18.11.20... Пн. (вечер)

Говорят, если после двух холодных и дождливых дней потеплело и светит яркое солнце — скорее всего, наступил понедельник. Так и есть. Хотя лучше лазить по стройкам в хорошую погоду, чем стучать зубами под ледяным дождём со снегом, выслушивая, что там тебе пытается втереть прораб со своим помощником.

Я бы отменил работу по понедельникам хотя бы до обеда — это разумно и гуманно. Успеваешь хоть как-то собрать и привести в порядок разбегающиеся мысли, настроиться и смириться с необходимостью погружения в рабочие будни.

Перспектива предстоящей встречи вгоняла меня в депрессию. Это не так просто — сталкиваться лицом к лицу со своим предательством в обличье человека.

К Альберту я приехал после обеда. И не потому, что полдня валял дурака, а потому, что в пять утра наш подъезд сотряс истошный вопль, бросивший в холодный пот всех жильцов, которые в этот уязвимый час досматривали последний сон. «Армагеддон, теракт или режут кого-то», — подумал я. Вопль повторился прямо у меня за стенкой. «Дуська, чтоб тебя!..» В дверь начали ломиться с шумом и рыданиями.

Как оказалось, соседская лабрадорша Дуська, которую иначе как лабрадурой никто не называл, жрущая всё, что не могло сожрать её саму, ночью умудрилась вскрыть хлебопечку и слопать килограмм сырого дрожжевого теста для булок. А под утро, осознав всю опрометчивость такого поступка, она издала свой первый предсмертный вопль прощания с этим замечательным, но таким коварным миром. И после этого вопли не утихали, сотрясая весь подъезд и наводя ужас на жильцов соседних домов, чьи окна выходили на наш двор.

Потом я вёз несчастную животину вместе с хозяйкой в ветеринарку, и уехали мы, только когда операция закончилась и угроза для жизни дурного пса миновала. Неделю можно было жить спокойно без её тявканья за стеной в шесть утра, которое будило меня лучше любого будильника.

Поэтому в знакомый офис я приехал с опозданием, невыспавшийся и слегка накрученный. Вообще с нервами у меня в последние дни совсем плохо стало.

— Ты опоздал, — услышал я вместо приветствия.

— Извини, собаку к ветеринару возил, — буркнул я, упрямо стараясь не смотреть ему в глаза.

— Свою? — слегка смягчился Альберт, раскладывая на столе листы из толстой папки с проектом.

— Соседскую. — Я поставил сумку с ноутбуком на диван, обошёл его и достал телефон. Надо было сделать серию снимков для Ника.

Он не мешал, позвонил секретарше, попросил себе чай.

— Тебе кофе? — обернулся ко мне.

— Ведро кофе и половник. — Я фотографировал лист за листом и видел светлый плотный песок и медленные океанские волны, набегающие на пляж в Арамболе...

...Там я тоже много фотографировал — дома, океан, пляж, пальмы, ребят. Мы летели отдыхать большой компанией. Многих из них я знал отдалённо, а с некоторыми вообще был не знаком. Альберт с семьёй летел другим рейсом, но дома наши были неподалеку. И был ещё один домик возле самого пляжа — просто комната с кроватью и терраса с видом на океан. Знакомства мы не скрывали. На вопрос «кто это?» — когда он кивал мне, как старому другу, — я отвечал, что бывший клиент. На тот момент мы уже не работали с ним. Его жена здоровалась со мной приветливо, проводила целые дни на пляже с их пятилетним сыном и не спускала с ребёнка глаз, поэтому Альберт часто приходил к нам на веранду, курил, пил местное пиво и ром, купался вместе с нами, катался на кайте.

К нам многие приходили из соседних домов — посидеть в компании вокруг костра, накуриться дешёвой травой. Мы с ним общались свободно, но не вызывающе, как мне казалось.

Однажды решили съездить на экскурсию вглубь страны к развалинам какого-то храмового комплекса. Я сел с ним в машину. За рулем был индус. Он гнал как сумасшедший по дорогам, которые были совсем не европейские. Альберт смеялся и говорил:

— Слушай, ну вот если мы разобьёмся, то они переродятся, я в рай попаду, а ты... Ты ж атеист. Тебе, наверное, вообще страшно?

Было действительно страшновато и одновременно весело.

А ночами я сидел с ним на крошечной терраске домика и слушал море, накатывающееся длинными волнами на тёмный пляж, смотрел на лохматые звезды в незнакомых созвездиях до тех пор, пока не ощущал его горячее дыхание на своей шее и нетерпеливые руки, обводящие арабскую вязь татуировки на моём боку...

Секретарша принесла большой кофейник с кофе, сливки, какое-то печенье с джемом.

Я закончил снимать и сел на диван, налил полную чашку, выпил залпом. Весь день хотелось спать из-за бессонной ночи и сумасшедшего утра.

Он сел рядом, привычным жестом закинул руку на спинку дивана. Не коснулся меня, но я невольно напрягся, спиной ощущая его близость.

