Люди странные во сне. И кажется совсем юными, ну на пару лет точно младше, своего возраста. А может быть, именно во сне, мы те, кто мы есть.
Приподнявшись на локте, протягиваю руку к серебряной прядке в его волосах. Если что-то ему и снится сейчас, то определённо ничего плохого. Губы чуть разомкнуты. Красивые черты лица совершенно расслаблены. Тёмные ресницы, отбрасывают мягкие дымчатые тени под глазами, создавая практически уязвимый вид. Да, такого Гордеева, только спящим и можно увидеть.

Вообще-то он в последнее время очень напряжён, и вот уже как неделю прописался у меня, из... как он там сказал: «Из соображений сохранности».

То есть, понятно да, кто тут сторож, а кто собственность? Нет, я даже повозмущалась, чисто ради приличия, но вот благоразумия ради не настаивала. Просто, Раф, в чём-то в воду смотрит, ибо это затишье моей всеконтролирующей родительницы, интуитивно чувствую, влечёт за собой бурю. И нет никаких гарантий того, что два бардадыма не запихнут меня в джип при любой удобной возможности.

Не думала, что доживу до такого, в частности до того, что я больше не сплю с игрушкой. Впрочем, интересного здесь мало. Я сплю в огромной мужской пижаме, и всё пытаюсь сломать проклятый механизм.

Осторожно провожу по шёлковым чёрным волосам, с его губ срывается хриплый неразборчивый шёпот. Обращаю внимание на тонкую серебряную прядку. Я не знаю причин её появления, но могу догадываться, и желания спрятать эти мысли от самой себя, в дальний уголок, меньше не становится, как и желания узнать её происхождение.

Нахмурившись с ухмылкой на губах, Раф проворачивает чертовски жестокий и грязный трюк. Он подрывается и, повалив меня на лопатки, начинает защекотать. Визжа, я пытаюсь отбиться от этого инквизитора, что вообще-то непросто.

Хватаю его за плечи, но он поднимается на ноги, и я повисаю на нём. Раф смеётся, придерживая меня за талию, топает к островку.

— Ну, доброе утро, обезьянка.

— С тебя завтрак.

— Опять?

Раф усаживает меня на островок и, становясь меж моих ног, буравит озадаченным взглядом. Опускаю глазки.

— Я готовить не умею...

— Чего? — усмехается он скептически. — Нет, нет, подожди. Ты играешь на двух инструментах....

— На трёх — нервы ещё, — пожимаю плечами, по инерции убирая красную нитку, прицепившуюся к его белой футболке.

— Тем более! Говоришь на нескольких языках, рисуешь, в курсе, где у тачки чёртов стартер и датчик массового расхода воздуха, но не умеешь готовить? — Раф разводит руками. — Ты что издеваешься?

— Нет, я, конечно, могу попробовать. Но не говори потом, «какого чёрта, Смолова, ты замутила водородную бомбу в микроволновке, и пустила на воздух сотню гектар?»

Раф посмеивается надо мной, обвивая за талию.

— И как ты выжила?

— Тётя круто готовит, а у матери домработницы всегда были.

— А вне богемной жизни?

— Кафе, пиццерии, полуфабрикаты.

— Жесть.

— Ну, уж извините.

— Всё равно ты исключительная

Он смотрит в мои глаза лишь один краткий миг, взгляд затуманивается, и у него темнеют глаза. Сильные руки прижимают меня ближе.

— Кто-то мне обещал не распускать руки. Не ты ли это, мм?

— Смолова, ты садистка... — бормочет он, отвлечённо.

— Нет такого термина, аж с девяностых годов. Упразднили. А ты особо не увлекайся, скоро Миша должен прийти. Где мой завтрак?

Раф зарывается в мои волосы, хрипло шепча на ушко:

— К чёрту его.

— Кого, Мишу или завтрак?

— Всех к чёрту...

Тёплые ладони плывут по телу, обжигая сквозь ткань, очерчивают изгибы линий. По нему пробегает дрожь.

И я узнаю, как бежать, узнаю, как бежать, по-настоящему бежать, но не от него. Мне до смерти нужно сломать механизм самовозгорания. Что бы он ни знал об этом, он не пытался меня поцеловать, не касался оголённых участков кожи, и я понимала почему — потому что я так и не почувствую ни черта кроме огня. И где-то на краю сознания, я понимаю, что всё происходит не так, но, чёрт возьми, я просто ничего не могу поделать ни с собой, ни с механизмом в своей дурацкой голове!

