Пятипалый кленовый листок, позолоченный по краю, но еще зеленый в середине, сорвался с тонкой ветви. Кружась в прощальном танце под никому не слышную музыку, он плавно опустился на землю, укрытую ковром других таких же листьев: золотых и зеленых, красных и почти черных. Изредка ветер подхватывал их, и они, кружась, взмывали в воздух с робкой надеждой вновь ожить, вернуться в хор своих собратьев и снова тихим шелестом петь осени оду. Но легкомысленный ветер ронял их, и они мягко планировали на землю, чтобы уже никогда не подняться вновь.

А хулиган-ветерок летел дальше, срывая с веток новые листья и развевая белый дымок, поднимающийся из труб аккуратных домов со светлыми ставнями и еще цветущими садиками. Сады эти не отцветут до первого снега. Яркие осенние цветы будут радовать прохожих то пестрым разноцветьем в пасмурный день, то тонким ароматом, то озябшими лепестками, выглядывающими из-под снежного покрывала и будто бы говорящими: «Все в порядке. Мы живы». В этом буйном цветнике и похожие на ромашки рудбекии, горящие оттенками желтого, красного, коричневого; и астры со всем великолепием расцветок своих тонких лепестков; и крупные круглые бутоны георгинов; и, конечно, национальные цветы Японии — прекрасные хризантемы, в своем пышном убранстве достойные императорского сада.

Эти осенние картины одна за другой вставали перед незрячими глазами юноши, сидящего у окна в своей спальне. Он двигал зрачками и прищуривался, словно пытался что-то рассмотреть. Но темнота — все, что он видел. И эта темнота не та, что бывает, когда гаснет свет или смыкаются веки, потому что всегда можно вновь щелкнуть выключателем или открыть глаза. Его темнота была черной и густой, как смола, всеобъемлющей, непроглядной и неизбежной. Сколько он ни жмурился, ни закрывал глаза и ни открывал их снова, надеясь, что все пройдет, сколько ни возносил молитвы богам и духам — тьма не отступала. Чтобы увидеть ее, достаточно лишь заглянуть в его зрачки, исполненные этой темнотой, до того широкие, что почти полностью скрывали светло-голубую радужку.

Он все «глядел» в окно, наслаждаясь картинами, что рисовало ему яркое воображение, подкормленное фильмами, которые когда-то смотрел, и книгами, которые когда-то читал. Теперь он мог только слушать. И он вслушивался в шум ветра, в шелест листьев, в разговоры птиц, не покинувших родину на зиму, в шорох шин по асфальту и голоса прохожих, редких в этой части Нью-Йорка.

Послышался ритмичный возрастающий стук — кто-то поднимался по лестнице. Волнение, всегда прибывающее, когда кто-нибудь приближался к нему, вновь охватило юношу. Он знал, что кроме него в доме находится только сестра, но никак не мог избавиться от страха, ведь возможная угроза была для него невидимой. Стук прекратился, скрипнула дверь. Парень повернул голову в сторону дверного проема.

— Колин, собирайся. Поедем в торговый центр. — Голос сестры показался ему радостным и даже возбужденным, но задавать вопросы он не стал, зная, что все равно не получит ответов. — Ты слышал меня? Собирайся. Я жду внизу.

Дверь снова скрипнула, раздался удаляющийся стук. Колин дождался, когда он затихнет, и медленно встал. Так же медленно пошел в сторону шкафа, выставив руки перед собой и сделав несколько маленьких робких шагов. Мебель в комнате расставили так, чтобы он не натолкнулся на нее, легко бьющиеся и ломающиеся предметы убрали, а горничной приказали класть вещи ровно туда, где они лежали прежде, — все, чтобы сделать существование слепого комфортным.

Ладони коснулись поверхности шкафа. Чуткие подушечки пальцев ощутили прохладу деревянной поверхности, прочувствовали каждую бороздку. Колин понятия не имел, какого шкаф цвета, но предполагал, что темно-коричневого с красноватым оттенком. Пальцы скользнули на круглую металлическую ручку, центр ладони попал прямо на рельефный узор посередине. Колин любил касаться его и пытаться разгадать, что там изображено.

