Никто не вышел. Колин ждал, что кто-нибудь появится, присоединится к ужину. Хотел, чтобы было как вчера и каждый вечер до этого: Алес и миссис Каннингем обсуждали погоду, рецепты соусов и политику, задавали вопросы Менди и Колину, делая вид, будто они тоже вовлечены в разговор, потом убирали со стола, подшучивая, как старые друзья, ставили чай. Никто не спустился. Колин и Алес ужинали в молчании, только метель рыдала за окнами.

Колин до последнего ждал, что кто-то придет, одернет, напомнит о приличиях, предложит Алесу отдельную комнату. Коридорные скрипучие половицы молчали. Алес натянул одеяло до подбородка, обнял сзади и спрятал в своих ладонях дрожащие пальцы Колина. Тот ждал с колотящимся сердцем. Все за пределами спальни словно бы умерло. Только ветер надрывался криком, плутая в снегах.

Как раньше уже никогда не будет. В этой пустоте и тишине виноваты только он и Менди. Соткали их из обид, недомолвок и равнодушия, из обмана и ловушек, которые ставили друг для друга. В итоге попали в них сами и втянули за собой других.

Колин не спал. Прислушивался к дыханию Алеса за спиной. Пытался дышать с ним в унисон, но не мог выдержать темпа. Алеса не душила вина. Такая горькая, тяжкая, давящая на грудь и горло. Вина поселилась в теле: холодом в пальцах, вязкой слюной, жжением в глазах. Она потеснила даже страх. Чего бояться в паре стен от обреченного?

Возмездия разве что.

Это было правильно. За проступок должно быть наказание.

А за свои проступки ты накажешь себя сам. И за это, правильное, — тоже.

Злой голос предрассветного часа. Часа волка. Волк в пепельной шкуре, как всегда, был прав. Его нельзя слушать, и ему нельзя верить. Но какая, право слово, разница? Можно гнать волков и затыкать уши, но правда так и останется правдой.

Колин будет мучиться, бичевать себя и ненавидеть, пока не искупит страданий Менди. У них одна кровь и одна плоть. И чаша горя — одна на двоих. Менди принесла ее в дом, Колин заставил всех испить.

Алес спал и не мог сказать что-нибудь мудрое, возразить, успокоить. Его руки ослабли и разжались. Сколько еще он выдержит? Сколько сможет стерпеть? Возьмет ли он Колина за руку после суда? Обнял бы он его, зная секрет, который хранили укрытые ковром доски? Он верный, но не железный. Однажды Алес просто не придет, и когда-нибудь Колин перестанет его ждать.

Давным-давно Колин слышал или, может, читал, что тоска — кинжал, вонзенный под ребра. Она врастает в кость и исходит кислотой, к концу жизни выжигая себе дорогу к сердцу. Он отчего-то вспомнил это сейчас, когда в межреберье щемило и во рту появился кислый вкус грядущего неизбывного одиночества.

Дыхание Алеса сбилось. Он шумно втянул воздух, опалил выдохом шею Колина, пошевелился и вновь взял его за руки.

— Почему ты не спишь? — сонным шепотом поинтересовался Алес.

— Думаю.

— Эта ночь была тем самым временем, когда можно ни о чем не думать.

— Да? А я так глупо упустил этот шанс, — усмехнулся Колин. Горечь просочилась в голос.

— И о чем же ты думал?

— О разном. О будущем. О том, что будет, когда ты уйдешь, — зачем-то сказал он. Может быть, желая услышать горько-сладкую ложь.

— Я останусь, если хочешь, — Алес давал шанс изменить смысл сказанного.

— Нет, поезжай, раз Диана попросила. Передай ей и кошкам привет, — Колин охотно воспользовался им, но потом неожиданно для себя добавил: — Но я не о завтра… то есть, не о сегодня, а… вообще.

— Я понял. Просто не хочу об этом даже говорить. — Его разочарование было столь явным, что резало слух и заставляло кинжал тоски меж ребер окисляться быстрее. — Мне тебя ни в чем не разуверить.

— Я буду верить в то же, что и ты. Просто однажды твоя вера переменится.

— У меня уже давно нет веры. Только действия или их отсутствие. Но тебе вера нужна. Твоя вера — это твоя жизнь, Колин. — Его голос набирал силу. И когда он заполнил собой комнату и как горячий воск влился в уши Колина, то вдруг упал до шепота: — И я хочу, чтобы ты верил в меня. В мои действия.

