POV Саня

Предположить, что я взбешен, значит сильно, мать вашу, обосраться, сука, при оценке моего блядского состояния. Это не бешенство. Это что-то более сильное. Слов не подобрать, чтобы объяснить, что я сейчас чувствую, потому что не придумали термина для бушующей внутри меня бури. Мне кажется, никогда в своей жизни я не был в такой ярости. Никогда ни единый человек на этой сраной планете не выводил меня так из себя, как это сделал ты, ебаная страхуебина! Чувствую себя гребаным вулканом, который вот-вот начнет извергаться. Какая же ты сука, Дитрих! Какая же сука, а! Блядина ты тупорылая! Ебучий пидорский кусок говна! Тварь ебаная, вот ты кто! Пародия, нахуй, на человека. Даже смерти тебе не пожелаю, ибо оставайся живым и продолжай вариться в своем дерьме, вонючая хуила! Ух, сволота, как же я тебя сейчас ненавижу!

Сука! Тупая сука! Сука-сука-сука!!! Тупая блядская сука, вот ты кто!

Уебок.

Гонимый одолевающими меня чувствами, я не прохожу, а пролетаю километры, разделяющие мой дом от дома старосты. Сердце гоняет по венам не кровь, а кристально чистую злость. Кажется, вот-вот снег вокруг меня начнет таять. И я в минус пятнадцать по Цельсию закипаю от рвущихся наружу эмоций. Да как так можно вообще?! Я тебе что, шавка подзаборная?! Блядище!

Врываюсь в квартиру, бросаю на пол рюкзак, кидаю куртку в угол, не удосужившись повесить ее в шкаф, и иду прямиком в ванну, даже не разувшись. Надо остыть. Надо взять себя в руки. Надо все хорошенько обдумать. Не нагнетай, Саня. Не ной. Не страдай, блядь. Думай головой, а не жопой. Ты же знаешь, что способен на это!

Умываюсь ледяной водой, стараясь привести себя в чувство. Успокойся. Дыши ровнее.

Потихоньку отпускает.

Измотавшая меня ярость начинает затихать. На ее место приходят другие чувства. И они даже хуже.

Поднимаю глаза на свое отражение. С челки капает вода. Взгляд полнится вселенской печалью. А на шее все еще красуется напоминание о пережитом счастье, которое, как карета Золушки, в конце концов, превратилась в ебаную гнилую тыкву.

Хватаю с полки мочалку, подставляю ее под ледяной поток, со всей мощи рвущийся из крана, мылю, начинаю с остервенением тереть ею шею. Будто бы это поможет. Мыльная вода затекает под футболку. Укусы и засосы начинают жутко саднить, но я еще какое-то время продолжаю бесполезное действие, рассчитывая, видимо, на чудо.

Чуда не случается. Конечно. Не в сказке же родился, Саня.

Теперь шея выглядит еще хуже.

С психу бросаю мочалку в ванную. Вытираю шею полотенцем. Морщусь от саднящей боли, но она даже близко не сравнится с той, которую я испытываю далеко не на физическом уровне. Я и подумать не мог, что душевная боль может быть настолько удушающей. И ведь от нее не найти обезболивающего. Сожми зубы и терпи, Саня. Терпи, я тебе сказал!

Возвращаюсь в коридор, распахиваю кладовку и начинаю зло рыться в ней, гремя бесячим барахлом на всю квартиру.

— Даже «здрасте» не скажешь? — выходит ко мне из комнаты батя, скрестив руки на груди. Он еще даже не подозревает, в какой я оказался жопе.

— Здрасте, — кидаю я, не отвлекаясь от своих поисков.

— Чего такой психованный? — удивляется отец. — Секс с мужчиной оказался не так хорош, как фантазировалось?

— Нет, почему же, — цежу я сквозь зубы. — Наоборот! Охуительно хорош, — рычу я. — Лучший блядский секс в моей жизни. Сто из десяти. Думал, сдохну от восторга, — выплевываю я каждое слово, ощущая, как меня накрывает новая волна ярости.

