собой бетонную дорожку, вдыхала противный запах грязи, как скребущий шум упавшего металла заставил немедленно прийти в себя и спасаться!

― Дядя Слава!! Остановитесь!!! Это я!!

Но мужчина, с привычным легким горбом от долгих лет работы, худощавым и съежившемся телом, потемневшей кожей, вовсе не двигался. Он узнал меня. Капюшон съехал, волосы испачкались в грязи, и только мои горящие глаза говорили о том, что я жива, что я избежала удара.

Я кидаюсь к Герману, пытаюсь его поднять, но он пытается отмахнуться от меня, скрывая выражение боли на лице. Он похож на собаку, которую неожиданно ударили, и она сдавленно скулит.

― Что вы натворили? ― Кричу я, захлебываясь в страхе.

В страхе за него.

Толик подскакивает к Герману, пытается понять, где произошел удар с видом знатока (в умениях его сомневаться в этот момент не приходилось). Мои суматошные старания вокруг Еремеева резнули пружину замешательства отца Богдана.

― Девочка моя... Ты чего? Это же преступник... ― Он вдруг хватает меня, пытаясь оттащить, но я, как верная супруга, кидаюсь обратно к Еремееву, вырвавшись тем, что ударяю по руке дядю Славу.

― Не трогайте меня!!

Он с шоком смотрит на меня. Да и разве может быть иначе? Подруга сына защищает того, кто почти что загнал его в гроб.

― Ты просто в замешательстве. ― Отказывается видеть правду дядя Слава, снова пытаясь меня схватить. Он переубеждает самого себя, но не меня. Я тверда. Тверда в своей позицией. ― Испугалась... Бывает... Ну же, Мия, отойди, пожалуйста. Я должен завершить начатое...

Он опускается на колени, хватает арматуру обратно, ― я физически не успеваю выхватить это оружие.

― Отойди. ― Настоятельно просит он отцовским тоном, от которого мурашки проносятся по спине. Я почти что вижу в лице дяди Славы родного отца, мнения которого так когда-то боялась, отчего следовала во всем неукоснительно. Я делала то, чего делать не стоило. Говорила то, что требовал он. Я всегда была куклой родного отца.

― Нет. ― Медленно качаю я головой, сосредоточенно следя за всеми его движениями. Не дай Бог он вознесет свои руки... Не дай Бог...

― Ты защищаешь преступника? ― В истерии выдохнул он, указывая концом палки на Еремеева. Я не решилась обернуться. Ситуация была просто до ужаса безнадежна.

― Мия... ― Шепнул Толик, пытаясь то ли предупредить, то ли огородить.

― Я не сдвинусь с места. ― Вкладываю в эти слова максимум усилий и уверенности, чтобы донести мысли до дяди Славы. ― Вы должны остановиться.

― Ты что?.. ― Он слишком удивлен. Он видит эту толстовку, видит меня, ставшую на защиту Еремеева. Его мир переворачивается, и из груди отчаявшегося отца вырывается ярость. ― Пошла вон!! Мой сын лежит в больнице по вине этого сукина сына! Моя жена плачет каждую ночь, не понимая, за что все это досталось нашей семье! А он тут ходит и радуется жизни! Это твой друг!! А ты! Ведешь себя как дворовая шалава!! Уйди с дороги, иначе я тебя пришибу вместе с ним. Я старше тебя, я лучше тебя знаю этот мир, я...

― Какой мир?! ― Закричала я не в себе, чувствуя странный прилив выжженных эмоций. ― Гребаный мир, в котором наказание осуществляется насилием?! Этот мир вы называете мудрым!! Я не хочу ничего подобного!!! Хватит прикрываться вашим возрастом, хватит мне лапшу на уши вешать!! Я не верю вашим словам!!

... ― Мия, это очень плохой человек... Его нужно посадить в тюрьму, где его исправят. Ты же согласишься с нами? ― Ласково произносит более молодой дядя Слава, протягивая мне эскимо. Он потрепал меня по волосам, которые в косички заплела сегодня утром Людмила.

― А что он сделал? ― Ровненьким голосом спрашиваю я.

Мои губы замирают в немом крике. Снова голоса... Снова я чувствую себя сумасшедшей с галлюцинациями и странными видениями, которые идут бессмысленным потоком прямо из детства.

