В низко нависшем небе теснились свинцовые тучи. Им, громоздким и тяжелым, было мало места: прямоугольные куски стекла и бетона острыми наконечниками впивались в мягкие бока, камень зубчатой стеной сковывал горизонт. Даже небесам трудно дышалось в душном, напоенном выхлопом Нью-Йорке.

Шел дождь. Серый, унылый осенний дождь. Капли прозрачными бусинами украшали черные ветки, летели с небес, падали, ударялись о стекло и то разбивались на тысячу брызг, то стекали вниз. Листва была мокрой, а оттого более яркой и глянцевой. Асфальт блестел, полыхал багряными листьями в лужах, переливался радужной пленкой от бензина.

Так представлял себе это утро Колин. Его пустой взгляд устремлялся в потолок, который он воображал освещенным тусклым рассеянным светом из окна. На улице, вероятно, было очень холодно, потому что сырость и холодок, казалось, просачивались сквозь стены. Пальцы мерзли, и по телу пробегали мурашки, но Колин не торопился укрыться. Он нашарил на прикроватной тумбочке часы, и механический женский голос сообщил, что пошла двадцать пятая минута одиннадцатого.

«Вчера я проснулся в десять пятнадцать, а позавчера в десять ровно. До этого я просыпался еще раньше, обычно в шесть часов. Это означает, что продолжительность сна увеличивается. Это может быть связано с таблетками? Да, пожалуй. Я пью эти таблетки каждый день дважды и пока не замечаю улучшений. Все становится только хуже. Я не помню, как заснул. Ничего не помню. Кажется, я что-то слушал, но что?»

Колин осторожно повернулся на бок и все-таки натянул одеяло. Переломы ныли, шрамы ныли. Вспоминалось, как покореженное железо ломало кости и рвало плоть. Тогда совсем не было боли: шок поглощал все. Больно стало потом, когда тело начало залечивать раны. Больно было каждый дождливый день, когда раздраженные нервы реагировали на перепады атмосферного давления. Это даже стало привычным, ведь в октябре каждый третий день — дождь.

«Если я сейчас не встану, придет Менди и снова начнет упрекать меня в лености. Какая теперь разница, во сколько я просыпаюсь? Я для нее играю едва ли большую роль, чем коврик в прихожей».

И все-таки Колин поднялся. Холодок тут же обласкал ступни и забрался выше, вызвав дрожь. Колин поежился, переступил с ноги на ногу и побрел в ванную. Кафель показался и вовсе ледяным, поэтому он включил горячую воду, чтобы нагнать пара и согреть помещение. Сняв одежду, зашел в душевую кабину.

Горячая вода, казалось, обжигала кожу. Обжигала, но и дарила странное ощущение тепла, похожее на крепкие объятия, словно струи, окутывающие тело, защищали от холода и жестокости мира. Мира, что остался за завесой пара. Дышать было трудно, и Колину это нравилось: он широко улыбался, хоть вода затекала в рот.

Пальцы привычно коснулись пористой грубоватой поверхности мочалки. Другая ладонь завладела прямоугольной — чтобы отличить от овального шампуня — бутылочкой геля. Щелкнула крышка, запахло мятой и лимоном.

Колин старался не касаться кожи пальцами — только губкой. Он помнил расположение каждого шрама. Помнил, как тот был получен и сколько накладывали швов. Каждый раз, случайно задевая шрам, он вспоминал, как осколки стекла впивались в плечо, а в ребра упирался погнутый кусок двери. Он разорвал плоть, раздробил кости и замер в паре дюймов от легкого. Всего несколько дюймов отделяли от возможной смерти, и, порой, Колин ужасно жалел, что это проклятое железо не проткнуло его насквозь.

Смыв пену, он вышел из кабины, стер влагу и повязал полотенце на бедрах. Подошел к зеркалу, провел рукой по запотевшей поверхности. Он не видел себя, но представлял свое нечеткое отражение: мокрые темные пряди на бледном и слишком высоком лбу, фиолетовые тени под глазами, сами глаза... Нет, лучше о них не думать. Колин коснулся щек — под пальцами кололось, значит, пришло время бриться.

