Почти не страшно. Почти. Он не перестанет бояться, пока не забудет. И даже если забудет, этот страх никуда не уйдет: он всегда рядом. Холодным дыханием с запахом тумана и мокрых камней касается шеи, отчего по коже бегут мурашки, а сердце пропускает удар. Что-то тихо отрывисто шепчет, и шепот этот — никому не слышный, потому что звучит внутри — рождает странные мысли, скользкие и болезненные. Сейчас он ухмыляется спереди, с пассажирского, прозрачно-белый, перечеркнутый ремнем будто в насмешку. И если снять очки, заглянуть в слепые глаза, можно увидеть его отражение.

Колин отвернулся. Забавно. Он слеп, но ему доступно видеть одну вещь — и это воплощение его безумия. Печально.

Было тревожно, но уже не так сильно. Он не верил в удачу, не хотел верить в судьбу и статистику, но он верил Алесу. Тот говорил о крыльях. Колин надеялся, что у него тоже есть крылья и что страх не сковывает их своими белыми стальными руками.

Менди села в машину. С ней пришел запах листьев, дождя и туалетной воды. Она включила обогрев. Обычно люди боятся холода, но Колин — нет. Холод не дает расслабиться, забивает мышцы и мысли и не позволяет чувствовать ничего, кроме этого.

— Ты не против, если мы заедем в торговый центр? Мне нужно купить бумагу. — Менди выводила автомобиль на дорогу и, судя по звуку, выбирала музыку на айподе. Почему она всегда так беспечна?

То, на переднем сиденье, смеялось.

— Я не против.

Колин ненавидел торговые центры, но еще больше он ненавидел одиночество, автомобили и свой страх, осклабившийся в беззубой улыбке. А еще он был рад любой отсрочке.

Плеер разрядился. Предал, когда был так нужен. Когда автомобильный шум был как музыка для страха, как пытка для Колина. Когда Менди фальшиво подпевала кому-то из ее айпода и постукивала ногтями по рулю.

Что лучше: одиночество или толпа, в которой еще более одинок, хоть и не чувствуешь себя словно в вакууме? Колин не знал. Менди усадила его на диванчик на одном из верхних этажей. Она предлагала купить молочный коктейль, но Колин не мог пить или есть. От волнения мутило.

Колин ненавидел этот торговый центр, этот диванчик и цитрусовое дерево в кадке рядом. Оно своими дурно пахнущими листьями касалось лица, и, куда бы Колин ни двигался, проклятые листья настигали его.

«Один из худших дней моей жизни».

Люди как единая движущаяся масса. Шумная, торопливая, даже если отдельные ее части раздражающе медлительны. Голос толпы — шаги, болтовня, шорох свертков — мука для воспаленного, заполненного тревогой разума. И все же был кто-то, приносящий еще большие страдания, кто-то со слишком громкими ботинками.

Колин понял, кто это, еще до того, как услышал голос. Он верил в звуки. Сердцебиение, шаги, голос — каждое звучание уникально. Такой звук был только у одного. Он стал ходить громче, чем раньше, компенсируя неуверенность, но его звучание не изменилось. Дерек Уильямс.

— Андервуд? Колин Андервуд? — Его голос. Слишком звонкий, слишком резкий. Колин отвык от громких мужских голосов, и ему не хотелось их слышать. Пусть бы все стали немыми. Все, кроме одного.

«Худший день моей жизни».

— Привет, Дерек. — Глухо и устало, невольно в ритм обжигающей пульсации в глазницах.

— Я... читал, что случилось с твоими родителями. Прими мои... соболезнования. — Он стал ходить громче, будто бы увереннее, но не избавился от привычки покачиваться с пятки на носок — привычки слабаков. Его ботинки скрипели.
Колин кивнул. Попытался напрячь мышцы, чтобы немного притупить головную боль, но стало только хуже.

— Так ты... поступил в Колумбию? Продолжишь их дело? — Его вечные паузы и раньше выводили Колина из себя. Сейчас, когда боль и тревога боролись за первенство, он едва удерживался от замечания.

— Я не поступил. А ты? — На самом деле ему было все равно.

— В Стэнфорд. Круто, да? — Ни капли уверенности или хвастовства. Дерек ждал его одобрения.

— Стэнфорд в Калифорнии. Что ты делаешь здесь, в Нью-Йорке, в учебное время?

— Мама приболела. Я приехал... к ней.

— Передай ей привет. Пусть выздоравливает.