Я оглядываюсь на зеркало, что висело на стене детского сада, и вижу бурое некрасивое пятно на лице. Стоит его коснуться ― болит. Дядя Слава заставляет меня взглянуть на меня. Его голос более строг и требователен. Он уже открыто трясет меня за плечи, заставляя внимать каждое слово.

― Мия! Ты скажешь все, как мы велим!

Отец, стоявший все это время молча у подоконника, вдруг развернутся и угрожающе сжал руки в кулаки. Я пытаюсь убежать, но мужчина схватывает меня за ручку.

― Хочешь, чтобы папа еще раз тебя наказал?...

Горизонт стал расплываться, а сознание все утопало в море картинок. Я трясу головой, пытаясь очнуться. Дядя Слава, постаревший, чем на пробежавших перед глазами картинках, угрожающе потряхивает арматурой, пытаясь убрать меня с пути.

― Олег узнает о том, что ты защищаешь этого сученыша. Ему это не понравится. ― Предпринимает новую попытку наступления дядя Слава. Я мешкаюсь на долю секунду, как волна возмущения, взявшаяся непонятно откуда, вдруг накрыла меня с головой, заставляя кричать чуть ли не на всю округу.

― Не смейте угрожать мне!! Только пальцем его троньте ― я сама к чертям собачим убью вас! Уходите немедленно! Тетя Аля не поймет вас в жизни! Не простит!!

― Это преступник! ― Мужчине уже плевать на все, он рвется вперед, но Толик вскакивает и тут же сталкивает его на землю. Я слышу сотню матерных слов, но вижу перед носками обуви лежащую арматуру, холод которой обжигает мои ладони.

― Толик, отойди, ― оружие дает противную и нежеланную власть. Парень отшатнулся от меня, позволяя вознестись над ошалевшим дядей Славой. ― Преступник здесь только вы.

― Ты защищаешь его... Защищаешь...

― Верно. ― Без доли сомнения отвечаю я, желая выкинуть противную арматуру как можно скорее. Но она нужна была мне, чтобы вразумить. ― Посмотрите во что вы превратились. Готовы убить человека. И я понимаю вас! Я тоже ненавижу его за то, что он сделал! Но я... Я не кидаюсь на него! Я не так воспитана. Я хочу помочь ему!! И не смейте меня винить в этом.

― Шалава!! ― Он указывает на меня от бешенства трясущимися пальцами. ― Защищаешь сукинового сына!!!

― Прекратите! ― Моя злоба движется по венам, заставляет дышать урывками, помышлять о смертоносном ударе.

― Противная сучка!! Да как ты смеешь?! Я считал тебя за дочь! Я растил тебя! А ты? чем ты отплатила мне? Дьявольщина! За что ты защищаешь его? Дай мне поговорить с ним! Я хочу отомстить за сына, который в одном шаге от смерти! Очнись, Мия! Кому ты доверяешь больше? Мне, человеку, что дал тебе все? Или этому подлецу? ― Он задыхается, проводит рукой по взбившимся остаткам волос на его голове, и отчаянно кричит в истошном визге. ― Почему ты его покрываешь?!

― Да потому что я люблю его!!

Взрывом чувств обдало все тело, которое чуть ли не подкосилось и не рухнуло на бетон. Я мечтала о забытии, о долгом сне, после которого бы не смогла проснуться. Но одновременно что-то тяжелое выпорхнуло из груди, и многое стало таким ясным и простым.

Любовь вперемежку с ненавистью.

Удивительный сгусток красок. Невозможная консистенция веществ. Фантастическая реальность.

Толик, единственный оставшийся в здравом сознании человек, осторожно забрал из моих рук арматуру. Я устало взглянула на него, буквально молила о том, чтобы все наконец-то закончилось. Прямо сейчас я готова была рухнуть от переизбытка эмоций.

― Идите вон. Она бы вас все равно не ударила, а я вот с легкостью смогу это сделать. ― В руках парня арматура заговорила совершенно по-другому. Дядя Слава, кряхтя, встал. Ненавистно глядел на меня с минуты исподлобья, думая о чем-то своем, потаенном. Толик делает угрожающий и предупредительный шаг в его сторону, и мужчина уходит с невообразимой жесткостью, бросая проклятие мне в лицо.