— Вот и шея твоя, смотрю, скорее мертва, чем жива, — замечает отец, явно растерянный моим поведением. — Тогда почему такой злой? — не отстаёт он.

— Да потому что… ДА ПОТОМУ ЧТО! ПОТОМУ ЧТО ПИЗДЕЦ! — восклицаю я и, вспылив, бью кулаком по косяку двери в кладовую. Ответом мне становится такая жуткая боль, что я сжимаю кулак здоровой рукой, согнувшись пополам. Нихера себе приложился!

— А поподробнее можно? — просит отец спокойно, не двигаясь с места и никак не реагируя на мою истерику. Я, может, пацан и лайтовый, но до батиного спокойствия мне далеко. Вот кто у нас в семье эмоциональный кремень. За всю свою жизнь ни разу не помню, чтобы он даже голос повысил. Что бы ни произошло и в каком бы говне ни оказывалась наша семья, он всегда повторял и повторял, что все, так или иначе, будет хорошо. И дело было даже не в том, что он говорил, а как он это говорил. Спокойно и непоколебимо.

— Можно, — киваю я, заражаясь от отца этим спокойствием. Набираю в легкие побольше воздуха. Медленно выдыхаю, окончательно беря себя в руки, и лишь затем рассказываю отцу о произошедшем утром. Без прикрас. Без лишних эмоций и личных обид.

Пока повествую, переживаю все заново и начинаю злиться с новой силой. Это же надо быть такой сукой, Дитрих! НАДО ЖЕ БЫТЬ ТАКОЙ СУЧНОЙ СУКОЙ! В голове не укладывается твоя мудачья натура!

— Мда, скверно, — выслушав меня, комментирует произошедшее батя.

— Скверно? — шепчу я, содрогаясь от гнева. — Это все, что ты можешь мне сказать? СКВЕРНО?! Да это, блядь, межпространственный пиздэйшен чистой воды! — восклицаю я, продолжая греметь барахлом в кладовой. — Он мне тут еще будет в уши срать, будто бы у него на меня планов нет! Типа мальчик на одну ночь? Поматросил и бросил?! И часто такое делают с однодневкой?! — ору я, задирая футболку и демонстрируя бате свое несчастное тело, следы на котором красноречиво говорят, докуда Дитрих успел добраться. А точнее намекают на то, что он побывал вообще везде.

— Матерь божья, — тихо выдает отец, смущенно отводя глаза. — Нихера ж себе у него там все застоялось. Ты сидеть-то теперь можешь?

— НЕТ, КОНЕЧНО! У меня же пердак в мясо после его тупорылого поступка! — не могу я угомониться. — Говнючий козлина! — выдыхаю я тише. — Так хочется сейчас быть рядом с ним. Подойти. Запустить пальцы в волосы. Схватить за затылок и БИТЬ-БИТЬ-БИТЬ башкой о стену, пока всю дурь не вытряхну!

— С точки зрения отца, единственное, что мне сейчас хочется — это поехать к этому твоему старосте и действительно хорошенько его пропесочить, — продолжает батя невозмутимо, хотя и видит, что вести со мной адекватную беседу сейчас — дохлый номер. — Но с точки зрения человека разумного… Действительно что-то произошло. Просто так поведение людей не меняется. Всегда есть причины, — глаголет он очевидное. Спасибо, блин, сам бы я не догадался.

— И я это понимаю, — хмурюсь я. — Не понимаю другого. Неужели нельзя было сказать, как есть?! Что, блять, в этом сложного? У него язык отвалится? Или жопа? Просто разочек воспользоваться ртом по назначению! Охуеть задача не для слабаков.

— Значит, для него это было сложно, — пожимает батя плечами.

— Я не понимаю, на чьей ты стороне?! На моей? Или чмырилы, который поимел твоего любимого сына?!

— На твоей, конечно, — улыбается батя. — Но я не собираюсь подкидывать дрова в пламя твоей ярости, поддакивая каждому слову, сказанному в запале. Я взываю к твоему разуму, — заявляет он. — Лучше скажи, что ты так истерично там ищешь?

— Лом, — бросаю я.

