— Созданный подсознанием мир в гиперсне имеет чётко очерченные границы, зайти за которые невозможно. Исследователь будет возвращаться в исходную точку каждый раз, как попытается пересечь невидимую границу. Это явление впервые обнаружил Галлахер. С тех пор это называют правилом Галлахера.

— Хорошо, — я вынырнул из забытья. Мне даже показалось, что я задремал. — То есть, он сам назвал описанное явление своим именем?

— Э... — студентка замялась. — Я думаю, его так назвали ученики, профессор.

— Ладно. Посмотрим, что у нас по практическим занятиям, — я открыл ведомость. — Хм, весьма неплохо. Учитывая, что вы без запинок ответили на дополнительные вопросы, я ставлю вам 10 баллов.

Студентка просияла, когда я вбил в компьютер её оценку.

— Спасибо, профессор!

Она выпорхнула из аудитории. Остался последний студент. Вечно он тормозит. Я даже запомнил его имя — Огаст Рейнс. Мне кажется, людей с таким именем в общественный транспорт пускать нельзя, не то, что в университет.

На улице во всю пели птицы, резвилось весеннее солнце, да и внуку я обещал кормить белок, а вместо этого застрял в душной аудитории. Рейнс опять не подготовился к экзамену, и теперь надеялся списать. Собственно говоря, он уже списал. Но текст билета — не главное. Все сыплются на дополнительных вопросах.

— Идите уже отвечать, — я поманил его рукой. — Что вы там надеетесь высидеть? Птенца?

— Простите, сэр.

Он нехотя двинулся ко мне с самого дальнего стола. Худой мальчишка с бледными губами. Тонкие светлые волосы вечно съезжают на лоб. Большие голубые глаза с пушистыми ресницами только и умеют, что заглядывать в душу. Всегда немногословен и стеснителен. Постоянно задерживает. Я бы давно отчислил его, не буди он во мне какое-то щемящее чувство жалости.

— Так, — я буквально вырвал у него из рук листки с записями. — Списали вы знатно. Но я обещаю не придираться, — я откинулся на спинку стула. — Скажите, зачем вы терзаете себя и преподавателей, если учёба вам не даётся?

— Я всё выучу, — он затравленно посмотрел на меня. — Просто я немного застрял на некоторых аспектах практической нейроматики...

— Что? — я чуть на стуле не подскочил. — Это же предмет третьего курса. Вы уже пробовали погружаться?

— Ну... Я почти всё свободное время провожу в погружении.

— Это любопытно, — я почесал лысину. — И на чём вы застряли?

— Мне не дают покоя две вещи: почему при погружении в более глубокие слои подсознания подопытный стареет? И что означает полное разрушение мира подопытного с погружением во тьму?

— Видите ли, вы, судя по всему, затронули те эффекты, которые сложно объяснить без наличия теоретической базы. Скажем, разрушение мира гиперсна — это процесс неоднозначный. Обычно это вызвано противоречием, когда подопытный стремится одновременно принять новую парадигму и при этом сохранить старую. Но, как мы понимаем, подсознание не справляется с таким диссонансом, и возникает эффект форматирования, когда мозг просто затирает сцену из оперативной памяти. Выглядит это, конечно, эпично. Весь мир начинает рушиться и превращаться во тьму, пока последняя не поглощает сознание подопытного и сноходца.

— То есть, если подопытный влюбится в сноходца, а обстоятельства потребуют отказаться от этой любви, то мозг может не выдержать?

— Влюбится? — я усмехнулся. — Это вы загнули. Наш мозг — очень устойчивая штука. Такие нагрузки он легко выдерживает. Он не любит противоречия. Любовь вообще сильная штука. Она легко может спровоцировать противоречие, и вот, мир разрушен. Но мне ни разу не приходилось слышать, чтобы подопытный влюблялся в сноходца, хотя... — что-то кольнуло мне в сердце, и я надолго задумался, вспоминая свои яркие сны. — Скажите, а мы раньше не встречались, когда вы ещё не поступили в университет?

— Может быть в транспорте, профессор, — он пожал плечами. — У вас такая внешность, что я бы запомнил.

Тут он оказался прав. В свои 80 я выглядел полной развалиной. Лысый старикан с тросточкой. Лицо будто натянули на череп. Крючковатый нос продавлен очками. Но вот во снах я был совсем другим, молодым, бойким, полным сил и энергии. Впрочем, откуда ему знать мои сны. Мне почему-то показалось, что он удивительно похож на одного героя из моих снов.

— Хорошо. Что касается старения подопытного, то тут играет роль правило Спэнглера. Чем более глубокий слой мы затрагиваем, тем старше там набор установок. Мы называем их программами. Некоторые вообще относятся к генетической памяти, другие — к архетипам. Поэтому погружаясь в более древние слои, подсознание ассоциирует себя и с более древними формами. Архетип опыта: более старый человек кажется нам более опытным.

— То есть, чем глубже погружаешься, тем более мудрым будет сознание подопытного?

