Провожу подушечками пальцев по поржавевшему студеному железу. Впитываю в продрогшую от лютого ветра кожу память об усопшем. Кто ты, Игорь Верн? Какое несчастье привело тебя сюда в твои тридцать пять? Ты мог пробыть на этом свете еще столько же лет. Мужчина отдал душу небесам и ему поставили заунывное надгробие всего два года назад. Любил ли он жизнь? Расползлись ли по его глазным яблокам кровавые реки, когда бедняга понял, что смерть неизбежна? Грезил ли сделать ещё глоток живительного воздуха? Зацепиться за материальность, чувствовать ладонями крепкий ствол березы или мягкие, хрупкие травинки? Или он из тех, кто сутки напролет витает в склепах несбытных мечтаний... Из числа страдальцев, вроде меня, кому осточертело бытие. А мы не прочь устроить пир трупным червям. Если ты, Игорь, встречал смерть с необъятным ужасом с привкусом обреченности, мне искренне жаль. И я бы с радостью подменила тебя. Легла бы в твой гроб, никогда бы впредь не увидела восход. Иначе я тебе завидую. Впрочем, незначим расклад. Почему ты, отчего не я?
 На следующем надгробии выведено имя – Анна Верн. Верны... Один зловещий день забрал две родные души. Либо муж и жена, либо брат и сестра. Проникнуться бы их историей, но мертвые безмолвны. Были на планете Земля такие люди, да однажды тех не стало. Утратили смысл все их размышления, переживания, каждая промолвленная фраза. Вместо них поставили какую-то железяку с какими-то буквами. Придет и мой час. Я встречу его с распростертыми объятиями.
 В нерушимой тишине бродить мимо надгробий, читать чужие имена и подсчитывать годы существования умерших – мое специфическое увлечение. Не удивительно будет, выучи я когда-нибудь все памятники мертвым наизусть. Запомни всякую фотографию там, где она есть. Надо мной вечно нависает вопрос: где же они, те, чей конец давно настал? Где Анна, Игорь? Видят ли они, как ласково и бережно я притрагиваюсь к тому, что от них осталось?
Единственное, что отпугивает, обязывает, хоть на несколько секунд, помыслить, не уйти ли прочь, – местные вороны. Гордые птицы. Тут они бесстрашны, любят окружить человека и просверливать пытливым взглядом. Они пробуждают во мне больший трепет после того, как я познакомилась с гнусным парнем, у которого глаза точь-в-точь того же оттенка. Кого-то до дрожи по коже пугает вид насекомых. Кто-то страдает от аэрофобии. А я боюсь воронов.
 Я втягиваю в себя запах сырой земли. Холод колит плоть и мои зубы стучат. Аура вокруг мрачная, давящая на психику. Я там, где людские вопли издавна заполняли округу. Там, куда приходят с тяжестью в груди и горько-горько скорбят. Там, где разлагаются сотни тел, когда-то мечтавших о счастье. Но мне не боязно ни грамма. Кладбище меня завораживает. Оно пробуждает во мне философа, ищущего на вечные вопросы ответы, которых нет. Нет до тех пор, пока ты заточен в мире материальном. У меня в голове целый склад из идей о том, что произойдет со мной, когда сердце перестанет биться. Часто, чересчур часто мне кажется, будто ничего не существует вообще. Гляжу на размахивающую руками у доски учительницу и мне мнится, словно она нереальна. Оглядываюсь – все вокруг иллюзорно. Будто планета Земля плод чьей-то фантазии. И я часть этой выдумки. После встречи со смертью, если придерживаться теории «нас кто-то выдумал», я останусь тут. Застряну там, где меня придумали. В клетке с сотней таких же, чей срок истек, но кто из памяти неведомого господина не стерся. Это моя самая любимая концепция. Но я не смею заявлять, что она истинная. Не смею доказывать то, о чем понятия не имею.
 Дохожу до могилки с фотографией маленькой девочки. Её личико озаряет улыбка. Детская, невинная, искренняя. Играя в игрушки, девочка, подозревала ли ты, что твои родители тебя переживут? Что ты не закончишь школу, не познаешь радость и горесть первой любви? Она умерла в девятилетнем возрасте. Десятилетие назад. Ей могло бы быть уже девятнадцать. Выкладываю из кармана джинсовки две шоколадные конфетки. И самым тихим шепотом произношу: «Покойся с миром». Всегда приношу им гостинцы. Все-таки в гости приятнее заявляться не с пустыми руками.
 Поодаль я заметила шевелящееся черное пятно. Обращаю на это взор и до меня доходит, что со мной на кладбище еще человек. Некто в темной кофте и в капюшоне. Судя по фигуре, парень. Он сел на мокрую лавочку и сейчас, сутулый, глядит куда-то в сторону леса. Я наблюдаю за ним. Мысленно перебираю варианты на тему «Что он такое? Что его сюда привело?». Незнакомец поворачивает ко мне голову, и я моментально отвожу от него взгляд. Чувствую беспокойство. От парня исходит неистово тяжелая энергетика. В атаку рвутся жуткие домыслы. А вдруг он маньяк? Какой-нибудь сумасшедший, убийца, который уже продумывает, как меня прикончить? Я не разглядела его лицо. Но одну деталь уловила: его кожа выглядит нездорово, бледная-пребледная. Настолько, что на фоне незнакомца мертвецы те ещё живчики. Пытаюсь успокоиться, внушаю себе: «Мой страх пуст». Бесполезно. Отворачиваюсь и ощущаю, что он по-прежнему смотрит на меня. Нужно уходить. И как можно скорее. Вероятнее всего, он не тот, за кого я его приняла. И мои опасения ложны. Но, черт возьми, жутко.