Необходимые предметы всегда находились под рукой, чтобы ему не пришлось что-то искать. Колин научился двигаться неспешно и равномерно, словно в замедленной съемке, чтобы ничего не опрокинуть. Он привычно протянул руку и взял электробритву, хотя отец научил его пользоваться опасной бритвой. Он говорил: «Это традиция рода Андервуд, сынок. Мой отец и дед делали так. Так делал Чарльз Андервуд, когда только приехал в Америку. Мы должны уважать традиции». Колин больше не мог следовать этому обычаю.

Он включил прибор и поднес его к лицу. Бритва дрожала. Нет, дрожали пальцы. «Как это называется? — спросил себя Колин и сам же ответил: — Тремор. Это все чертовы таблетки». Это не вызвало ни страха, ни раздражения. Это просто было фактом. Фактом, с которым он ничего не мог поделать. «Какое Менди дело до того, что со мной происходит? Я должен быть благодарен, что она позволяет мне жить у себя, — Колин вспомнил, что сестра однажды сказала ему в сердцах. Впрочем, он был уверен, что она говорила это намеренно и абсолютно хладнокровно. — Будто я не знаю, что это одно из условий завещания родителей: не будет обо мне заботиться — ничего не получит».

И все-таки нужно было побриться. Колин тряхнул кистями, чтобы сбросить напряжение, и вновь взялся за бритву. Он старался не нажимать сильно и все же чувствовал дрожь. «Будто я старик, — усмехнулся он. — Это было бы даже забавно, если бы не было так... грустно? И страшно».

Закончив все водные процедуры, Колин вернулся в спальню, оделся. В своем положении он находил один явный плюс: можно было не заправлять постель. Миссис Каннингем — гувернантка — делала это за него.

Он не помнил и дня без нее. Миссис Каннингем, кажется, была с ним все детство: читала сказки, водила за руку по саду; она же потом приходила на каждый его матч, не бейсбольный — шахматный; она помогала выбрать букет для первого свидания. После аварии она приходила в больницу, снова водила за руку и читала сказки. Миссис Каннингем тоже переехала к Менди — это даже не обсуждалось.

Каждое утро Колина ждал завтрак, приготовленный ею. Это всегда были оладьи, менялся только джем. Раньше Колин закрывал глаза ладошками и пытался отгадать, каким он будет. Теперь закрывать глаза стало ни к чему.

Колин остановился у стола. Он знал: от лестницы до столовой двадцать шагов. Ладонь легла на прохладную деревянную спинку стула. Он наверняка был светлого цвета. Менди любила все светлое. Колин услышал шорох накрахмаленного фартука — это миссис Каннингем подошла, чтобы подать завтрак.

Пахло свежеиспеченными оладьями. Они всегда были мягкими, золотистыми и идеально круглыми. Пальцы заскользили по скатерти и остановились у вазочки с джемом. Колин обмакнул туда палец, а потом слизнул джем. Он был сладким, но оставлял кислинку на языке.

— Это вишня?

— Ох, Колин, — рассмеялась миссис Каннингем. — Тебе стоит подумать о работе дегустатора. Тебя не провести, мой мальчик, — она ласково потрепала его по плечу и отошла.

Колин улыбнулся и приступил к еде. Отчего-то эти простые слова его порадовали. «Работа дегустатора, кажется, не требует зрения, так почему бы не попробовать? Стоит добавить это в список возможных профессий», — мимолетно подумал Колин, запивая кусочек оладьи чаем.

Он слышал, как миссис Каннингем занималась домашними делами. Эти звуки не менялись с детства: шорох передника, тихий стук каблуков, звон посуды. В детстве Колин думал, что она — Мэри Поппинс. Наверное, потому что Элоиза — так ее звали — всегда имела при себе саквояж, в котором, конечно, находилась пара леденцов; носила элегантную одежду и обязательно шляпку и водила дружбу с множеством интересных людей. Правда, она не позволяла себе летать на зонтике, что только радовало ее маленького подопечного.

— Не забудь выпить свои лекарства, Колин, — проговорила миссис Каннингем и, как ему послышалось, поставила стакан воды рядом с его правой рукой так, чтобы он смог легко его взять.

За это он очень любил свою няню: она относилась к нему так же, как и прежде. Конечно, она делала кое-какие поблажки, но не опускалась ни до унизительной жалости, ни до чрезмерной опеки. Она удивительно чувствовала, когда ему нужна помощь, и оказывала ее, позволяя все же сохранить самостоятельность.