— Я хочу вернуться... после учебы и работать на фондовой бирже вместе с отцом.

— Амбициозные часто добиваются успеха. — Колин даже не пытался звучать заинтересованным. У него не было ни сил, ни желания.

— Надеюсь, что так, потому что я... очень амбициозен.

Колин снова кивнул. У Дерека и правда было полно амбиций, может, неоправданных, но это другое дело.

— А ты... ведь собираешься учиться, да?

— Я буду прожигать деньги своих родителей, Дерек.

Зачем он это сказал? Кто тянул его за язык? Почему Колин вообще вспомнил фразу, оброненную Дереком когда-то вместе со злыми слезами обиды?

— Не будь засранцем. — Его голос стал тихим и сиплым, но Колина это уже не радовало.

— Не вынуждай меня им быть.

— Я... вынуждаю? Каждый раз вынуждал?

— Да.

Колин ненавидел навязчивость и когда не понимают слово «нет». Он не хотел отношений, тем более с Дереком, но тот не понимал намеков, а у Колина тогда было мало терпения и вежливых слов. Они наговорили друг другу много неприятных вещей, но Колин в то время был бесконечно уверен в себе, а Дерек — нет. Его это задело, но Колину было все равно.

— Знаешь, я больше не ношу очки и дурацкие полосатые рубашки. Я читаю книги. Учусь в Стэнфорде. — Дерек снова говорил громко и звонко, и это било Колину по ушам. — Этого... ты хотел?

— Все, чего я хотел, — покой. Не в вещах дело. Видишь, теперь я ношу очки. Я ни черта не вижу, и мне плевать, какие рубашки ты носишь, — он цедил сквозь зубы. Злился отчего-то. То ли на него, то ли на себя. Наверное, на себя. За высокомерие, несдержанность и грубость. Вот оно. «Не суди книгу по обложке». Расплата. — Я просто не хочу отношений... с тобой.

Почему в той чертовой аварии ему не оторвало язык?! Он бы не ляпнул это. Вообще бы не заговорил с Дереком и не обидел его снова.

Дерек готовился сказать что-то. Его ботинки скрипнули яростно и резко. Воздух прерывисто и громко влетел в легкие. Колин будто почувствовал, что его связки напряглись и вот-вот произведут ругань.

— Привет! — Менди. В этот момент ее голос показался музыкой.

— Ты Дерек, да? Одноклассник Колина? Где же ты был? Колин уже нашел себе парня. — Спасительные глупости. Он никогда не любил сестру так сильно, как в этот момент.

— Он мой друг. И только. — Колин счел нужным заметить это и проигнорировал теплоту на щеках.

— Брось. Он горячее, чем кофе, который варит. — Менди рассмеялась, но никто ее не поддержал. — Ладно. Нам пора. Пока, Дерек.

Колин махнул ему рукой. Тот не шевельнулся — ботинки промолчали — и ничего не сказал.

Колин чувствовал себя виноватым. Вина, тугими кольцами стянувшая шею и грудь, не давала развернуться гневу. Его удушающий жар пришелся бы кстати. И Колин не искал бы оправданий.

Дерек симпатизировал Колину с девятого класса. Его неуклюжие попытки привлечь внимание раздражали. Колин не хотел обращать внимание на кого-то, кроме себя. Имея пару приятелей, которых считал друзьями, он был одиночкой. Ни Дерек, ни его ухаживания не были ему нужны, но и обижать его Колин не хотел. Он и не стал бы, но Дерек поставил его в неловкое положение, признавшись в любви перед всем классом.

Колин, в отчаянной попытке уберечь свое спокойствие, наговорил всякого: о внешности мальчика с плохим зрением и дурным вкусом; о его семье, конечно, несравнимой с успешной адвокатской четой; об увлечении «дурацкими видеоиграми». Колин не думал тогда, что, спасая собственный мир, можно до основания разрушить чужой.

В ответ он услышал злое сдавленное «высокомерный засранец», увидел слезы за немодными очками и ощутил укол вины, но слишком слабый, чтобы задуматься или извиниться.

И вот оно теперь.

На улице холодно и ветер колюч. На парковке не было препятствий для его пронизывающих порывов. Для него вообще не было препятствий. Казалось, что ветер проникает под одежду, под кожу, гладит ребра изнутри. С небес, из серых, как несвежая простыня, туч, моросило что-то. Колин, опустив подбородок, губами почувствовал влагу на шарфе. Влага была и на руках. Они замерзли и наверняка покраснели. Пальцы словно деревянные. Но Колин не прятал их в карманы. Он отчего-то вспомнил Алеса. У того всегда теплые руки.