Кончики его пальцев скользят, по краю пижамы, задевая кожу внизу живота. По телу, не готовому к этой аутодафе, прошла тяжёлая болезная дрожь, откликаясь жжением. Он касается моих губ своими, мягко, нежно... осторожно, но чёрт, это хуже, чем я думала. А я была гораздо-гораздо глубже, он словно тревожил поверхность лавового озера, создавая рябь, но я, была там, на дне — на самом дне озера, под толщей огня, спутанная тысячью цепей. Но остановиться не могла, будто я отчаянно нуждалась в чувстве полной потерянности в нём. Мне даже не важно, как далеко мы зайдём, мне мало россыпи огненных бабочек внутри.

Он — крептонит.
Мой крептонит, что убивает и манит меня. Но всё равно я бьюсь и бьюсь, словно воздух в жеоде.
Огонь не горит без Воздуха...

Не языки пламени, а его руки скользили по моему телу, но чёртов мозг, неумолимо сжигает кожу прямо на мне. Чувствую как по щекам бегут слёзы. Я отчаянно застонала, не в силах вынести больше. Раф застывает, тяжело дыша, он осторожно поднимает взгляд, и в его глазах тёмное море из желания и голода.

Я тогда лишь понимаю, что он не знает того, что происходит на самом деле. Он заметил особенность, но думает это страх, фобия, думает, что это изменится, что привыкну, научусь доверять. Он просто ждёт перемен. Перемен, никем не гарантированных, и чертовски маловероятных, в то время, как космос на расстоянии объятий, абсолютно недостижим. Это ранит меня глубоко внутри кусочками искусственного льда, хотя пылает углями под кожей от одного лишь прикосновения.

Это больнее драмы. Смертельнее ртути.

Я очень хочу жить и дышать свободно, чувствовать, как никогда прежде, отчаянно нуждаюсь, пережить всё это по-настоящему. Я измотана, ослаблена всем этим спектром боли, но дьявольский механизм работает, сука, исправно, сжав меня в своих огненных тисках.
Паника. Кочуя взглядом вокруг, я не знаю, что сказать. Просто растерялась, онемела, пропала. Кажется, я тону.

Я соскакиваю с островка, поражая и его и себя.

Обхватываю плечи, чувствуя необходимость защищаться. Хмуря брови, Раф внимательно всматривается в мои глаза, словно в поиске чего-то важного.

— В чём дело, Вик? — спрашивает он, и в голосе звучит тревога.
За его спиной сумраком, простирается чёрная вечерняя мгла, хотя у часового пояса утро по плану. Воздух потрескивает электрическим напряжением между нами, делая всё сверхопасным, комнату, его — всё.
Раф требовательно ловит мой взгляд.

— Слушай, меня достало это дерьмо. Ну, что мне ещё сделать, чтобы ты поверила уже, наконец, что это не игра? Может, я не вижу, чего-то? Так не проще ли сказать уже, чем я буду ломать свою башку, гадая, что так ломает тебя? Чёрт, Вик, чего ты плачешь опять?

Меня сломало этой отчаянной тревогой в голосе. Его буквально корежит, от безысходности, которой я заражаю его, утаскивая в тёмный угол.

Меня убивает это.
Я тяжело неровно дышу, тёмные стены плавно танцуют вокруг. Закрываю глаза желая убежать. Просто бежать без оглядки, от него бежать, защищая от тени сумасшествия. Что я делаю? Не знаю, что мною двигает, я запуталась в своих желаниях. Просто запуталась. Чем я думала? Я хотела его, только его, никого и ничего кроме него. Он наркотически опасен для меня, я предельно чётко знала это с самого начала, но осознать это, отказаться, прекратить это — выше моих сил.

Мне нужно успокоиться, нужно перевести мысли, но я не могу этого сделать, мне надо...

Я подступаю ближе, и касаюсь ладошкой его лица.

И я понимаю, что это неправильно, что боль я ещё смогу пережить, но зло никогда не было слабее меня. Человек слаб, он не может бороться со злом, он может только защититься от него. И защитить других.

Я просто обязана рассказать ему, прежде чем всё это зайдёт слишком далеко.

— Вик? Откуда всё это? Что это, фобия, или как? Или во мне дело?