Он взял тонкий джемпер и стал тщательно прощупывать швы, чтобы не получилось как в тот раз, когда о надетой наизнанку футболке ему сообщил какой-то невоспитанный ребенок. Убедившись в расположении специального выпуклого шва, Колин натянул свитер поверх рубашки. Ему хотелось взглянуть на себя в зеркало, убедиться, что ничего не изменилось в нем: что незрячие глаза не затянулись бельмами, что волосы не поседели. И он подходил к зеркалу, проводил по холодной гладкой поверхности и видел все ту же темноту. «Зато, — успокаивал он себя, — в своей памяти я всегда буду молодым».

Колин поправил одежду, пригладил растрепавшиеся волосы и вышел за дверь. Предстояло спуститься по лестнице. Он, левой рукой держась за стену, подошел ближе к спуску, правую ладонь положил на перила. Осторожно прощупывая ногой поверхность, стал спускаться.

Останься он в родительском доме, ему было бы легче передвигаться. Он — что за злая ирония! — даже ходил по нему с завязанными глазами в детстве.

Первая, вторая, третья ступеньки, последняя более короткая, чем остальные, на ней Колин не раз оступался.

После смерти родителей в той жуткой аварии сестра забрала его к себе, и в ее чужом, неприветливом доме он почувствовал себя незваным гостем.

Четвертая ступенька, пятая, выщербленная с краю.

Если бы сестра ему хоть чуть-чуть помогала...

Шестая, седьмая ступенька с гладким отполированным скатом, с которого соскальзывала нога.

Ослепленный, потерявший родителей, он чувствовал себя беспомощным котенком, запертым в темной душной коробке.

Еще один пролет — и Колин оказался внизу. Лестница выходила ровно на середину просторного холла. Слепой еще не научился как следует пользоваться тростью, и опора была ему жизненно необходима, особенно на скользком мраморном полу.

— Менди, помоги мне, — неуверенно попросил он, поворачивая голову вправо и влево.

Справа — со стороны гостиной — раздался стук каблуков. Колин улыбнулся, представив, как сестра идет к нему по отполированным плитам в сапожках на тонких высоких каблуках. Вместе с ней приблизился и аромат ее духов. Колин вдохнул полной грудью. Пожалуй, единственное хорошее в Менди — ее туалетная вода.

— Надевай пальто, — недовольно сказала сестра. Дождавшись, пока он протянет руки, она помогла одеться и словно случайно добавила: — Когда же ты научишься все делать сам?

Колин пропустил эти слова мимо ушей. Последнее время она спрашивала это часто, делая вопрос еще более риторическим. Он осторожно надел очки, и Менди, взяв его под руку, направилась к автомобилю. Колин слышал, как машина отозвалась на ключ, как открылась дверь. Изнутри поднялось неприятие и страх в очередной раз оказаться в звериной утробе. Сесть в машину — добровольно подписать себе смертный приговор.

— Только не начинай снова. Ничего не случится, — раздраженный голос сестры оказался совсем рядом. Она подтолкнула его к автомобилю и помогла сесть. Дверца захлопнулась.

«Знаю, — подумал Колин, скрещивая пальцы, — в прошлый раз тоже ничего не должно было случиться».

Менди села в машину. Салон мигом наполнился ароматом ее духов, а следом и музыкой — чем-то абсолютно «попсовым». Колин достал плеер, надел наушники и включил то, на чем остановился ранее. Приятный баритон начал вещать.

Взревел мотор. Даже через наушники Колин услышал, как урчит этот опасный ненасытный хищник, почувствовал вибрацию, словно в нутре гигантского кота. Автомобиль пришел в движение. Колин замер, все внимание обратив на ощущения. Он был в брюхе зверя. Тот рычал, несся вперед с огромной скоростью, бросался из стороны в сторону. Вокруг мчались такие же звери. Опасная, стремительная гонка. Выл ветер, вторя рычанию чудовищ, асфальт шептал угрозы, встречаясь с их быстрыми ногами.