Лекарства — две капсулы и маленькая горькая таблетка — по очереди проскользнули по горлу, оставив неприятное послевкусие. Колин торопливо допил воду и встал. Требовалось добраться до постели раньше, чем лекарства вызовут слабость. Поблагодарив миссис Каннингем, он сделал те же двадцать шагов и стал подниматься. Навстречу ему двигался аромат духов Менди. Стук каблуков затих: она остановилась.

— Здравствуй, Пятачок! — поздоровалась сестра. Она, должно быть, пребывала в хорошем настроении, раз воспользовалась приветствием с тех времен, когда курносый нос был главной проблемой Колина.

— Привет, Пух, — ответил он. Менди получила такую кличку, потому что была пухлой и охочей до сладостей девочкой. К тому же ее застенчивый и розовощекий брат всегда был неподалеку.

— Сегодня мы собираемся съездить куда-нибудь. Хочешь с нами?

— Ты говоришь о своих подружках? — уточнил он. — И куда вы поедете?

— Да-да, о подружках, — согласилась сестра и наверняка закивала так, что ее любимые длинные сережки запрыгали. — Я хочу показать им ту замечательную кофейню. Так что?

— Кофейню, — повторил Колин, как будто задумался над этим предложением. На самом же деле он старался сдержать ликование, рвущееся на губы улыбкой. Сладив со своими эмоциями, он заговорил скучающим тоном. — Хорошо. Если это, конечно, запланировано не раньше, чем через полчаса. Я только что принял таблетки.

— Мы собираемся туда через час. Ты еще успеешь немного поспать.

— Хорошо. Спасибо.

Колин поднялся выше, а звук шагов Менди стал удаляться, и вскоре ее каблуки застучали по мрамору. Он вернулся в спальню и лег на все еще не заправленную кровать. Лекарства уже дали о себе знать: тело стало слабым и тяжелым, словно кровь загустела и потекла по венам медленнее; в голове помутилось, и мысли начали путаться. Он надел наушники, включил музыку и решил обдумать, что скажет баристе, но уснул почти мгновенно.

Последнее время Колин не помнил своих сновидений. Он точно знал, что видел сны, но не мог вспомнить какие. Так же он не помнил и все, что происходило за несколько минут до сна. Очнувшись, он долго не мог понять, где находится, ведь, казалось, некоторое время назад он был в другом месте. Все это слишком походило на обморок.

Колин не понял, зачем Менди разбудила его, и, конечно, задал вопрос. Сестра совершенно спокойно все объяснила. Странно, но она не выказывала и капли раздражения от забывчивости Колина, потому что это было побочным действием таблеток. Она не скрывала своего недовольства медлительностью и беспомощностью брата, ядовито подтрунивала над его паническими атаками и высмеивала необходимость ходить с тростью. Однако когда дело касалось лекарств, она становилась чуткой и почти ласковой. Колин чувствовал обман, но не понимал, в чем он заключался.

Когда Менди покинула спальню, он медленно встал и, пошатываясь, направился в ванную, чтобы умыться. Вода была такой холодной, что сводило руки, однако это сгоняло сонливость. В голове стало как никогда ясно. «С этими таблетками что-то не так, это однозначно. Я должен узнать, как они называются, — решил Колин, обратив слепые глаза туда, где должно было быть его отражение. Он представил, как нахмурились брови и короткая вертикальная морщина пересекла расстояние между ними. Потом, усмехнувшись, он добавил: — Если я это, конечно, не забуду».

Вернувшись в комнату, он открыл шкаф и взял одежду. Переодевание отнимало все меньше времени: благодаря аккуратности миссис Каннингем Колин точно знал, где какая вещь. Он также научился безошибочно определять, где передняя, а где задняя часть одежды; натренировался застегивать замки и пуговицы. Сменив одежду, Колин взял плеер и очки и вышел за дверь.

Снизу доносились голоса и смех. Должно быть, подружки Менди прибыли. Это беспокоило незрячего: девушки никогда не держали язык за зубами, а Колин не мог им противостоять. Оставалось надеяться на их порядочность, впрочем, надежда была призрачной.

— Колин, пошевеливайся!

«До чего же у Менди отвратительный голос, — думал он, по-прежнему неторопливо преодолевая ступеньку за ступенькой. — Будто хриплой кошке на хвост наступили».