Меня окутывают страхи и сомнения. Много, много сомнений. И опасений. Он уйдёт, как только я скажу об этом, или дождется какого-нибудь дерьма от меня, чтобы оправдать свой уход?
Опасно близкий, он вполне способен заставить меня позабыть обо всем, что случилось прежде. В его руках рассыпаются области темноты, рождающие негативные эмоции, сомнения и страхи. Я вручила ему чёрное сердце — он заставил меня поверить, что оно бьётся. Но, что будет, когда я сделаю этот шаг из темноты, смогу ли я устоять на свету? Примет ли он меня такой, какая я есть — не могу я этого знать.

— Что с тобой случилось? — спрашивает Раф и поджимает губы, смотря на мои руки; Взляд скользит по чёрным татуировкам проглядывающимся из-под рукава пижамы на запястьях, и его лицо искажают чертовски болезненные тени. Я судорожно перевожу дыхание, усаживаясь прямо на пол, ибо ослабшие ноги не держат меня.

Он не раздумывая садится напротив свешивает руки с колен.

— Не знаю, — я лишь мельком гляжу на свои руки, на запястья тронутые чёрными сложными вензелями, текущими под тканью до локтей, сознавая, что по-настоящему, я и не думала даже, о том, как собираюсь рассказать ему всё. Зажмурившись до пятен в темноте, не могу решить что мне дороже — он или моя тайна. Эти пятна во тьме, походят на мазки алой краски на угольном холсте.

— Помню... — начала я неуверенно, подступая на самый край обрыва в чёрную пропасть, — помню, что была вспышка сильного страха и гнева: кричала, громила всё, что под руку подвернётся, и эти шрамы... Мне было девять. В ночь, когда меня реанимировали, я перевернула дом вверх дном, устроила погром среди ночи, я сильно перепугала Инну, помню, в каком ужасе она была. Пробел — и я уже режу руки осколком фарфоровой вазы. Я раскромсала руки до кости, и даже не знаю почему. Но меня спасли. И началось. Я перестала чувствовать страх за свою жизнь, чувства самосохранения не было. Щекотала нервы себе и всем вокруг себя, я искала приключения на свою задницу: смоповреждения, могла сбежать из дома, подраться, я ни с кем не считалась, часто гуляла по крышам... с завязанными глазами. Однажды узнав, что горят только пары бензина, я затушила спичку в канистре. У отца чуть инфаркт не случился. Я не могла остановиться, мне было необходимо ощущение адреналина, мне нужно было знать всё и обо всём, меня не интересовали детские игры, сверстники казались мне тупыми, глупыми, мне было скучно с ними. У меня не было детства. Я никогда не чувствовала себя маленькой. Я чувствовала превосходство над целым миром: чувство безнаказанности, всемогущества, вседозволенности... бессмертия. Я не была ребёнком. Я была Божеством. А в тринадцать лет меня ввели в гипноз, и я упала. Аффективный шок, жесточайший кризис... и это не проходит. Я не могу уследить за этими... сменами настроения: падения, взлёты. Я, то замыкаюсь, сплю по семнадцать часов в сутки, но не ощущаю ничего кроме усталости, шума в голове и невыносимой тяжести внутри, словно вакуум. То не знаю куда выпленснуть энергию, внезапно закипающую во мне — это сводит меня с ума. Что я вытворяла, что было со мной словами не объяснить, Раф. Проблемы с алкоголем и наркотой, попытки суицида. Как следствие, я имела тысячу и одну проблему с законом, проходила курс реабилитации, но снова срывалась, даже не пытаясь осмотреться вокруг себя.

Я рассказываю ему всё это, а у самой поджилки трясутся. Кажется, стоит мне открыть глаза, и всё что мне предстанет: Раф, навсегда покидающий мою убогую жизнь, становясь лишь страницей в дневнике. Каковы последствия такого откровения, я могу лишь догадываться, но слова не вернуть назад.

Раф, протянув руку, легко подцепляет упавший мне на лицо, жемчужный локон, и заправляет кудряшку за ухо.

— А фобия откуда?

Меня честно признаться, поражает эта его способность, мигом брать власть над собой. Я так не умею, и чёрта с два мне такое светит.

— Это сложно назвать фобией в прямом смысле. Это скорее... Ты когда-нибудь обжигался?

Раф кивает в ответ, но явно прежде, чем осознаёт, что я, чёрт возьми, имеют виду!

— Тогда ты в состоянии понять, что я чувствую, когда ко мне прикасаются, — признаюсь я осторожно.

Медленно, все краски сходят с его лица.

О, чёрт.

— Что?.. — надломленно шепчет
Раф, бледнея буквально на глазах.

Парень смотрит на меня так, словно силится понять, но не может. Господи, конечно же, он не может, о чём я только думала?