Колин уже знал, что бывает, когда звери сталкиваются: их случайные жертвы, мнившие себя хозяевами, погибают. Погибают страшно и мучительно. Он знал, он видел это, когда еще мог. И те кровавые картины преследовали его во снах и наяву. И все время казалось, что монстры готовятся забрать его жизнь, ведь тогда они не закончили, они отняли только зрение.

Колин, едва шевеля губами, прочел короткую молитву, предназначенную богам, которых он не знал, которых не существовало, которых он придумал сам.

Голос чтеца ласкал слух и будоражил воображение, что рисовало впечатляющие картины: черноволосая женщина с красотой тонкой, разуму неподвластной; ее медленное угасание, словно увядание розы; старый замок, увитый плющом, хранящий дикую и рассеянную живописность, что не каждый способен постичь; комната, убранная невообразимыми узорами, где марево от курильниц туманит зрение и рассудок. Все, что окружало Колина снаружи, — темнота. Все, что он слышал, — голос рассказчика. Он то взлетал, почти оглушая, то шептал еле слышно; то замирал, а то бормотал быстро, словно в бреду. Яркие в черной кошмарности, гротескные, пугающе реальные образы плясали вокруг Колина. Он был охвачен этой мрачной фантасмагорией. Губы его шептали вслед за записью:

Всюду тьма, им всем гибель — удел.
Под бури пронзительный вой
На груды трепещущих тел
Пал занавес — мрак гробовой.
Покрывала откинувши, рек
Бледных ангелов плачущий строй,
Что трагедия шла — «Человек»
И был Червь Победитель — герой.

Сердце билось быстро, и ужас сковывал холодом члены. Колин ясно представлял себя там — в комнате, наедине со смертью, что являла ему свой облик, чувствовал ее ледяное дыхание на своем лице и видел — видел! — женщину, что протягивает руку...

Кто-то с силой тряхнул его за плечо и залепил пощечину. Колин снял наушники и приложил холодную ладонь к горячей от удара щеке. Он с удивлением понял, что автомобиль больше не едет — ни шороха шин, ни рычания мотора не было слышно.

— Колин, ты слышишь, что я тебе говорю? — раздался неприятный, резкий голос Менди.

— Я слышу, — раздраженно отозвался он, потирая щеку. — Что?

— Во-первых, мы приехали. Я ненадолго. Пару часов посидишь? — поинтересовалась она и, дождавшись кивка, продолжила: — Во-вторых, завязывай с этими глупыми байками. Доктор велел тебе избегать волнений.

— Я помню, Менди. Иди. Я посижу, сколько будет нужно, — Колин старался говорить спокойно и убедительно, но голос звучал неуверенно и хрипло.

— Ладно.

Хлопнула дверь, каблуки зацокали по асфальту. Колин остался один на целых два часа. Первое время после аварии его охватывала жуткая паника — было страшно находиться одному, страшно спать, страшно выходить на улицу и тем более садиться в машину. Психолог, которого наняла Менди, назвал это посттравматическим синдромом, запретил любые беспокойства и назначил лекарства. Колину казалось, что это не очень помогает. Он точно знал, что его страх никуда не ушел — он просто затаился в дальнем углу сознания. Но, по крайней мере, он больше не боялся одиночества.

А оно шло по пятам. Сначала родители оставили его, потом отвернулись все друзья, для сестры он стал обузой. «Что уж говорить. Я теперь инвалид. Неполноценный. Помеха, — эти мысли были для Колина не в новинку. Они захватывали его рассудок каждое мгновение, которое только не было занято книгами. — Может, раньше Менди позвала бы меня с собой. Мы отлично провели бы время: посидели в кафе, сделали кучу покупок. Я присмотрел бы себе новые часы. Только теперь обычные часы для меня бесполезны, как и я бесполезен для Менди или моих бывших друзей».

Колин ущипнул себя за руку, чтобы слезы не покатились из глаз. Нет, так унижаться он не будет. Плакать из-за предателей и лицемеров? Нет.