— Да нет же, мудрость тут ни при чём. Подопытный будет ассоциировать себя с более древними программами, старость установок проявится в старости самого подопытного. Какой бы пример привести... Допустим, подопытный молодой гей. Это сейчас модная тема, — Рейнс вдруг напрягся весь, и я пожалел, что взял близкий ему пример. — Так вот, в первом слое он гей, который жаждет найти себе пару. И сноходец, конечно, может этим воспользоваться, — он сжал руки так, что пальцы побелели. — Но во втором слое он уже будет натуралом средних лет, нагруженным ворохом всяких установок, которые были так характерны где-нибудь веке в двадцатом. А в третьем, в пятом слое это будет уже дедушка, приверженец традиционных ценностей, семьи, любящий детей и внуков, поборник каких-нибудь религиозных догматов.

— То есть смысла в более глубоких погружениях нет? — спросил он треснувшим голосом.

— Абсолютно. Только если вы хотите проследить историю становления человеческих ценностей. Ну или порыться в глубоком прошлом его семьи. Кстати, — я нашёл его в ведомости практических занятий. — У вас хорошие отметки, вы не пропустили ни одной практики. Поэтому я не буду мучить вас дополнительными вопросами, вы и так списали на десять баллов.

— Спасибо, сэр! Можно ещё практический вопрос?

— Валяйте, — я закрыл компьютер и стал собирать бумаги в портфель.

— Вам когда-нибудь приходилось вытаскивать человека из комы?

— Только один раз, — на меня вдруг нахлынули неприятные воспоминания. — И похоже, этим человеком был я сам. Там была какая-то запутанная история с космическим кораблём, во втором слое вообще случился прорыв фантазий с погонями на катерах, медведем, трупами. В итоге возникло противоречие, и мир схлопнулся.

— Забавно, — он удивлённо посмотрел на меня. — Это так похоже на мои приключения. Вы не сказали, получилось ли у вас.

— Ну раз я здесь, то всё получилось, — я улыбнулся. — Когда гиперсон только открыли, существовало заблуждение, что подсознание рождает фантомы, и эти фантомы удерживают человека, не дают ему проснуться.

— Разве это не так?

— Нет. Это доказал Марш в своей работе «Нейроматика и фантомная изостазия». Фантомы помогают человеку восстановить душевное равновесие, примириться с реальностью сна. Гибель фантома вызывает глубокий душевный кризис, что, в свою очередь, может привести к форматированию.

— Но как тогда вывести человека из гиперсна, из комы?

— На сегодня самый простой способ — это убить во сне самого подопытного.

— А это не приведёт к каким-нибудь непоправимым последствиям?

— Для сноходца есть определённый риск. Быстрая рассинхронизация может дать неконтролируемый выброс гормонов и нейромедиаторов. Поэтому делать это надо под медицинским контролем. Подопытный же и так находится в своей голове. Рассинхронизация ему не грозит. А вот потеряв связь с реальностью сна, его подсознание будет искать выход в реальность обычную. Конечно, сто процентную гарантию никто не даст, но способ эффективный.

— Спасибо, профессор! Вас проводить до дома?

— Нет, бегите по своим делам. Как-нибудь сам доплетусь.

Опершись на палку, я кое-как встал со стула. Ноги сразу начали подрагивать. Это ничего, расходятся. Главное, каждый день ходить. Иначе инвалидное кресло и тю-тю.

По лестнице я спускался, держась обеими руками за перила. Руки тоже слабоваты, но я не зря таскал с собой именно портфель. Перед последним пролётом я остановился передохнуть. Мимо меня наверх пробежали студенты. Такие молодые и энергичные. Когда-то и я был таким. Я попытался вспомнить, но старческая память уже не та, она перемешала между собой реальность и вымысел, страх первых дней войны и юношеские мечты. Любовь реальную и вымышленную. Да-да, я когда-то тоже любил. Только уже не помню, кого. Мальчишку из своих снов или девушку, на которой женился и прожил с ней всю сознательную жизнь, но о мальчишке мне было приятнее вспоминать. Я уже не помнил его лица. Наверное, такое же, как у Рейнса. Овальное, с узким подбородком и коротким вздёрнутым носом. Совсем мальчишечье ещё.

У выхода меня уже ждала дочь с внуком. Она помогла мне сесть в маленькую машинку, и мы поехали в дендропарк.

— Деда! — выкрикнул внук. — А тебе нравится наша машина?

— Чарльз, не кричи так, — осадила его мать.

— Да ладно, — заступился я за него. — Ты же знаешь, я люблю большие машины. Которые летают. Я когда-то воевал на такой.

— Ты воевал?! — искренне удивился внук. — Расскажи, расскажи!

— Ну...

— Дедушка всё придумывает, Чарльз, — дочь скорчила мне рожу. — У него эта, как её, амнезия уже.

— Ты хотела сказать, старческий маразм.

— И это тоже. Не забивай внуку голову своими фантазиями.

— Постараюсь, — я вздохнул.

Тисовая аллея уходила куда-то вдаль, где деревья смыкаются кронами, и кажется, что мир кончается в этой точке. Солнце всё ещё сияло на безоблачном небе, причудливые тени от деревьев расчертили аллею. Лёгкий ветерок гнал запахи распускающихся полевых цветов и молодой травы. Где-то вдалеке работала косилка.