Раф проводит паническим взглядом по моим рукам, плечам, шее.
Он вскакивает на ноги, я и, словно на незримую нитку дёрнутая, подскакиваю следом. Его грозный взгляд устремляется в мои глаза.
Думаю, он сейчас заорёт на меня. Но он, будто бы, не может вымолвить ни слова.

В сердце поселяется мощнейшая тревога. Я вижу, что Раф далеко от меня, как никогда, словно глубоко внутри себя. Мне нужно выдернуть его оттуда, где бы он ни был, в каких бы тёмных уголках своего сознания не заплутал. Я нутром чувствую, что если не верну его сейчас, то потеряю навсегда. Он ведь и сам не избавился от каких-то своих проблем, что медленно пожирают его.

Темный взгляд парня меняется, когда я осторожно протягиваю к нему дрожащую руку; его глаза в истинном ужасе смотрят в мои.

— Я не... — он осекается, отступая, проводит ладонью по лицу. — Я не понимаю. И ты молчала? — тихо спрашивает он, смотря на меня потемневшими, грозовыми глазами, — Какого чёрта, Вик? Ты же знала. Ты ведь знала, что... Короче, чёрт возьми, ты знала! — срывается он на крик.

— Успокойся, ладно? — выставляю ладонь, стараясь выглядеть запредельно спокойно, хотя меня трясёт до мозга костей. — Ничего страшного не произошло.

Раф осторожно притягивает меня за шею, и оставляет слабый поцелуй, на лбу, по кромке волос. Отшатывается, даже до того, как я задрожала от мимолётного ожога.

Он в хаосе — редкое для него явление. Раф колеблется от дикой злости до трепета, и мысль, что я заступила за некую тонкую грань, вгоняет меня в оторопь полностью отключая мысли.

   — Что я делаю... — толи вопрос, толи раскаяние, и он впивается пальцами в волосы, отходя.

Я следую за ним в абсолютном молчании, наблюдаю, словно сквозь стекло, как он стремительно собирает свои вещи, попадающиеся на глаза, а я просто в отключке, в коме.

А затем он уходит прочь, хлопнув за собой дверью. Просто берёт и уходит, не сказав, что мне теперь делать, на руинах разрушающегося Вавилона, что просто рассыпается обломками. Я не могу пошевелиться, совершенно поражённая и беспомощная. Я столько раз это делала — бросала камушки вниз и следила за падением. Кажется, время замедляется в такие моменты, и тебя тянет вниз вслед за камнем. Вот с чем это сравнимо, вот что я ощущаю, непреодолимое притяжение. Вниз.
Мрак сгустился, давя на рёбра. Слышу шум, шёпот внутри себя, который снова и снова повторяет то, что я не хочу слышать:
«Режь, режь, режь...» — разом загомонил демонический скоп, хором скандируя, набирая обороты и силу напутствия, как кровожадные зрители на трибунах.

Без паники.
Иду в ванную, не включая свет, открыв воду, опускаю руку под ледяную струю, успокаивая себя.

Без паники, чёрт подери!
Я не представляю, что делаю.
Взгляд приковывает опасная бритва на краю раковины. Шёпот ласкает слух шумом воды, как шумом прибоя, напоминая мне каково это лететь вниз на перегонки с камнем.
Пробегаюсь легкими дрожащими пальцами по острию бритвы, ощущая покалывание в кончиках пальцев. Но всё ещё не знаю что делаю.

Паника сворачивает нутро, я не могу думать, не чувствую холода воды, не могу дышать.

Я не ощущаю тела. Ни дыхания, ни сердца, ничего, кроме пульсирующего комка боли глубоко-глубоко под сердцем. Шум в голове принимает очертания, мощь. Что-то словно заструилось по венам. Всё замерцало, закружилось, хаотично, словно спутанные кадры.

Тонко заточенная сталь касается подушечки пальца, в акте кровопускания. Алый размывается потоком воды, окрашивая её в неприятно коралловый, блеклый. Боль от пореза, даже незначительная стократ ярче разбавленной крови. Падлючий демон материализуется в отражении, сверкая рубиновыми глазами, скребёт когтями по стеклу, и шепчет: «Больше, больше крови, я не наелся...» Мерзко шипит, звуча слащаво до тошноты, а сам страстно желает прирезать меня, как свинью.
Морок приходит в движение. Я утратила какую-то часть своей жизни, даже не знаю, как, и слышу отдалённый голос, заставляющий демона оскалиться и отползти по стеночке во мрак. Такой далёкий и такой родной голос...