Колин устало опустился на сиденье. Вымотанный, опустошенный, откинулся на спинку. Эта вспышка забрала у него все силы и все чувства. Он выхолощенный, а впереди еще один трудный разговор. Колин их ненавидел, эти разговоры. Тяжелые, бессмысленные. От них становилось только хуже.

Чем ближе было к цели, тем больше нервничала Менди. Она уже не пела, вообще выключила музыку. Она все так же барабанила пальцами по рулю, только движения ее стали резче. Иногда Колин чувствовал, что Менди смотрит на него: ее взгляд отражался от зеркала заднего вида и колол в грудь. Будто это она ехала беседовать с доктором Хайдом.

Раньше Колин не посещал психологов: в этом не было нужды. Он думал, что это должно приносить облегчение, приводить в порядок мысли и чувства. Наверное, он путал психолога — вернее, психиатра — со священником. Покидая кабинет доктора Хайда, Колин чувствовал, что в его груди просверлили дыру и влили туда зловонную черную жижу, отравляющую тело. Так и должно быть после сеанса психотерапии?

Автомобиль повернул и остановился. Вот и все. Теперь уже поздно задумываться. Нужно вдохнуть поглубже и пережить два часа пытки, чтобы потом... поправиться?

Каждый раз, когда они шли от автомобиля, поднимались по небольшой лестнице, ехали в лифте и здоровались с ассистенткой доктора Хайда, Менди казалась счастливой. Она бодро вела Колина за собой, говорила радостным голосом, шутила. Сейчас она неуверенно держалась за его локоть, медленно ступая чуть позади. Рассеянно пробормотав что-то ассистентке, Менди погладила Колина по плечу и сказала:

— Позвони, когда закончишь. — Это... вина в ее голосе? Почему она чувствовала себя виноватой? — Если я немного опоздаю, подождешь здесь, ладно?

Он кивнул.

Менди ушла, не поговорив с доктором Хайдом. Раньше она всегда шепталась с ним в стороне. В этот раз ей словно бы хотелось уйти поскорее. Колин не стал обдумывать это, не сейчас.

Колин представил, что на двери кабинета висит табличка, где золотыми острыми буквами написано «Доктор Генри Хайд. Психиатр». Вряд ли такие таблички бывают в личных офисах, но Колину хотелось, чтобы было именно так. Это добавило бы доктору Хайду немного элегантности, сделало его более человечным.

За этой дверью, черной, непременно черной, — безвоздушное пространство. Там нет тепла или холода. Нет ни запахов, ни звуков. Там только страх.

Колин глубоко вздохнул и вошел. У него не было выбора. У него не было даже шанса на выбор.

— Добрый день, Колин, — доктор Хайд говорил сиплым голосом с легким шотландским акцентом.

Он подошел. Его шаги звучали совсем тихо, как шаги Алеса. Однако Алес был легок и аккуратен, а доктор Хайд словно бы крался.

— Здравствуйте. — Колин хотел звучать сколь-нибудь уверенно, но вышло устало и безразлично.

Он обошел доктора Хайда и сел в кресло. Этот кабинет, должно быть, выглядел уютным. Спокойные теплые тона, дипломы и сертификаты на стенах, перемежающиеся картинами с широким паспарту, статуэтки, хрустальная пепельница для курящих пациентов. Но в сознании Колина все было охвачено жидкой, колышущейся от чьих-то незримых движений тьмой. Он отгонял это чувство, убеждал себя, что доктор Хайд просто не из тех, кто создает уют одним своим присутствием.

Психиатр сел в кресло напротив. Его одежда тихо шуршала, выдавая мелкие беспокойные движения. Как он выглядел? Как был одет? Колин думал, что тот носит коричневый, чуть мешковатый костюм и кипенно-белую рубашку с посеревшими манжетами. Без галстука. Отец говорил, что не стоит доверять мужчинам, которые никогда не носят галстуков. Колин не доверял и не только поэтому.

Доктор Хайд вызывал у него необъяснимую тревогу. Страх, идущий из глубин подсознания. Это делало само существование Колина трудным рядом с этим человеком.