Из приоткрытого окна дуло октябрьским промозглым ветром. Колин нашарил кнопку, поднимающую стекло, поплотнее укутался в пальто. «Участь одиночки не так уж и плоха, — подумал он. — Никто не трогает, не стремится пролезть в душу или выведать мысли. И, самое главное, не зовет на вечеринки с отвратительной музыкой и алкоголем. Это, определенно, плюс». Колин снова включил плеер. Благо, он прекрасно знал расположение файлов, и ему не требовалось зрение, чтобы ориентироваться в них. Пара нажатий, и из наушников полилась негромкая музыка — отрывок* из «Реквиема» Моцарта.

Колин задремал. В обрывочном беспокойном сне ему виделись дьявольские кони с гривой, развевающейся, как пламя на ветру. Они неслись по выжженной прерии, залитой красным светом больного солнца. И топот их копыт был созвучен «Аппассионате»**.

Проснулся он от толчка, словно кто-то встряхнул его — это автомобиль затормозил слишком резко. Колин проворчал ругательство, стер со щеки ниточку слюны, потянулся, разминая затекшую спину и ноги. «Интересно, — размышлял он, аккуратно складывая наушники в карман, — что сказал бы доктор Хайд? Наверняка снова упрекнул бы в том, что я слушаю слишком много „вредной для сознания литературы". На мой взгляд, для сознания вредны его лекарства, но ведь я не говорю ему этого вслух».

Машина снова начала движение, но ехала недолго. Менди припарковалась и вышла из авто. Колин слышал хлопок дверцы. Потом открылась дверь с его стороны, и прохлада мигом забралась за воротник. Сестра, взяв за руку, помогла выбраться наружу. Ветер тут же запустил холодные пальцы в волосы, бросил пряди на лоб. Колин, следуя рядом с сестрой и держа ее за локоть одной рукой, другой пытался остановить разыгравшийся ветер.

Куда они приехали, не удалось понять сразу. Звуки ничем не отличались от обычного манхэттенского шума. Колин хотел было спросить, но услышал мелодичный перезвон дверного колокольчика и, сделав пару шагов, очутился в теплом помещении, наполненном ароматом кофе и выпечки. В кофейне играла приятная музыка — что-то среднее между классикой и блюзом, шумели кофемашины и на грани слышимости звучали разговоры посетителей. Менди помогла снять пальто и подвела его к барному стулу у стойки. Колин ощупал круглое сидение, обтянутое кожей, и осторожно сел.

Послышалась чья-то легкая поступь. Колин почувствовал, как рука сестры сжала его плечо, и пальцы даже сквозь два слоя одежды больно впились в кожу. Подошедший поздоровался. Голос у него был низковатый, с хрипотцой, присущей курящим. Менди заговорила чрезвычайно сладко и, Колин готов был поклясться, стала накручивать на пальчик светло-русый локон, как она делала всегда, встретив мало-мальски привлекательного парня. Ответили ей, правда, отстраненно вежливо, не выказав и капли заинтересованности.

Колин улыбнулся, представив, как разочарованно сестренка поджала губы. Отчего-то ее маленькие поражения были ему приятны. Наверное, это потому, что она не пыталась проявить к нему и капли сочувствия, будто он не был ее братом, будто и смерть родителей ее не задела. Конечно, у них и раньше отношения были не ахти. Возможно, это даже послужило одной из причин для ее переезда от родителей. Но она могла бы быть снисходительнее к ослепшему подростку.

Шум кофемашины прекратился, вновь послышались шаги. Бариста поставил стаканы на стойку, негромко стукнув дном. Колин коснулся столешницы, медленно провел пальцами по гладкой поверхности, разыскивая свой латте. Кончики пальцев скользили по начисто вытертой стойке. Только стакан все не находился.

— Менди, помоги мне, — произнес Колин фразу, которую говорил теперь чаще других.

— Ты должен научиться сам себя обслуживать, — жестокосердно ответила сестра.

Колин отвернулся, сглотнул. Грудь его сдавило, а во рту стало горько. Он слышал эти слова не единожды, но обычно она, говоря это, все-таки помогала ему. В этот раз — он чувствовал — Менди даже не пошевелилась. С ее стороны доносился звук приходящих сообщений — переписка. Переписка с людьми более важными, чем родной брат. В его слепых глазах защипало.

— Я отойду ненадолго, — сказала Менди, хлопнув Колина по плечу.