— Я верю, — сипло отвечал Колин, ощущая в голове давление, словно на обоих глубинах — в воде и в воздухе — сразу.

Алес недолго молчал, горячо дыша Колину в шею, потом ласково, но как-то надломанно прошептал:

— Спи, Колин. Просто спи.

И он уснул, втянутый в поверхностное беспамятство. Оно, как вязкие болотные воды, охватывало тело, проникало внутрь, но не позволяло ни вырваться, ни утонуть. Сквозь гнилостную толщу полузабытья он слышал, как собирался Алес. Кажется, даже пробормотал что-то в ответ на его слова, что так и не коснулись сознания.

Через сотни затянутых тиной мрачной дремы лет он смог освободиться. Сон не принес отдыха или облегчения. Часы сообщили, что почти наступил полдень. Нужно было встать, умыться, одеться и сойти вниз. При мысли, что обнаружит там только вчерашнюю пустоту и приготовленный Алесом завтрак, Колин вздрогнул.

Однако не успел он спуститься, как услышал бодрый голос миссис Каннингем:

— Колин? Наконец-то, а то я уж собиралась будить тебя.

«Неужели она решила сделать вид, что ничего не было?» — подумал Колин и малодушно решил, что в таком случае не станет ничего менять.

Миссис Каннингем поставила перед ним завтрак и села рядом. Колин ел и чувствовал, что она смотрит на него.

Она не забыла. О таком не забывают даже специально. Рассказ Алеса выбил почву из-под ног. Ей нужно было время, чтобы прийти в себя. Наверное, она всю ночь думала, может, как и Колин, искала оправдания и корила себя. Может, как и он, оплакивала разбитые судьбы и свою беспомощность. Она что-то решила.

— Колин… — начала миссис Каннингем и замолчала. Этот ее бодрый тон — просто привычка. Если бы он мог заглянуть в ее глаза, то увидел бы там целый океан боли и вины, еще более едкой, чем собственная. — Колин, я хочу, чтобы ты поговорил с ней.

— Я? — севшим голосом едва выдавил он. — Почему я?

— Я, кажется, уже сделала все, что могла… — прошептала миссис Каннингем. — Я совершала ошибки. Не знаю, какие, но я жила ими год за годом. Я сделала моих детей несчастными, когда так старалась этого избежать…

Колин не мог найти ее рук. Не мог видеть ее глаз. Сейчас, он знал, она постарела, за ночь нагнала все годы. Наверное, теперь ей осталось лишь скорбеть над прахом своей жизни. Им всем осталось только это.

— Вы не виноваты. Просто… Все изменилось. Мы не прошли испытаний. Оказались совсем не такими, как нужно. И это мы должны просить у вас прощения за то, какими стали.

— Колин, мой мальчик… — Миссис Каннингем коснулась его щеки холодными подрагивающими пальцами. — Виноваты всегда воспитатели. Это я должна была быть внимательнее. Должна была заботиться о ней больше, любить ее сильнее…

— Мы все должны были…

— Поговори с ней. Пусть она услышит от тебя… Дай ей шанс извиниться.

Колин поспешно закивал, не дав выхода слезам. Он никогда не видел, чтобы миссис Каннингем плакала. Не мог себе этого представить. Но он ощущал ее отчаяние. Как в больнице, когда именно ей пришлось сказать, что он больше не сможет видеть. Как дома, когда они пришли возложить цветы на могилу общего прошлого. Как когда она перевязывала его запястье. Ужасное обессиливающее отчаяние, сдерживаемыми рыданиями загнанное в ловушку воспитанности и железной воли.

Миссис Каннингем встала след за Колином и обняла его. Это порывистое болезненно крепкое объятие было похоже на мольбу о поддержке. Он прижимал ее к себе и прижимался к ней, сталкивая ее бессилие со своим. Они оба были пусты, им нечего было дать друг другу в утешение.

Она первая отпустила его, глубоко вздохнув, и стала убирать со стола, звеня посудой. Ей это, наверное, помогало. Колин больше всего на свете хотел взять Алеса за руку, схватиться за него и ощутить, что он силен и несгибаем. Услышать его уверенный голос. Прильнуть к нему и раствориться.