Наглые белки обступили нас со всех сторон, но близко не подходили. Чарльз попытался подманить белку орехами, она выхватывала орех из руки и сразу убегала. Я просто высыпал им орехи на землю, и они принялись жрать. Даже возникла смешная драка, когда они пушили хвосты и отпугивали друг друга.

— Скажи, а ты доходила когда-нибудь до конца аллеи? — спросил я дочь.

— Нет. А зачем?

— Как зачем? А вдруг там мир кончается?

— Пап, перестань уже со своими фантазиями. Там дальше госпиталь и картинная галерея. Ты же знаешь.

— Знаю, но никогда там не был. Пойдём. Доктор говорит, что мне надо больше ходить.

— Так бы сразу и сказал, а то опять... Чарльз, пойдём до конца аллеи.

— Ура! — возопил Чарльз и помчался вперёд.

Мы шли целую вечность. Ребёнок бегал вокруг, пугал белок и больших пятнистых птиц с жёлтыми клювами. Я включил шагомер в часах, чтобы знать, сколько мы прошли. Когда было уже почти три километра, дочь взбунтовалась.

— Да эта аллея бесконечная какая-то! — вспылила она. — Вот зачем тебе это нужно, а?

— Не нужно. Просто хотел побыть с вами подольше.

— Чарльз, поворачиваем. Выгуляли дедушку и будет.

— Ну спасибо.

— Пожалуйста, — она опять скорчила рожу. — У меня ещё косметолог сегодня.

— Тебе косметолог важнее...

— Ой, только не начинай! — она закатила глаза.

Путь до машины занял гораздо меньше времени, да и шагомер показал полтора километра. Эксперимент можно назвать удачным. Что же теперь делать? Нужно как-то выбираться отсюда.

Едва оказавшись дома, я принялся перетряхивать всё старое барахло. Где же этот чёртов бластер? Или это опять игры разума, и у меня его никогда не было?

Бластер я не нашёл, зато нашёл гору старых пластинок на чердаке. Кое-как спустившись, я включил проигрыватель и поставил первую попавшуюся. Это были Jody Grind. Песня показалась мне знакомой, будто я слышал её только вчера.

«Истина — кристалл, как ни поверни, сияет свет из темноты, и свет мой — это ты».

Слёзы навернулись на глаза, будто кто-то говорил мне уже эти слова, когда-то много-много лет назад, в прошлой жизни, а может, ещё до неё.

Я перебрал кухонные ножи. Слишком тонкие лезвия, слишком слабые руки. Нужен помощник. Тот, кто поверит и не будет задавать лишних вопросов. Я разложил компьютер и нашёл телефоны студентов. Вот кто мне поможет.

Было уже почти двенадцать, когда он позвонил в дверь. Ну и одеваются они теперь: нелепые спортивные брюки и серая кофта с капюшоном. Не успел я сказать, чтобы не снимал обувь, а Рейнс уже скинул кроссовки и босиком прошёл в дом. Лицо показалось мне совсем бледным, глаза заплаканными.

— Принёс? — нетерпеливо спросил я его.

— Да. Сэр, а вы уверены, что это гиперсон?

— Ещё как! Но даже если нет, то я записал видеообращение, что под страхом плохой отметки вынудил вас совершить моё убийство, поскольку я чувствую себя брошенным немощным стариком и всё в таком духе. Давайте уже покончим с этим. Стреляйте в голову, так надёжнее.

— А что это за музыка? — он подошёл к проигрывателю, взял в руки конверт от пластинки.

Я всё и ничего, лишь
Грязь у ног твоих,
Я солнце, что встаёт, пока ты спишь,
Я всё, что нужно для тебя

Река уж слишком широка, чтобы увидел ты,
Как сильный ураган ко мне всё ближе,
Выйди из темноты,
Выйди из темноты.

— Какие красивые слова... Это ведь ты, я угадал?

— Послушай! — я взял его за плечи и развернул к себе. — Ты опять тормозишь. Делай уже своё дело. Не заставляй меня ждать. Я здесь тысячу лет. Освободи меня!

— Точно ты, — он улыбнулся и вдруг обнял меня, погладил по лысой голове. — Я же обещал, что вернусь. Теперь я знаю, что делать. Прости, что влюбился в тебя. Я не понимал ничего, хотел помочь, но не знал, как. Теперь всё будет хорошо, мой друг, — он всхлипнул, а я почувствовал что-то мокрое у себя на шее. — Прости меня, прости, что заставил тебя всё это пережить!

Он отстранился от меня, выхватил старинный кольт и выстрелил мне в живот.

— Чёртов болван! — я согнулся от боли и рухнул на пол. — В голову стреляй, идиот!

— Ой, извини! Руки дрожат.

Я почувствовал, как холодный ствол коснулся моего виска, и в следующую секунду пришла долгожданная тьма. А впереди брезжил слабый свет. Как точка во тьме, как одинокая звезда на чёрном небосводе. Лучи пошли во все стороны, стало нестерпимо светло и горячо, свет затопил моё сознание и поглотил меня без остатка.