Миша, что он, чёрт побери, делает здесь?

Ну, конечно же...
Студия — мы должны были съездить сегодня на студию, чтобы договориться о записи на весну. Но вместо этого, Миша вынужден прочно на прочно удерживать мои руки, заломив их за спиной, в особом захвате, под локти. Пытаться вырваться из такого захвата, всё равно, что пытаться заправить авторучку в открытом космосе. Протестировано на собственной шкуре.

— Вот чёрт! Вот чёрт... — кричит Миша, в совершенно шоке, параллельно пытаясь выбить бритву из моей руки, но его действия слишком суматошны, а я застыла непоколебимым гранитом. — Как же меня пугает это твоё дерьмо!

— Отпусти!

Он сию же секунду убирает руки и возникает передо мной.

— Окей, только отдай мне эту хрень, — тянется он к опасной бритве в моей руке. — Что за привычка, чуть что, сразу за лезвие хвататься...

Я даже не сразу осознаю, что смеюсь, просто неправильный приглушённый смех вырывается из меня, совершенно беспричинный, и мне так плохо, что кажется если я уйму этот безумный хохот, сердце не выдержит и остановится.

Боже мой, я напугала Мишу, он смотрит на меня как на диковинного хищника.

— Что случилось? Чёрт, Тори, я сто лет тебя знаю, говори, в чем дело!

Его трясёт, он забирает лезвие, а у самого, кажется, вся жизнь перед глазами пролетает. Я зажимаю рот ладонью, затыкая мерзкий искажённый смех, и не могу смотреть в глаза друга, в них слишком много ужаса.

— Извини.
— Извини? — восклицает издевательски, Миша. — Извини?! Твою мать!

Он отбрасывает опасную бритву в сторону, как ядовитую гадюку. Я сползаю по стеночке на пол, обнимаю свои колени, и Миша приземляется рядом.

— Это он, да? Он? Что он тебе сделал?

Я ищу пачку, похлопывая по карманам, при том что я в грёбаной пижаме, и в целом понимаю что ни хрена не найду. Просто автоматика. Просто витает терпкий замах сигаретного дыма, это от Миши тянет. Какого-то чёрта. Он не курит, но видимо недавно был с Коляном, либо пересёкся с Рафом, где-то между первым и четвёртым.

— Как ни удивительно, ничего, — отвечаю я совершенно безвольно, словно бы чёртовы сорок градусов смыли фильтр с моей речи, и мне вообще без разницы, что и кому я говорю. — Я просто... просто рассказала ему всё, и он ушёл.

— В смысле, прям всё-всё?— переспрашивает с сомнением Миша.

— Да. Впрочем, я солгу, если скажу, что не знала, что этим всё кончится, — я закатываю глаза в потолок, и жалею что Миша не заявился позже хотя бы на час. — Куда проще иметь море легкодоступных девиц, чем ждать у моря погоды.

Самое поганое, что он не заблуждался, Раф всего лишь смотрел на нас реально, а не сквозь искажённую призму эйфории. Это и то, что я не могу оторвать свою сраку от кафеля и отыскать пачку сигарет. Хочу курить, но не хочу вставать. И так во всём блин, буквально во всём — желаний масса, действий ноль, будто благодать свалится мне прямо на голову, как манна небесная. Но пока что ничего путного не валится, это прям как фривольная прогулка под балконами — чёрт его знает, что могут выкинут в окно. И по сути, ну, не шляйся ты под окнами, отойди в сторонку, всего один шаг, просто надо сделать шаг в сторону, лям баксов тебе, конечно, на голову не свалится, но нет же, чёрт, я прусь по прямой не сворачивая, и непонятно то ли я дура, то ли некий демиург двуликий вертопрах. Изумительно, просто изумительно. Просто фатальный тупик.

А может, он просто знал, что исчезнет, как только прозвучало моё чистосердечное признание.

— Стоп, тормози!

Миша вскакивает на ноги, трёт ладонью лицо, и становится ещё более хмурым.

— Реально подумай. Просто поставь себя на его место. Ты бы рискнула, зная, что причиняешь боль? Неважно, что это, в башке, или ещё чего, но ты бы смогла так? Причинять боль.

Чёрт. Кажется, все эти годы моему фазеру стоило платить Мише, а не моему психоаналитику.

— Как ты меня порой бесишь... Хоть иногда, ради приличия, ты можешь быть неправ?