Чтобы не рассмеяться, Колин прикусил щеку, но улыбка все равно коснулась губ.

— Что смешного? — поинтересовалась Менди.

Колин покачал головой и в ответ услышал фырканье. «Ну, точно кошка!» — воскликнул он мысленно.

— Одевайся, — сказала сестра и ткнула ему в грудь зажатым в руках пальто.

Ребра тут же заныли, и на миг перехватило дыхание — переломы срослись совсем недавно. Колин ничем не показал, что ему больно. Менди все равно не извинится.

К переменам в ее настроении он давно привык, такое часто случалось в детстве. Менди могла быть доброй старшей сестрой, ласковой, понимающей, а уже через минуту ее настроение менялось, и она зубоскалила и отвешивала подзатыльники. Особенно несносной она становилась в компании подружек, словно показывала им, что может легко обидеть брата, и за это ей ничего не будет. Обычно мама все-таки наказывала ее, и это накаляло отношения между детьми еще больше.

Только мамы уже не было, а вот подружки наверняка стояли рядом. Колину даже показалось, что он услышал их хихиканье. Но своего присутствия они не выдавали, пока Менди не взяла незрячего под руку.

— Колин, почему ты не пользуешься тростью? — он готов был поклясться, что это сказала Кейт — лучшая подруга Менди с самого детства. С тех же времен она недолюбливала Колина.

— Потому что тростью пользуются только старики, — это наверняка говорила Жюли — липовая француженка из Бруклина, которая отчаянно хотела влиться в круг богатых и успешных. Раньше Колин даже жалел ее. Теперь стало ясно, что никто из лизоблюдов Менди жалости не заслужил.

— Инвалиды тоже ходят с тростью, невежда, — вновь прозвучал писклявый голос Кейт. — Белая трость, между прочим, является символом слепых.

Колин стиснул зубы. Щеки жгло, как от пощечин. Хотя даже оплеухи были бы менее унизительными, чем эти слова. Да, он слеп. Он инвалид. И он не заслужил такого отношения. Только сказать этого никто не мог. Сам он боялся и рот открыть: неизвестно, что оттуда польется — брань или всхлипы. Менди тоже молчала и наверняка мерзко ухмылялась.

До автомобиля шли молча. Колин представлял превосходство на лицах девушек, смешанное с легким разочарованием, ведь он им так и не ответил. В машине рядом с ним села Жюли, судя по навязчивому аромату духов. Наверняка очень дорогих и привезенных прямиком из Франции.

Тихо заворчал двигатель, дрожь прошла по салону, перекинулась на тело и как будто замерла на кончиках пальцев. Он поднял ворот свитера, чтобы укрыться от тошнотворной автомобильной вони, которая к тому же смешалась с запахами женских духов. Потом надел наушники, вспомнив прошлую поездку, включил музыку.

Сначала в голове царил полный сумбур: вспыхивали воспоминания об аварии — жгучие, страшные; крутились навязчивые строчки из песен; то и дело повторялись едкие слова девушек. Постепенно мысли улеглись, и Колин смог думать ясно. Во рту стояла горечь. Горько было от этих жестоких, несправедливых высказываний, которые, засев внутри, как кислота, жгли грудь.

«Разве задумываются они о смысле своих слов? Разве представляют, что могут натворить парой фраз? Чувства людей важны им не больше конфетного фантика». Бессильная, отчаянная злость показала свое болезненное бледное лицо. Она давно готовилась подняться, но все скрывалась за стенами терпения и страха.

Важно ли это, если он все равно не скажет ничего вслух?

«Я знаю, для нее мое содержание — тягостная обязанность. Знаю, мы никогда не были близки. Я был плаксивым, надоедливым, вредным мальчишкой. Я ябедничал, привирал, злорадствовал. Я был отвратительным братом». От стыда все внутри сжалось, скрутилось; щекам стало жарко.

Выходит, это низкая месть?

«Ей не обязательно самоутверждаться за мой счет. Я был ужасным братом, но я никогда не бил в слабые места. Это недостойно, подло, гадко». Не хотелось верить, что сестра могла быть такой. Такой бессердечной и гнусной.

Но факты налицо. Может, стоит задуматься.

