~ Salve, maris stella.

Обыденность, она во всем в наше время. Мы принимаем чужие мысли за свои и восторгаемся развитостью. Все лица под копирку, чувства тоже, а что остаётся "индивидуумам" наших дней? Все эмоции испачканы, пачки самых крепких сигарет выкурены, всевозможные слова сказаны, слез-то не осталось вовсе; боли нет, мир добр, люди прекрасны – говорите вы по ту сторону, зажимая рот подушкой, или что там у вас под рукой, чтобы только подавить безмолвный крик отчаяния от тех самых типичных чувств.

Можете сколько угодно создавать иллюзий для других, к примеру о том, что вы бесчувственная мразь, никчемное и никому ненужное существо, но, оставшись наедине, вы повторите выше сказанные действия, при этом содрогаясь всё более и более сильно от злости и ненависти к себе. Что ж, это произошло и со мной.

Это было как обиходное разбивание костлявой груди о воду; знаете, последствием чего является то, как жжётся оболочка пустого сосуда, и как становится тяжело вдыхать испорченный воздух через короткие вдохи. Каждый раз, когда ты позволял безумию отступить и улыбался по-настоящему, когда был слаб и чувствовал, начиналось твоё самобичевание, выкуривание до тошноты самокруток, что не могло не сказаться на мне психологически. Хотя, ты не являлся причиной моего чудачества.

Каждое утро я просыпалась после тридцати минутного сна с опухшим лицом, кроваво-красными глазами, в которых полопалось уж слишком большое количество капилляров, и продолжала утверждать себя, что все будет прекрасно, прямо как моя сломанная птица, каждый день поведующая о философских понятиях свободы и отчуждения Сартра, искусно передавая каждую мысль эссеиста.

Сейчас на мосту вода под ногами такая бурная, грязная, совсем не такая, как в тот вечер, когда день подходил к концу и готовил ко сну всяких божьих тварей, а наша эпопея только начиналась.

Мы сбежали к морю, такому спокойному, прозрачному и убаюкивающему, словно убийственная колыбель, и тогда, сняв тяжеленную обувь и оставив всякий груз, мы бежали вглубь по тонкой нити наших эмоций, что при каждом звуке плеска холодной воды эхом отдавалось моё наивное звучание наподобие гогота и твоё фырканье, скрывающее безумный оскал, когда ты вот-вот был готов рассмеяться.

А после, лёжа на спине и свернувшись в позе младенца, так как нестерпимый мороз на коже заставлял задуматься об истинном значении тепла, я поняла, что такое гореть; ты в первый раз покрыл мою ладонь своей и, так боязливо сжимая её, успокоил бушующее тело, но, к сожалению, не ритм сердца. И вместе расслабленно дрейфуя на воде, не прекращая держать руки плотно сжатыми, мы смотрели на бездонное небо, покрытое множеством надежд и готовое расплакаться.

Ах, ты вообразил себя астрономом, изящно вскидывая тощую руку к небу и сочиняя на ходу названия и будущее для созвездий; вот только мало было утешительного в них, одна тоска да горечь. Каждый раз умершие от истязания, насилия или передоза.

А нашедши нас – самую яркую звезду, имеющую поодаль, словно тень, маленького тёмного демона, ты напророчил сгореть им двум: одной идиотке, другому лгуну. Мне было видно потухшее в тот момент самообладание, контроль в твоих глазах, и это испугало до чёртиков: твоя серьёзность, полностью поглощенная безумием, обязала поразмыслить над правдивостью бреда. Но песнь лебедя дурманила, делала в одно мгновение флегматиком: заставляла забыть обо всём отвратительном, приводила к бесстрастию, словно способность мыслить отключалась на неограниченный период времени.

— Или это было до тебя?

Чуть позже, к началу еще одного скучного дня, ты учил меня всматриваться в чёрные души людей и смеяться как над их буффонадой, так и над страданиями человеческими, а также разглядывать окружающие пейзажи, мельчайшие детали, никому не значимые, но словно бабочки в руках, при неаккуратном обращении с которыми также красиво сломаются под давлением пальцев твоих. Красота смерти, покорившая как мою, покрытую белизной и наивностью душу, так и твою, зачерствелую для любых восхищений и чувств.

Истома в душе от воспоминаний, что отдаётся в данный момент слишком учащенным сердцебиением, доводит до нервных вздрагиваний и немению нижних конечностей. Желание летать усиливается, голова слащаво поддается вперёд и вот, вроде бы должен наступить конец. Но мне непросто взять и нарушить данное обещание, обман и предательство с моей стороны, да и один из бумажных лебедей в кармане, что был последним, не даёт мне покоя; уж слишком невыносимо было от лжи и игр твоих, а становиться подобием тебя запрещено, нельзя. Слишком хорошо.

Приходится усесться на краю железяки, свесив ноги к тревожным волнам, и пока что наслаждаться последними часами утопии мира в дыме от джойнта.