Возле распахнутой кладбищенской калитки я останавливаюсь. Мну подушечку большого пальца и сглатываю слюну. Насмеливаюсь зачем-то глянуть на него снова. Пячусь, потому что незнакомца прячут стволы длинных берез. Белое как полотно лицо повернуто ко мне. Он следит за мной. Я шагаю вперед. С такой резкостью, с какой отдергивают руку, когда касаются горячей сковороды. Боже, хоть бы он сейчас не встал и не последовал за мной. Хоть бы...
                                                 ***
Завязываю пояс в бант на моем любимый пушистом халате. И иду пить фруктовый чай, который уже должен был подостыть. Мертвенно пялюсь в шторку – кажись, я улетела в астрал (эту фразочку постоянно использует русичка, когда тот, кого она спрашивает, молчит и смотрит в никуда). Я не разглядываю расписные узоры на шторе, я застряла взглядом в одной точке. Когда-то мы ужинали всей семьей: я, папа, мама и Яна, моя старшая сестра. А сейчас каждый сам по себе. Папа заходит на кухню, открывает холодильник, около минуты изучает содержимое и думает, чем бы таким эдаким утолить голод. Вытаскивает бутылку пива, колбасу и рыскает по шкафчикам в поиске хлеба. Делает бутерброды и оставляет меня, не промолвив ни слова. Раньше мама готовила различные безумно вкусные блюда. Запекала курицу, жульены, а на завтрак всегда была здоровая пища типа яичницы. Мы ели за столом с белоснежной скатертью. Сестра хвасталась успеваемостью в ВУЗе, делилась планами на будущее.
– Закончу институт и уеду жить заграницу, – вдохновенно произносила она.
Папа закатывал глаза и обвинял Яну в том, что она не патриот.
– И куда ты хочешь? В гейропу? К америкосам?
– В гейропу, пап, – сестра в забавной манере передразнивала отца.
Папа лишь громко вздыхал, но ни разу не начинал спорить и переубеждать Яну. Он умел мириться с чужими мировоззрениями, не настаивал на своей истине. Не упирался, как баран. Мне безумно нравилась такая его черт. Она заслуживает уважения.
 Родители восхищались и восхищаются сестрой: девушка умеет петь и играть на пианино, занималась танцами и училась исключительно на пятерки. Ей вечно доставалось всё самое лучшее. Когда я рассказывала про школу, физиономии матери и отца принимали скучающее выражение. Я терпеть на могла сестрицу, судьбе которой мне можно только позавидовать. Поговаривают, что жизнь, как зебра, состоит из черных и белых полос. Так вот. Походу, мне достались исключительно черные, а ей – белые.
 Помнится, она, донельзя сияющая, лежала на диване, и её телефон издавал звуковые оповещения. Яна общалась с парнями. Иногда мне удавалось подсматривать, кто и что ей пишет. Она флиртовала с несколькими парнишками одновременно. Часто приносила домой коробки конфет, розочки и плюшевых зверюшек. Тогда мне было двенадцать и я уже чуть ли не покрывалась пятнами от непереносимой злости к ней. Мне тоже хотелось получать конфеты и игрушки. Я мечтала быстрее вырасти, прочувствовать, как здорово быть на её месте.
 Яна удивительная девушка. На учебе она схватывала всю информацию налету. Чтобы и не добиться отчисления в лицее, и чуть ли не круглыми сутками зависать с друзьями, а их у неё было по горло, – нужно обладать сверхъестественными способностями. Ничуть не удивительно, что приспособленная к жизни сестра отхватила завидного жениха. Однажды я просила родителей сходить со мной на мультик. Они, видимо, решили не напрягаться и заставили Яну сводить меня. А та, предполагаю, уже договорилась о встрече со своим будущем мужем. В итоге, он поехал с нами. Маленькая я влюбилась в веселого, доброго и заботливого парня с первого взгляда. Но детская тупость и наивность сыграла со мной злую шутку. Я вытворила кое-что, отчего мне до сих пор неловко смотреть сестре в глаза. Я взяла телефон Яны и писала её жениху от её имени, что он ей не нравится, что она бы хотела, чтобы парнишка встречался со мной. С маленькой девочкой. От смеха и от стыда можно лопнуть! Меня застукали за темными делишками. Сестра даже родителям про это донесла. Стукачка. Меня пристыдили и с позором отправили делать уроки.