— Убийство часто решает проблемы, но конкретно твою — не решит, — замечает батя.

— Я и не собираюсь никого убивать. Просто хочу на крышу.

— Суицид также…

— ПРОСТО ПОСИДЕТЬ НА КРЫШЕ! — вою я, не способный сейчас воспринимать шутки юмора. Мне хуево. Не до смехуечков.

— Ох, Саня, — сочувственно вздыхает батя, запуская руку вглубь кладовой и как всегда тут же находя там лом. У него будто какая-то суперсила. Суперсила по нахождению лома в нашей кладовке. Бесполезная способность, если честно.

— Спасибо, — я протягиваю руку за желанной вещью, но отец мне ее не отдает. Он уходит в свою комнату, а возвращается уже облаченный в теплый свитер и с гитарой в кожаном чехле на плече.

— Чего встал? Пошли, — кивает он на дверь, натягивая куртку.

— А ты куда?

— С тобой.

— Пап, — вздыхаю я обессиленно. — Сейчас мне лучше побыть одному.

— Нет, не лучше, — отрицательно качает головой батя. И судя по его строгому взгляду, он останется непреклонен. — И плед возьми, а то яйца отморозим, — советует он.

Тяжело вздыхаю, вооружаюсь пледом, кутаюсь в куртку и плетусь вслед за батей на крышу. Он такой спокойный и понимающий, всегда готовый выслушать и никогда не торопящийся осуждать, сейчас мне кажется особенно родным и близким. И единственным, кому я могу доверять. Рядом с ним мой шторм эмоций утихает. Ярость, злость, гнев… Все это притупляется. Единственной острой эмоцией остается невыносимая печаль. И вроде бы я понимаю, что в этой ситуации от меня ничего не зависело. И виноват не я. А все равно, кажется, что все так вышло, потому что я опять где-то что-то сделал неправильно.

Взламываем дверь, выходим на крышу, и нас обоих тут же чуть не сбивает с ног сильный ледяной ветер. Батя, что до того был в куртке нараспашку, как и я, застегивается и строго смотрит на меня.

— Да не помру, — отмахиваюсь я, но отец продолжает сверлить меня взглядом, не произнося ни слова, до тех пор, пока замок на моей куртке не оказывается наглухо застегнутым.

Расстилаю плед и плюхаюсь на него. Сквозь тонкую ткань все равно ощущается, насколько  крыша промерзла. Отец садится рядом, и мы вместе некоторое время смотрим на город, не произнося ни слова. Чуть подумав, вытаскиваю из кармана мятую пачку сигарет. Делюсь с батей. Вместе закуриваем. Одновременно выдыхаем клубы дыма.

— Что делать-то теперь собираешься? Забьешь? — чуть погодя спрашивает отец.

— Нет уж, — морщусь я, притягивая колени к груди и утыкаясь в них носом. — Ни черта подобного! Сегодня вот поною, а с завтрашнего дня в бой с новыми силами, — бормочу я.

— А есть смысл? — продолжает допытываться отец.

— Есть, — кидаю я, на самом деле не уверенный в правильности ответа.

— Что ж… Наконец-то ты к кому-то испытываешь не поверхностные чувства. Видимо, этот пацан нехило тебя зацепил, — непонятно чему улыбается батя.

— Что значит «не поверхностные»? — удивляюсь я. — Мои предыдущие влюбленности были такими же сильными. А может и сильнее, — от обиды вру даже себе.

— Правда? Тогда почему за первой своей дамой сердца ты не покатил в другой город, когда она сообщила, что будет там обучаться? У тебя ведь и баллы хорошие были, и я бы держать тебя на привязи не стал, о чем ты прекрасно знаешь. Ты даже не попробовал.

— Мне показалось это лишним, — шмыгаю я носом.

— Хорошо, а почему не стал добиваться вторую?

— Так она не хотела серьезных отношений! — развожу я руками.

— А с другим парнем взяла и захотела, — парирует отец. — А третья? Таскался за ней, таскался, а потом взял и отпустил.

— У нее же парень! — возмущенно восклицаю я. — Не по-пацански это — девчонку у другого пацана уводить!