И все же это бред. Менди сочтет его поистине сумасшедшим, если Колин такое заявит. Нет уж, он справится. Он жил со зримым воплощением своего душевного расстройства. Ему ли бояться доктора Хайда. Он ведь даже был невидим.

— Колин, ты не передумал? — Его голос так внезапно вторгся в обволакивающую тишину, что Колин вздрогнул. — Не решил приходить чаще?

Колин покачал головой.

— Обычно в твоей ситуации занимаются несколько раз в неделю, а не дважды в месяц.

Он с трудом заставлял себя приезжать сюда и два раза в месяц, унимал ужас, брал паникующее тело под контроль. Он не смог бы чаще. Тем более, что с каждым разом становилось все труднее.

— Я... вы же знаете... автомобили... — Оправдания, отговорки. В голове все мысли были пережаты страхом, острыми жгутами прошедшим сквозь вены и сосуды.

— Я знаю, потому и не настаиваю. Пока. Скоро паника сойдет на нет. Ты принимаешь лекарства? Как чувствуешь себя?

— Я принимаю. Но... не думаю, что они помогают. Мне не становится лучше. Нет прилива сил... или... не знаю, что там должны делать антидепрессанты... И еще, мне кажется... — Колин замолчал.

Он может сказать. Он должен доверять своему врачу.

Но этот человек — не тот, кому стоит доверять, не так ли? Он пугает.

Доктор Хайд — психиатр. Он должен об этом узнать. Он может помочь.

И он поможет. Выпишет направление в клинику. Там помогут. Вылечат от галлюцинаций, от тревоги. От разума.

— Что?

— Мне... нужны другие таблетки. Да. Другие.

— Думаю, так и есть. Я выпишу тебе более сильные лекарства.

Более сильные. Еще более сильные. Доктор Хайд почти каждый раз увеличивал дозу. И чем больше она становилась, тем хуже Колин себя чувствовал. Сейчас — настолько плохо, что в собственном теле ему было некомфортно; сознание и вовсе стало чужим, разум отторгал реальность. Все из-за этих таблеток. В слабеющей памяти еще хранилось обещание узнать о них, нужно было только найти того, кто может помочь.

Доктор Хайд зашуршал бумагой, заскрипел ручкой по листку. Эти звуки, словно тупое лезвие, впились в разум. Головная боль усилилась. Такая боль, словно сами кости ноют.

— Передай сестре. — Доктор Хайд вложил листок в подрагивающую слабую руку Колина. Тот, едва шевелясь, чтобы не двинуть головой, спрятал рецепт в карман.

Доктор Хайд кашлянул, внимательно всмотрелся в Колина. Тот почувствовал его липкий, пробирающийся холодными щупальцами в самое нутро взгляд. У него были беспокойные руки: он то ударял пальцы о пальцы, то щелкал ручкой, то поглаживал подлокотник кресла. Это волновало и раздражало Колина.

— Итак, расскажи мне, что произошло с нашей последней встречи.

— Ничего. — Колин молчал, разыскивая среди сбившихся в кучу мыслей нужные. — Все то же. Только сегодня... В торговом центре я встретил одноклассника. Мы говорили.

— О чем?

— О нас. В школе он пытался ухаживать за мной. Но я не хотел этого. Я плохо поступил с ним. — Среди целого моря вины — раскаяние как айсберг, под водой уходящий в бесконечность. Бесконечная вина и раскаяние. И рядом — кристально ясное, обжигающее понимание. Все, что с ним случилось, — плата за былое высокомерие, за каждое несправедливо сказанное слово, за высоко вздернутый подбородок, за тогда еще наполненный мыслью, но и снисходительностью взгляд.

— Все, что я сказал и сделал, вернулось ко мне. Сделало меня таким, каков я сейчас. Я теперь на месте тех, к кому был жесток. Как... Как это называется? Карма?

Самоуничижение в его голосе — холод в пальцах, слабость в ногах, горечь во рту. Заслужил. Все заслужил. Теперь ему это было ясно.

— Ты ведь не верил в бога. Не следовал религиям.

— Я все еще не верю. Но... Это ведь очевидно. За все нужно платить.

— Верно, но причина и следствие всегда связаны непосредственной фактической связью. За алкоголизм платят циррозом, за беспорядочный секс — венерическими, за оскорбление обычно расплачиваются разбитым носом. — Этот снисходительный тон. Так Колин разговаривал с людьми? Это тоже вернулось к нему? — То, что произошло с тобой, — следствие чьей-то безответственности или преступной невнимательности. Или это просто несчастный случай. То, что ты сейчас чувствуешь, — симптом депрессии.