Алес уехал к Диане. Она хотела открыть ветклинику. Ей нужна была помощь. Алес вернется.

Колин не дал себе времени. Каждый раз, когда ему казалось, что пределы достигнуты, боль устанавливала новую планку. Он не хотел привыкать к этой отметке. После разговора с Менди станет еще больней, так что пусть та боль сольется с этой.

Он постучал и, получив разрешение, вошёл. Молча стоял, дожидаясь чего-то. Менди начала первой:

— Алес ночевал у нас?

Колин кивнул.

— С тобой?

Снова кивок.

— Вы случайно ничем неприличным там не занимались? — Лукавство в ее голосе вышло вымученным и неправдоподобным.

— Нет.

— Ты же знаешь про контрацепцию и всякое такое, да?

— Менди, я пришел поговорить не об этом, — прервал Колин, невольно смутившись.

— Я поняла, — прошептала она, — просто я… не знаю, что мне сказать тебе… «Прости» ничего не стоит.

— Стоит.

Колин сделал пару шагов вперед. Протянул руку. Менди помогла ему сесть на кровати рядом. Ее пальцы были такими же холодными, как и его. Брат и сестра. Почему он почувствовал это так поздно?

— Как ты узнал? — спросила Менди, погладив его ладони.

— Алес.

— Алес… Черт возьми, а ведь я первая его заметила!

Колин улыбнулся.

— Выходит, я увел у тебя парня?

— Да уж, приплыли.

Они тихо рассмеялись. У них было восемнадцать лет, чтобы стать друзьями, так почему это происходит в последние дни, когда они могут быть вместе? Неужели, чтобы почувствовать связь, нужно было шагнуть за грань человечности и натянуть узы до предела, почти вырывая из тела корни.

— Мне так жаль… Я была ужасной сестрой, — Менди прислонилась к его плечу, сорванно шепча.

— Не хуже, чем я был тебе братом.

— Ты был маленьким мальчиком, Колин. Ты был искренним. Ты до сих пор такой искренний и чистый… — Ее голос рвался, падал до шепота и вновь взлетал, становясь хриплым. Колин обнял ее, зная, что эту исповедь Менди выдержит только в его объятиях. Он ведь ее брат. — Все, что делал ты, было лишь ответом на то, что делала я. Я старалась задеть побольнее, чтоб ты знал, как было больно мне, хотя ты даже не был в этом виноват. Просто… Тебя они любили, а меня — нет…

— Это не так.

— Так. Они даже друг друга не любили, а меня — вдвойне. За то, что заставила жить вместе. Они поженились только из-за беременности. Это ясно, нужно лишь взглянуть на даты. Им не было до меня дела. — Она шумно выдохнула, может быть, впервые в жизни давая боли выход. — Только скидывали на других. То одна няня, то другая. А тебя… Тебя родители хотели, планировали. Так радовались… Меня никто не спрашивал, хочу я братика или сестричку. Не говорили, что я должна любить, играть и защищать. Только потом вдруг упрекали, словно это само собой разумеющееся. Это так. Но я не знала.

Колин ощущал соль на губах. Соль ее жизни. Он заметил, что сжимает ее плечи слишком сильно. Но Менди молчала. Наверное, ей это было нужно. Чувствовать себя до боли необходимой кому-то.

— Ты быстро маме наскучил. Вообще-то ты был спокойным. Ей нравилось рассказывать подружкам за чашкой чая про твои голубые глазки и розовые щечки. Только когда она брала тебя на руки, ты орал как резаный. Она злилась и оставляла тебя. Отец был счастлив. Так счастлив, словно его существование на земле вдруг стало оправданным. Когда было время, он возился с тобой, правда недолго. Я помню: он выглядел таким радостным, беззаботным, а потом будто что-то внезапно вспоминал, тут же замыкался в себе и уходил. Потом появилась миссис Каннингем. Она была доброй и ласковой. Любящей. Но я не умела любить в ответ. Ревновала, злилась, кричала. Я не верила в то, что кто-то может меня полюбить.

— Она очень тебя любит.

— Она знает?

— Да.

— Она… разочарована? — несмело спросила Менди, вцепившись в свитер Колина.

— Нет. Она считает, что виновата в этом, что должна была быть внимательнее.