— Я тогда так и не спросил тебя, что всё-таки случилось? Что это было за внезапное решение? — Он дотронулся до воротника моей рубашки, поправляя что-то, видимое ему одному. — Я знаю, что после возвращения из Арамболя ты болел, в больнице лежал. Просил меня не приезжать. Потом это твоё — «все кончено, забудь». Тебя там, в больнице, чем-то укололи?

— Почему ты не стал выяснять? Сказал «хорошо», и всё?

Я отхлебнул кофе. На него не смотрел. Не мог его видеть.

— Потому что разозлился на тебя. Ждал, что ты одумаешься. А ты разорвал. Тремя словами уничтожил почти три года жизни.

— Всё в порядке с твоей жизнью, не прибедняйся, — отрезал я. — Живи и радуйся. Семья, ребёнок, работа... Чего тебе ещё надо?

— В моей жизни нет тебя.

— И не будет больше, — кивнул я, поднимаясь. — Спасибо за кофе.

— У тебя кто-то есть?

Я не стал отвечать. Это было совсем не его дело. Возле двери меня догнал его голос:

— Я жду тебя в четверг к двум часам. Не опаздывай.

Я скрипнул зубами и вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь, подавляя приступ злости, почти ненависти, поднимающийся из глубины души.

Вернувшись из жары Арамболя во вьюжный февраль, заваливший метровыми сугробами столицу, я, наверное, прямо в аэропорту подхватил какой-то вирус. Но дома меня ждали дела, работа. Меня не было почти месяц. Отец был очень против этой поездки, и брат тоже. Только мама поддержала меня в моём ультиматуме. Мне хотелось свободы — пусть призрачной. Пускай хотя бы месяц, но подальше отсюда, от случайных встреч, знакомых, редких свиданий, нервных прощаний и ожиданий новой встречи, невозможности проявить свои чувства, пускай не на людях. Не беспокоиться о том, что кто-то увидит, поймёт, истолкует. Не думать о репутации отца, брата, их клиентов...

Я не мог вырваться. С тех пор, как мне исполнилось двадцать лет, на меня открывались и закрывались счета, кредиты, овердрафты, заключались договоры о сотрудничестве, составлялись уставные документы с моим участием. Это был сложный бизнес, которым отец управлял твёрдой рукой. Никита включился позже. Но всё равно это была одна упряжка, в которой каждый играл свою роль.

С матерью Никиты отец развёлся, когда мне исполнился год, и женился на моей маме. Нику тогда было тринадцать — достаточно взрослый, чтобы понимать, но не принимать. Связи с бывшей семьёй, особенно с сыном, отец не терял никогда. Он гордился Ником, его характером, таким же твёрдым и сильным, умом, его мудрёным образованием, которому тот был обязан своим необычайно быстрым взлётом в карьере. Помогал ему, чем мог, забирал на каникулы к нам. Особенно когда его мать второй раз вышла замуж. А когда мы перебрались поближе к столице и отец развернулся, то вызвал Никиту сразу же, предложил помощь и поддержку.

Три недели я ездил по объектам, мучаясь непрекращающимся, рвущим горло кашлем, сбивая скачущую температуру, пока боль под лопаткой не стала невыносимой и перестало хватать воздуха в груди. В поликлинике терапевт, к которому я приполз сдаваться, сразу вызвала скорую, приговаривая: «Ничего, тяжело в лечении, легко в гробу».

Я валялся в больнице под капельницами, когда мне начали приходить письма. Почту я всё равно просматривал, когда мог и руки были свободны от игл и ингалятора. И вот тут я в очередной раз подумал, что зря меня вытащили тогда из сугроба, а теперь — из двусторонней пневмонии.

Ничего там особо интимного на фотографиях не было, но выглядело так, что понял бы и дурак. Я только диву давался — как я мог быть настолько беспечным, настолько тупым, чтобы невольно держаться ближе к нему. Лица Альберта не было видно, и фигура была затёрта. Я понимал — почему. Альберта они трогать не хотели, он был им не по зубам. А вот меня они подсаживали надолго, если бы я позволил.

Я думал тогда обо всём. В том числе и о так называемом каминг-ауте. И понимал всю безнадёжность этого шага. Альберт с его семьёй и бизнесом, моя семья, семья Никиты, бизнес его и отца. Мне закроют рот и всё равно не дадут дышать. В любом случае. Тогда зачем сознаваться? А так никто не пострадает. И поэтому я достал телефон и набрал Ника, заранее зная, что ему скажу. А потом я позвонил Альберту.

Это только кажется, что у человека есть свобода выбора. Потому что, как только он сделает этот выбор, все другие пути будут для него отрезаны. Это только кажется, что всегда есть выход из любого тупика, из любого положения. Часто двери выхода — единственные, которые предлагаются тебе, и ты делаешь шаг, как будто в пропасть. И стараешься не оглядываться.