Это ощущение обожгло кожу. Стало так мерзко, что захотелось оторвать руку, которой она коснулась. Колин облизнул пересохшие губы и часто заморгал, чтобы прогнать непрошеные слезы. Таким ничтожным и никому не нужным он чувствовал себя лишь однажды — лежа на больничной койке с уже слепыми глазами, в то время как его родители покоились под землей.

— Позвольте помочь вам, — прозвучал прокуренный голос баристы.

Колин повернулся в его сторону, снова положил руки на стойку. Теплые ладони мужчины коснулись их, погладили подрагивающие пальцы, отняли их от края и, скользя по прохладной столешнице, подвели к стакану с латте, накрыли ладонями Колина горячие стенки.

— Спасибо, — прошептал он.

Голос отказывался звучать громче, пальцы дрожали еще сильнее. Ощущение чужих рук запечатлелось на коже и смутило до теплоты на щеках. Бариста ничего не ответил. Колин услышал его удаляющиеся шаги, потом отголоски разговора с другими посетителями и шум кофемашины.

Колин поднес стакан к губам, сделал небольшой глоток. Как расценивать помощь незнакомца, он не знал, как понять свои чувства — тоже. Он знал только, что ладони у баристы были теплые, а кончики пальцев — холодные, и кожа чуть загрубевшая. Губы улыбались. Тяжесть ушла из сердца, ведь был один человек, который не отвернулся, не проигнорировал его, а помог. Помог. Даже это слово зазвучало по-новому.

Менди вернулась злая — ее каблуки так стучали по деревянному полу, что казалось, будто она специально чеканит шаг. Она опустилась на стул рядом и бросила краткое «Пей быстрее». Слышно было, как она стучит ногтями по экрану, набирая сообщение, и как прихлебывает из стакана.

Колин специально пил медленно и маленькими глотками. Во-первых, было приятно пить кофе, приготовленный руками этого баристы. Во-вторых, хотелось хоть немного досадить сестре. Но напиток закончился, и Менди, расплатившись, вытащила брата из кофейни, не позволив даже надеть пальто. Колин втянул голову в плечи, оберегая шею от ветра. Пальцы Менди держали крепко и больно. Он не мог удержаться от сравнения осторожного прикосновения баристы с прикосновениями сестры.

Она втолкнула Колина в машину, не обратив никакого внимания на его инстинктивное сопротивление. Он укутался в пальто и постарался абстрагироваться от урчания зверя под ним. Автомобиль резко взял с места и понесся по улицам. Колин поерзал на мягком сиденье, поправил очки, застегнул пуговицы на пальто.

«Интересно, — думал он, вспоминая аромат кофе и хриплый голос баристы, — это одноразовая акция или Менди часто сюда приезжает? Надо бы спросить ее». Его охватил интерес, смешанный с детским любопытством. «Он, наверное, брюнет, — Колин озорно улыбался, рисуя в сознании образ мужчины, — и глаза зеленые. Нет, карие. Темные такие, как крепкий кофе или горький шоколад. И он наверняка высокий. Ох, как жаль, что я никогда его не увижу».

Острое сожаление кольнуло сердце. Он никогда ничего не увидит. Не увидит ни глаз баристы, ни его улыбки. Не узнает даже искреннюю реакцию на себя. Ведь случайная любезность вовсе не означает желание общаться. Но, кажется, прокуренный голос звучал довольно ласково. И бариста даже дотронулся до него, а обычно люди не любят касаться инвалидов. Можно ли считать, что неполноценность Колина не так важна?

Он унял улыбку и сказал как можно более спокойным тоном:

— Там готовят хороший кофе, да?

— Да.

— Заедем туда еще?

— Не знаю. Если захочешь.

Колин прикусил щеку, чтобы сдержать ликующую улыбку. Под предлогом «кофе лучше, чем в „Старбакс"» можно ездить туда каждую неделю. Может, удастся познакомиться с обходительным баристой. Может, он даже будет не против общения. Наконец появился шанс завести настоящую дружбу.

Стихи взяты из «Лигейи» Эдгара Аллана По.
*Имеется в виду «Lux Aeterna».
**«Аппассионата» — соната Бетховена №23.