— Я сейчас, Саня, скажу вещь, которая вряд ли потянет на отличный родительский совет, зато будет являться правдой: если ты действительно любишь человека и хочешь с ним быть, последнее, что должно тебя беспокоить, это наличие у него пары, — вздыхает батя.

— Пап… это как-то слишком сурово. На чужом же несчастье счастья не построишь, — смущаюсь я.

— Счастья не построишь на излишнем акцентировании внимания на поговорках, — смеется отец. — Что я хочу сказать: этот твой Дитрих нервы тебе успел потрепать больше, чем все три предыдущие пассии вместе взятые, а ты все равно не хочешь его отпускать. Выходит, крепко он тебя за яйца держит.

— Ну да… крепко, — соглашаюсь я нехотя. — Угораздило же, — кидаю тише, закрывая глаза и вдыхая морозный воздух.

— Я очень рад твоему боевому духу и желанию действовать несмотря ни на что, — продолжает отец, всматриваясь в покрытый снегом город. — Но…

— Но думаешь, что мои действия будут безрезультатны? — не хочется мне произносить это вслух, но приходится.

— Но думаю, что бездействие сейчас будет куда результативнее, — к моему облегчению формулирует отец мысль иначе. Возможно, он меня просто жалеет. Но я ему благодарен. — Понимаешь, Саня, судя по тому, что я знаю об этом твоем Дитрихе, он из того типа людей, на которых нельзя давить. Нельзя, потому что он и так под прессингом двадцать четыре часа в сутки. Давить просто больше некуда. Потому он и мечется между тем, чего он хочет на самом деле — это я про тебя; и тем, чего от него ждут окружающие. Ему с самого детства внушали, что его личные желания нихера не стоят. Нет-нет, не подумай, что я его оправдываю. Ничто из этого не умаляет того факта, что он мудак. Но… Я вот тоже был мудаком. Горжусь ли я этим? Нет, не горжусь. Но я был ребенком и просто не знал, какое решение будет верным. И не знал, как это — Не Быть Мудаком. Веришь-нет, но быть нормальным адекватным человеком — то еще искусство. А когда все идет наперекосяк и каждое твое действие выливается во что-то хреновое, тебе начинает казаться, что правильного решения проблемы нет. И тогда ты начинаешь творить всякую херню, уверенный, будто что бы ты ни сделал, все равно все покатится в тартарары. Дитрих еще дитя несмышленое. Как и ты. У вас не так много жизненного опыта, на который можно опереться, чтобы сделать правильный выбор. Приходится действовать вслепую. И это страшно, — говорит отец, а я ловлю каждое его слово. Многие жалуются на то, что их родители читают им дурацкие, нудные нотации. Нотации отца я не считаю ни дурацкими, ни нудными и всегда стараюсь понять, что именно он пытается до меня донести.

— Я к чему веду, — вздыхает отец, поворачиваясь ко мне. — Не надо сейчас давить на него. То, что ты к нему чувствуешь, он и так знает. Ты сделал в его сторону достаточно шагов. Теперь пришло время ему шагать навстречу тебе. Пусть сам делает выбор. Без давления с твоей стороны. Настоишь на своем, добьешься желаемого, а потом что? А потом так и будешь всю жизнь за ним бегать, потому что в глубине его подсознания останется мысль о том, что это решение он принял не самостоятельно. А правильным ли оно в таком случае было? А этого ли он действительно желал? Сомнения не дадут спокойно жить ни тебе, ни ему. Понимаешь меня?

— Да, — киваю я. Понимаю, конечно. Ты ж мне все разжевываешь, как пятилетнему. Попробуй тут не понять. — Пап, я очень тебе благодарен за этот разговор, но… может, все же уйдешь? — прошу я тихо.

— Нет.

— Я, наверное, сейчас расплачусь, — признаюсь я.

— В последний раз ты плакал в тринадцать лет, когда мама ушла.

— Ага.

— Так херово?

— Да.

— Тогда реви.

— Мне при тебе стремно.