Колин отвернулся. Горячие волны боли взрезали виски. Справа, наверное, было окно. Если бы оно было открыто, если бы ветер проникал сюда, было бы легче, но эта комната словно законсервирована, ее затхлый воздух не знает свежести.

— Вижу, ты недоволен моими словами.

— Алес объяснил бы все иначе.

— Как?

— Не знаю. Иначе.

Алес нашел бы что сказать. Что-то утешительное. Что-то, что дало бы Колину твердь, на которой можно удержаться, можно проложить путь к спасению. Алес ни за что, ни за что не выбил бы у него почву из-под ног.

Доктор Хайд молчал, ритмично постукивая ручкой по подлокотнику кресла. Колину казалось, что ему в голову вбивают гвозди.

— Я рад, что у тебя есть друг. Однако то, какое влияние он оказывает, меня беспокоит.

— Какое влияние?

— Он вселяет в тебя сомнения. Главным образом, во мне. Факт того, что этот человек для тебя более авторитетен, нежели врач, может губительно сказаться на всем процессе реабилитации.

Как много трудных слов. Колин не был уверен, что понимал их все. Ему было сложно думать.

— И что вы предлагаете?

— Тебе следует разобраться, почему ты доверяешь ему, что заставляет тебя прислушиваться к постороннему больше, чем к врачу.

Колин подавил вымученный вздох. Он не искал причин своему отношению, он просто верил. Верил, потому что чувствовал: так правильно.

— И как вы думаете что?

— Я думаю, влечение. Возможно, даже влюбленность, произрастающая из чувства благодарности. Это чувство мешает тебе трезво оценивать объект влюбленности, заставляет наделять его нереальными качествами и проникаться доверием.

— Я не влюблен в него.

— Порой бывает трудно отличить влюбленность от других чувств, особенно, если не испытывал этого прежде.

— Я не влюблен в него. Я знаю, что чувствую. Я не влюблен. И это не влечение. И не благодарность. Я... я не хочу об этом говорить. — Колин замолчал, вдруг ощутив, что говорил слишком громко. Он ненавидел, когда грязными пальцами лезут в душу, вытаскивают оттуда все, что спрятано, и рассматривают, комментируя циничным, повседневным тоном.

— Что ж, хорошо. — В голосе доктора Хайда прозвучало плохо скрытое довольство. В пустом после взрыва сознании Колина это отпечаталось особенно ярко.

— Думаю, на сегодня достаточно. — Он записал что-то, отложил ручку, хлопнул по колену, заставив Колина вздрогнуть. — Надеюсь, в следующий раз ты будешь в большей степени настроен на диалог. Суть этой терапии — именно диалог, Колин. Постарайся понять это, а также то, что без твоего желания ничего не получится. Ты должен хотеть вылечиться и стремиться к этому.

Колин слабо кивнул, тяжело поднялся, направился к выходу, еще не до конца веря, что все закончилось.

— И не забудь передать сестре рецепт. — Слова словно из другого мира. Ему уже все равно. Шаг — и он в приемной. Здесь был воздух и наверняка свет. И не было страха.

Менди уже ждала. Она взяла его за руку. Ее голос и прикосновения. Она словно проверяла, все ли с ним в порядке, будто что-то могло произойти, когда Колин был у доктора Хайда. Даже он понимал, что угрозы не было, так почему Менди беспокоилась?

На улице стало холоднее. Сырой воздух, как влажная ткань, ложился на кожу. Колин прикоснулся к щеке. Нет, никакой ткани, лишь морось.

— Снег пошел?

— Нет, Колин, еще только второе ноября. Дождись хотя бы середины.

— Ладно, — он кивнул. Помолчав немного, сказал: — Мне нужно позвонить.

— Хорошо. Я вернусь через пару минут.

Менди отошла. Снаружи, там, куда спруты доктора Хайда не достанут, ей тоже стало легче. Почему с ней все это происходит?

Колин достал телефон. Набрал номер, который, наверное, отпечатался в памяти навеки. После череды утомительно долгих гудков — голос, теперь ставший воплощением надежды.

— Алес, мне нужно с тобой поговорить. Это важно. Это срочно. — Откуда столько живости взялось? Колин понятия не имел, где нашел ее, только чтобы произнести пару слов.

— Я заеду за тобой в семь. Устроит?

— Да. Отлично.