— Она ведь и так воспитала нас, как своих. Просто я не умела и не умею принимать любовь и заботу. Кроме нее лишь отец иногда обращал на меня внимание. Мне кажется, он просто не знал, что надо со мной делать. Он словно боялся даже прикоснуться, будто я рассыплюсь на осколки. Он, конечно, дарил подарки, давал деньги. Однажды он даже приготовил мне обед. Дальше у него не заходило. С тобой он, по крайней мере, знал, о чем поговорить. У вас находились общие темы. Но все равно папа больше всего на свете любил свою работу. Он был словно… Черт, прости, он ведь твой кумир…

— Продолжай. Мне пора бы снять розовые очки. Все равно я… ничего не вижу. — Он хотел узнать правду, хотел вспомнить реальную жизнь, без милосердной пелены детского восприятия. Такую, какая была у Менди.

Она некоторое время молчала, словно подыскивая слова помягче. Неуверенно произнесла:

— Он… Не умел быть отцом. Он думал, что деньги и подарки — это все, что нужно детям. Хотя с тобой он еще разговаривал, но… И эта работа. Он был будто приходящий отец…

Колин вздрогнул. Он на самом деле никогда не задумывался, просто жил как жилось, покорно принимая данность. Сейчас, вспоминая, он понимал, что Менди права. Отец не умел быть папой и откупался за это подарками. Мама включила детей в свой список достижений и пошла дальше - завоевывать новые высоты. Менди переживала это на себе, Колин упорно не замечал, обитая за баррикадами из книг.

— Я никогда не думал…

— А я думала много. Все искала какие-то оправдания. Родители ведь должны любить своих детей. Я решила, что со мной что-то не так. Что мне нужно постараться и исправить это. Стала учиться лучше всех. Построила карьеру, хоть и не такую, как они хотели. И все равно они меня не полюбили.

— Дело не в тебе…

— Да, теперь я знаю. После того, что рассказала миссис Каннингем я наконец нарисовала портрет нашей семьи в голове, и он получился печальным. Знаешь, если отбросить все условности, забыть о штампах, о фантазиях, остается реальность, и нет ничего печальнее нее.

— И какова же наша реальность?

— Прозаически трагична. Папа так и не смог избавиться от шор своего консервативного воспитания, потому жил с женщиной, которую не любил, и держался от детей подальше. Мама чувствовала, что он ее не любит, и, наверное, жалела, что ввязалась в это, проводила все время на работе, в чужих проблемах. Я была нелюбимым и отверженным ребенком, ты — таким мечтателем, что даже реальность окутал вымыслами. И еще миссис Каннингем — наш светлый самоотверженный ангел. Грустно, да?

— Да. И так нелепо все рухнуло.

— Верно. Я, знаешь, поверила сразу, когда мне сообщили. Потому что все эти воздушные замки были слишком идеальными, их падение должно было быть жестоким.

Менди замолчала, должно быть, обдумывая свои слова. Ее плечи под ладонями Колина равномерно и резко вздымались. Этим хрупким плечам выпал слишком тяжкий груз. Разве можно винить ее за слабость? Колин не мог, он лишь вместе с Менди оплакивал ее перечеркнутую нелюбовью жизнь и восхищался мужеством, с которым она продолжала говорить.

— После того как узнала, я долго пыталась понять, что чувствую. Мне было жаль их оборвавшиеся жизни. Такая жалость, как когда узнаешь о чужих погибших. Сожаление о кончине, но без… без личной боли. Они стали мне чужими. Когда я пришла на кладбище взглянуть на их могилу, то почувствовала что-то вроде разочарования и даже недоумение. Все, что делало меня несчастной, заставляло из кожи вон лезть, чтобы что-то доказать, — всего лишь прах под надгробием. Безумно глупо, да?

— Не знаю.

— Я обдумывала это еще тысячу раз. Каждый день. Каждую ночь. В глубине души я их люблю, но так глубоко, что это уже ни на что не влияет.

— Влияет. От любви, даже если она спрятана на самой глубине, никуда не деться, — возразил Колин. Ему не приходилось прятать свою любовь, она скрылась сама, уязвленная нападками Менди, но не пропала.

— Возможно, ты прав. Ты ведь здесь.