— Значит, показывать бедному папке покрытое засосами тело тебе не стремно! А рыдать стремно? Ты уж как-нибудь это пересиль, — смеется батя, вытаскивая из чехла гитару и перебирая покрасневшими от холода пальцами натянутые струны. Через минуту до ушей моих доносятся знакомые аккорды, а затем отец начинает петь. Это ж я от него всего нахватался. Он мне с самого детства пел. Моими колыбельными являлись треки «Metallica», «Король и Шут», «AC/DC», «Машина времени», «System of a Down», «Алиса», «Nirvana» и многие-многие другие. Но сегодня он выбрал что-то для себя нетипичное. Больше подходящее под мой музыкальный вкус. Или же под мое настроение.

…I've got this funny feeling that I just can't shake.

…У меня такое смехотворное чувство, будто я непоколебим.

…The devil in the wires, the data eating up my brain.

…Дьявол бежит по проводам; данные поглощают мой разум.

Я неплохо пою, но до отца мне далеко. Меня всегда пробирает от его голоса до мурашек. Он не просто поет, но рассказывает историю. Проникает голосом в самую душу и выворачивает ее наизнанку помимо твоей воли. И этому невозможно сопротивляться.

Сжимаю колени сильнее и даю волю чувствам, зная, что под свое пение батя моих всхлипов не услышит. Или хотя бы сделает вид, что не услышал.

…How do I even learn to play the human way?

…Как же мне научиться жить по-человечески?

…Smiles without a heart, weird mechanical mistakes…

…Улыбаюсь, но не от сердца; фатальные механические ошибки…

Почему? Почему? Почему, блядь, так сложно?! Я же простой парень, нахера мне все это замудренное говно с чувствами? Жил бы себе и жил, плыл бы по течению, как и раньше, гулял бы в мороз в распахнутой куртке, пел бы на вписках, курил бы на подъездных балконах и бед бы не знал. Мне что, много надо? Милую девушку. Не надо супер красивую. Не надо супер умную. Такую же простую, как и я. И чтобы любила меня так же, как любил бы ее я. Выучились бы. Взяли сраную ипотеку. Поженились. Ребенка бы сделали. Как у всех. Нет у меня охуенных амбиций. Нет нереализуемых желаний. Не нужны мне ни деньги, ни признание, ни миллиарды лайков в социальных сетях. Обычная жизнь обычных людей — такая вот у меня тупая мечта. Такая вот низкая планка счастья. И мне, блять, не стыдно! И все было бы хорошо. Нахера я тогда подошел к Дитриху? Нахера я решил ему помочь? Нахера потащил на вписон? Какой же я дебил! Я сам придумал себе проблему и увяз в ней по самую макушку! Стремясь к упрощению своей жизни, я усложнил ее до предела. А пытаясь найти простого человека, подобного себе, нашел самого сложного, самого упертого, самого проблемного чувака на планете. И влюбился в него. Охуенная шутка, вселенная. Я оценил.

…It's pulling me apart a little piece by piece.

…Это разрывает меня на миллионы кусочков.

…Paradox and loss are knocking me off my feet.

…Парадоксы и потери сбивают меня с ног.

Господи, как мне хреново. Невыносимо хреново. И все из-за какого-то обмудка, который не может в себе разобраться. Запишись уже к психотерапевту, идиотина. А то ни себе житья не даешь, ни окружающим.

…Love's out there and I can't stomach it.

…Вокруг царит любовь, и я не могу принять это.

Сдавленно всхлипываю в колени, поспешно стирая с щек бегущие по ним слезы, чтобы не обветрить лицо. Вслушиваюсь в голос отца. Пальцы щиплет мороз. Запомню этот день, как самый херовый в моей жизни. Самый-самый херовый, серьезно. Дитрих, аплодирую стоя, ты переплюнул даже маму. Теперь именно утро этого сраного дня будет стоять в топе самых дерьмовых моментов в моей жизни на первом месте. Так себе воспоминание, но и такие ни в коем случае нельзя забывать. Ведь только на их фоне можно понять истинную ценность всех остальных спрятанных в подсознании моментов.

Примечания:
Песня, упомянутая в главе: IAMX – Stardust