Прошло песен пять или около того, как автомобиль остановился. Куда можно было приехать так быстро из Гринвич Виллидж? Вряд ли кофейня была в Сохо, скорее, в Нолите или Маленькой Италии. Колин убрал плеер и сцепил дрожащие пальцы в замок. Он совсем позабыл о причине визита — баристе. Но что, если его не окажется на работе? Что, если то была лишь разовая вежливость?

Выбравшись из машины, Колин испытал дежавю: те же звуки, тот же промозглый ветер, снова пальцы Менди больно впились в руку. Ничего не изменилось, разве что теперь ветер сопровождал мелкий, колючий дождик. Колин больше не пытался противостоять стихии: не приглаживал волосы и не стирал капли с очков. Зачем, если через секунду все вновь обернется хаосом?

Кофейня встретила тем же запахом и тем же шумом. Менди так же помогла снять пальто и так же сладко заговорила, подойдя к стойке. Ей вновь ответили безразлично, не более, чем вежливо. Ответил тот же прокуренный голос.

Вдруг вспомнилось ощущение чужих рук на коже, помощь, мимолетная утешительная ласка. Колин смутился и зажмурился, переживая этот приступ.

Менди вновь заказала латте, хотя он больше любил глясе. Но кто пьет глясе в такую погоду? Другое дело горячий латте с густой пенкой. Колин взобрался на стул — тот же, как он надеялся. Он слышал шепот девушек, что обсуждали баристу, но не старался ничего запомнить. Единственное, за что все-таки зацепилась мысль, — слова, произнесенные восторженным громким шепотом. «Жгучий итальяно». Колин улыбнулся. Пожалуй, он запомнит эту фразу.

— Мы пойдем за столик, а ты оставайся здесь, — Менди потрепала его по плечу, и это могло означать извинение.

— Только смотри, никуда не уходи, — раздался писклявый голос Кейт и вслед за ним хихиканье.

Колин кивнул и дернул уголками губ, словно счел эти слова смешными. На самом деле, ему сделалось ужасно противно. Говорить с этими людьми больше не хотелось. Как жаль, что он не мог действительно уйти.

Девушки отошли, но слепой ощущал чье-то присутствие. Это работало необъяснимо. Он просто знал, что кто-то находился рядом. Человек, что был напротив, подошел ближе и заговорил.

— Вы не должны поощрять такое отношение к себе, — голос у него был хриплый. Жгучий итальяно. — Не терпите это.

Колин усмехнулся. Легко сказать «не терпите». Если он возразит, его тут же этим упрекнут и добавят парочку других неприятных высказываний. Так какой смысл в этих попытках сохранить гордость?

— Я не в том положении, чтобы проявлять характер, — ответил он.

Бариста молчал. Может, вообще ушел. За шумом кофемашины его легких шагов не было слышно. Но машина затихла, и собеседник вернулся, поставил стакан на стойку и пододвинул к Колину так, чтобы тот смог его взять.

— Я хочу, чтобы вы знали: не все люди такие, — его теплые ладони задержались на руках Колина, чуть сжали. Этот простой жест поддержки заставил его улыбнуться. Бариста продолжил: — Меня зовут Алес.

— Колин, — представился он и, когда чужие руки исчезли, сделал глоток кофе.

Он представлял, как бариста протирает чашки, промакивает случайно пролитый кофе, принимает заказ у клиентов и запускает свою машину. Эти обыденные действия казались Колину невозможно уютными, простыми и правильными. Может, это было предназначение Алеса? Поэтому он отлично справлялся со своими обязанностями баристы и собеседника. Колину хотелось так думать.

Он услышал, как Алес подошел, и решился задать глупый, но отчего-то важный вопрос:

— Какого цвета ваш фартук?

Бариста наверняка недоумевающе вскинул брови и осмотрел себя.

— Он красный, — прозвучал ответ.

— Как кровь?

— Скорее, как кирпич, — должно быть, он вновь взглянул на свой фартук.

— Я спрашиваю, потому что боюсь, что забуду цвета, как забывают язык, на котором долго не говорят. Я буду знать, что небо голубое, а трава зеленая, но уже не буду помнить, что такое голубой и зеленый. — Колин никому не говорил этого. Даже доктору Хайду. Но теперь слова сами стремились излиться. — Я боюсь, что тогда мои глаза обесцветятся. Может, они уже стали белыми? — Колин похолодел, сглотнул комок ужаса и, торопливо сняв очки, обратил глаза туда, где, как он думал, стоял Алес.