— Здесь, — эхом откликнулся он, выдохнув ей волосы. Он запомнит их лавандовый запах до следующих, безумно далеких объятий.

— Прости меня. Хоть я и не заслужила. Просто когда-нибудь, если сможешь, прости, — прошептала Менди. Ее голос, глухой от боли, ослабленный рыданиями и раскаянием, просочился, прорвался Колину в душу. Он ждал этих слов, чтобы простить окончательно, обнулить все счета. И вместе с ее виной простил свою.

— Я прощаю.

Он обнял Менди еще крепче. Сливаясь с ней в единое, потому что они и были едины, когда-то разделенные чужими силами и обреченные расстаться вновь.

— Я этого не хотела. Мне было жаль, так жаль, — заговорила Менди быстро, будто боясь, что Колин передумает. — Я не хотела быть ответственной… Мы не были близки, и я боялась. Еще… Твоя боль была такой сильной, такой реальной… Я не могла ничем помочь, не могла чувствовать это. И я помнила прошлое. Я думала, что не могу все отменить, что должна ненавидеть и дальше. Злилась на себя и на тебя. Чувствовать все это каждый день… Когда я пришла к доктору Хайду, я была в отчаянии. Он попросил все рассказать, и я рассказала. Он предложил… Я согласилась, не подумав. Я просто хотела все прекратить. Он разговаривал со мной, когда мы приходили. Я думаю, он лгал о тебе, потому что я начинала сомневаться. Но он убеждал. Пересказывал мне какую-то грязь, говорил, что это для моего же блага. Я хотела в это верить. К тому же, он ведь психиатр, он знает, что и как говорить…

— Он сыграл на твоих чувствах. Мразь.

Колин вспомнил иррациональный страх. Голос и кабинетный смрад. Вновь ощутил себя загнанным в ловушку, измученным зверем, оцепеневшим от боли и ужаса перед своим истязателем, у которого вместо кнута были антипсихотики. Но теперь Колин мог позволить себе гнев. Теперь он узнал правду и обрел защиту.

— Да. Он требовал огромных денег. И требует, — Менди устала и измучилась, Колин чувствовал. Не только этот разговор, но и месяцы жизни в вечном страхе и стрессе отняли у нее силы.

— За что?

— За молчание. Он говорит, что знает, как защититься, что ему ничего не будет.

— Будет. Просто мы должны заявить первыми. Нужно связаться с кем-нибудь из друзей отца. Алес говорил, что есть другие люди… — Колин не знал механизмов, но чувствовал, каким будет исход. Они точно смогут победить, смогут даже добиться смягчения наказания для Менди. Он просто хотел в это верить.

— Я собиралась ехать в участок. Давно собиралась. Хотела только поговорить с тобой, но не могла решиться, — она прервала его неожиданно твердо. Менди свою судьбу уже решила.

— Нет. Ничего не делай без адвоката. Сначала нужно посоветоваться с ним, нужно найти что-то в защиту. — Колин крепко сжал ее плечи. — Менди, ничего не делай. Слышишь? Пообещай, что без разрешения адвоката не ступишь и шагу.

— Из тебя бы получился отличный «защитник», — усмехнулась Менди, впервые, наверное, подчиняясь чьей-то воле. Она как-то обмякла, вновь расслабилась. — Я обещаю.

— Вот и хорошо. Теперь отдыхай. Ты устала. — Колин поцеловал ее в макушку и поднялся, чувствуя, что сам едва держится. Но ради нее он должен быть сильным. Он же ее брат.

— Колин, — окликнула Менди, когда он уже взялся за ручку, — не вини себя ни в чем.

— Алес тоже так говорит.

— Слушай его, Колин. Алес хороший человек. Тебе надо за него держаться.

Колин кивнул и вышел. Он чувствовал себя безмерно усталым. Руки тряслись. Он с трудом дошел до спальни и рухнул на кровать. Слова Менди перевернули его мир, а у Колина даже не было сил до конца это осознать.

Он всегда считал свою семью счастливой, а оказалось, что это был лишь искусный спектакль, в котором он, сам того не зная, играл одну из главных ролей. Все было ложью, и, если так, то, может, и Колин тоже состоит из лжи. Все его взгляды, все его мысли. Все неправильно, потому что ковалось во вранье. Теперь все это рухнуло, потому что фундамент был из папье-маше.