 Стоило ей сообщить о том, что она со своим женихом уезжает в Англию, я безмерно обрадовалась. «Наконец-то дрянь свалит!» – Я подпрыгивала на месте, пока никто не видел. Я глупо понадеялась: всё поменяется. И какой-то жалкий отрезок времени действительно был прекрасен. Но родители... Какая-то беда произошла между ними. Опять я пришла ко дну.
 Скатерть теперь белесая, с кучей пятен. Если кто-то надумает кинуть её в стирку раз в три-четыре месяца – уже достижение нашей семьи. Папа за ужином не веселит нас уморительными историями про его неуклюжего коллегу. Про рыжего Ваньку Штучкина, который случайно несколько раз вместо отчета отправил начальнику документы со своими матерными стишками про ненавистную работу. На кухне впредь не стоит головокружительный запах свежей выпечки. Я больше не несусь к широченной тарелке с пирогами, не кусаю огромный кусок вкусности, и не пищу от того, что слишком горячо. В доме живут три человека, но здесь царит одиночество. Оно разъедает каждого из нас.
– Ванька-а-а, – мечтательно-загадочно протягивал отец. – Кто догадается, что этот Штучкин учудил, тому приз. Так, ладно, не отвечайте, потому что все равно ни за что не угадаете. Да и приза у меня нет. Я диву дивлюсь, как ему до сих пор начальник не дал под жопень! Потому что Ванька наш сегодня ныл: «Как же достал меня этот чертила! Ходит весь из себя, жопу выпятит, нос задерет... Кто-нибудь скажите карлану, что чебурашке в павлина не переделаться. Чего вы мне маячите? Он нам всем премию обещал? Обещал! Давно причем. Пусть язык свой в анальное отверстие засунет, раз слово сдержать не может». А этот чертила позади Ваньки с поднятыми бровками кофеек попивал. Видеть надо рожу Штучкина, когда он обернулся! «Идем-ка за мной, чебурашке интересно обсудить причины, по которым ему не стать павлином», – начальник, молодец, съюморил.
 Тусклый желтый цвет единственной не сгоревшей лампы делает комнатку донельзя мрачной. Замечаю, что мои губы растаяли в улыбке, в самой что ни наесть печальной. Любопытно же, как поживает Штучкин, не увез ли его в лес начальник, не заставил ли еще выкапывать себе яму? Папа безмолвен, безрадостен, из него не вытащишь ни фразы про рыжика. Досадно. Я неистово скучаю по историям про Ваньку. По отцу, в круглых глазах которого кипела жажда жизни.
 Глоток чая превращается в расплывающееся по животу тепло. Швырнуть бы кружку со стола, чтоб та разбилась вдребезги. Достать бы нож из столешницы и воткнуть бы его себе в грудь. Разве не единственный разумный выход из той пещеры трудностей, по которой я плутаю? Для чего я вообще существую – непонятно. Я не принесу пользы человечеству. Я никчемна. Сотри я себя с лица Земли, планета останется неизменна. Всё так же утром под окном будет слышно, как соседи заводят машины, дабы отправиться на работу. Субботними вечерами во дворе будут собираться галдящие подростки. Кто-нибудь из них сыграет на гитаре песню о любви. Остальные станут подпевать. Их голоса прозвучат в унисон. Плевать, что недавно умерла девчонка по имени Мая.
Одним человеком больше, одним меньше – кому какое дело?
 Я потеряла кое-что, без чего не воодушевляют закаты. Я потеряла себя.
 Что преподнесет мне завтрашний день? Определенно ничего хорошего. Как и последующие ночи. Острые страдания и переживания – такое название будет у моей хронической болезни. Мне страшно за будущее, что меня ожидает. Ведь в конце туннеля, по которому я иду, не виднеется свет, там кромешная тьма, оттуда доносятся до трясучки жуткие зовы чертей.
 Парень с кладбища – вот что тоже кошмарно. Когда памятники мертвым были далеко позади, я вновь для чего-то обернулась. Видимо, почувствовала, что на меня неотрывно глядят. Странный парень по-хозяйски положил предплечья на калитку и был неподвижен. Зачем-то он следил за мной взглядом. Незнакомец словно не хотел меня отпускать, ровно как преследовать и привязывать к себе. Выяснить бы причину, по которой он действовал столь... Устрашающе? Повсюду сплошная завеса неизвестности. Походит на недурный сценарий для фильма ужасов. Причем не только случай с незнакомцем, но и вся моя гребаная жизнь.
 Перед сном я открываю в интернете вкладку с молитвами. Никогда не углублялась ни в какую религию. Впервые решаю обратиться к Вселенскому разуму, иначе говоря, – к Богу. В крайней степени отчаяния, в болезненно ломающей тебя безнадеге, каким бы ярым атеистом бы ты не был, ты обратишься к создателю. Клянусь. Если на борту самолета, на котором ты совершаешь полет, потухнет свет и судно зашатает до визгов остальных пассажиров, ты обязательно вспомнишь о том, кого отрицал. Я тихо-претихо произношу текст с экрана телефона. Пока меня не накрывает благодатная волна покоя. Мне по правде легчает. Но это, по сути, не меняет ровным счетом ничего. Ставлю кружку в переполненную посудой раковину. Нажимаю на выключатель света и вижу черноту.