— У вас голубые глаза. Очень красивые, — говорил он, и его хриплый голос звучал сдавленно. — Зачем вы прячете их за очками?

— Сестра велит мне, но я и сам думаю, что это верно, ведь глаза у меня здоровы.

— Тогда в чем дело?

— Травма. Мой мозг не принимает информацию, которую передают глаза.

— Я еще не встречал такого. Вы подумаете, что это странно, но я общался со многими незрячими. Вы, должно быть, самый необычный из них.

— Почему? — действительно странным было то, что всякое слово баристы вызывало у Колина улыбку и ощущение тепла в груди.

— Я не знаю, как это объяснить, — Колин представил, что Алес повел плечами и, может быть, качнул головой. Угадывать действия незнакомца было труднее, чем представлять, как ведет себя близкий человек, привычки которого хорошо известны. Алес продолжил: — Наверное, все дело в ваших глазах. Таких светлых, печальных глаз я еще не видел ни у кого.

— Спасибо, наверное, — Колин несмело улыбнулся и в ответ услышал тихий смех баристы — такой же прокуренный, как и его голос.

— Вам не за что благодарить меня, — Колин представил широкую улыбку на его лице.

— Я должен поблагодарить вас за этот разговор. Порой я целый день ничего не говорю. У меня не осталось друзей, а сестра не расположена к общению. Я утратил зрение, но я все еще жив. Они этого не понимают.

Колин стал для них пустым местом, невидимкой. Никто не звонил ему, не заходил. Некогда близкие друзья не выражали соболезнований и не справлялись о его самочувствии. Он был одинок. Одинок в худшем смысле этого слова. Разговор с баристой казался ему спасительным глотком воздуха, и Колин старался вдохнуть как можно больше, перед тем как нырнуть в одиночество снова.

— Хотите, я буду вашим другом?

Колин не поверил своим ушам, но все-таки кивнул.

— Я дам вам свой номер.

— Я ведь не увижу цифр.

— Ничего. Думаю, можно пробить дырочки в бумаге.

— Я еще не очень хорош в Брайле, — Колин смутился. Алфавит он учил неохотно, ведь это значило бы окончательно признать свою слепоту.

— Тогда количество точек будет означать цифру.

Бумага прорывалась с тихим шорохом. Хорошо, что Алес все-таки нашел выход. Колин очень надеялся, что это принесет плоды. Он знал, что будет сложно удержаться и не названивать каждый час. И так же сложно будет преодолеть стеснение и набрать номер. Но он ведь все равно позвонит? Хоть разочек?

— Вот, — бариста положил листок и, взяв Колина за руку, провел его пальцами по выпуклым точкам. — Чувствуете?

— Да.

— Звоните, если захотите пообщаться или понадобится помощь.

— Спасибо.

Колин ощутил жар в груди. Жар благодарности, признательности, невероятного чувства доброты Алеса. Наверное, этого недолгого разговора хватило, чтобы бариста встал для него едва ли не на один уровень с миссис Каннингем. Он все-таки оказался добрым и отзывчивым. Он был лучше Менди и всех друзей Колина вместе взятых.

Конечно, Колину безумно не хотелось покидать уютную кофейню, в которой он обрел друга и, возможно, стал хоть кому-то нужен. Он бы непременно расстроился, но настроение было слишком хорошим. Его не испортить ни ядовитыми словами безмозглых подружек Менди, ни холодными каплями за воротником, ни поездкой в автомобиле.

Колин поглаживал в кармане листок с заветными цифрами. Предложение Алеса казалось невероятной удачей. Вряд ли он думал, как много это для Колина значило. Вряд ли понимал, насколько тот изголодался по дружбе. Он дал Колину надежду, стал важен ему. И все же где-то глубоко в душе теплился страх. Что, если он предаст?

Заиграла песня, и Колин вздрогнул. Это было именно тем, что он хотел сказать.

Пожалуйста, не причиняй мне боль, любовь моя,
Я так хрупок, а ты слишком чиста в моих глазах.
Пожалуйста, не разбивай мое сердце,
Оно и так болит, и этой боли хватит до конца моих дней*.

*Отрывок из песни "10 AM, Gare Du Nord" — Keaton Henson.