С минуты каждый просто пытался отдышаться. Я глотала прохладный апрельский воздух, который смешался с подвыванием бродячих собак и визжанием кошек, которые были заняты поисками пищи из мусорных баков. "Боже мой... ― Подумала я. ― Дай мне сил".

И только потом, плюнув на бессилие, я с тяжким крестом в груди опустилась к Еремееву.

― Как ты? ― Спросила я настолько тихо, что он даже не смог услышать. Но по моему взволнованному выражению лица он догадался о вопросе.

― Нормально. ― Выдохнул он.

Я кивнула, отворачивая взгляд в сторону школьных окон, свет в которых уже давно померк.

― Больно? ― Снова спросила я.

― Любишь? ― Ответил он мне.

― Люблю.

Я перевела на него свои влажные глаза, в которых померк весь огонь жизни. Они были пусты, обездолены, не видящие никакого спасения и смысла.

Герман осторожно, больше не скрывая выступающую боль, проводит ладонью по моему лицу, пытаясь успокоить. Несколько слез скатываются по щеке. Он не понимает, что это вызвано от любви к нему. От разрушающей к нему любви, которая заставляет меня идти против всех близких. Предавать их. Угрожать им. Выступать. Полностью искривлять собственную жизнь. "Только дай сил..."

Он не знает, почему я плачу. Заметно волнуется, хочет спросить, но понимает, что с каждой секундой я все больше и больше взрываюсь судорожными рыданиями. И единственное, что он смог сделать ― это просто приобнять, позволить уткнуться в его плечо и плакать, плакать, бесконечно плакать... Я хваталась за его плечи, я содрогалась от обездоленности, от жалости к себе и нему. Мы были загнаны в ловушку прошлым, которое сотворили неизвестные.

Звон ударившейся об стену арматуры, которая вмиг упала в таявший сугроб снега, где и погрязла в своей омерзительной сути, испугала меня. Мы обернулись с Германом одновременно.

Фигура осунувшегося мрачного Толика смутно выделялась в туманной ночи среди феерии таявших сосулек, капли которых будто бы считали секунды, ударяясь невыносимо громко об землю. Как вдруг мы услышали его тихое, справедливое и бесконечное:

― Проклятый мир.

***

Хочу обратиться к тем людям, которые осудили меня за то, что я "вымогаю" подписчиков за главу.

Я не выставляю эти книги в платном доступе. Я не требую у Вас никаких денег. Хотя все это ― мой труд. Мне приходится тратить по два-три часа каждый день на главу, чтобы она была качественной, приходится писать ее в минимум времени. Про моральные и психологические силы так я вообще лучше промолчу. Мне приходится сильно переплачивать за ремонт компьютера, чтобы его починили в короткие сроки, дабы вы, читатели, не ждали главу слишком долго (Девочки из беседы знают эту историю). Какой вывод стоит сделать?  Извините, если это покажется вам грубым, но в дураках здесь остаюсь только я. 

У меня два месяца до экзаменов. Я вообще имею право просто взять и свалить с Ваттпада, ни перед кем не отчитываясь. Но я остаюсь здесь, я пишу. И единственное, что я прошу у вас ― самую банальную подписку, которая нужна мне только для того, чтобы знать, что людям не все равно на мое творчество. Вы видели какую-либо рекламу в моем аккаунте? Или же я пиарила кого-либо там? Нет. Всего этого мне не нужно... Ладно... Фух... Я выговорилась. 

Мне, кстати, предлагали, сделать книги платными. Как вам такая идейка?  Разумеется, она никому не нравится. Как, собственно, и мне самой. Меня просто вывело сообщение одной читательницы о том, что я поступаю подобным методом крайне низко. Знаете, низким было бы заставить вас читать эту историю в платном режиме, следить за поступлениями денег на карточку и пр. 

Я свое слово сказала. Спасибо, что прочитали мою очередную истерику. 

Обращаюсь к тем девушкам, которые подписались на меня, которые появились в прямом эфире. Вы слышали слова, которые я сказала вам в свой день рожденья. Вы дороги мне. И я искренне благодарна вам за все. 

Люблю!