Под ухом тикают часы, словно таймер бомбы. Шестерёнки запускают плёнку в голове, прежде чем я отрываю её от подушки.

Не-е-ет...
Неа. Этого не может быть, не может быть правдой. Не может!
Я почти читаю мантру в уме, открываю глаза, и шумный выдох вырывается из меня, оставляя громадную дыру в груди.
«Заткнись! Заткнись!» Реально хочу ударить себя в грудь, только бы сердце перестало так неистово колотиться. Всё правильно. Это правильно. Ничего не было, ничего не могло быть. Никогда. Он проснулся, подумал трезвой головой, и просто ушёл. Всё правильно. Боже, почему я так ненавижу эту мысль?

Пытаюсь сесть, но я запутана в одеяле, и не могу выбраться из этого жаркого кокона. Крутясь, я натыкаюсь локтем на преграду. Резко переворачиваюсь. Замираю, и сердце падет в ад. Он прямо напротив меня. Глаза закрыты, рука закинута на меня. На нём нет рубашки, он в одних джинсах. Я пытаюсь отодвинуться, насколько это вообще возможно в моём положении личинки шелкопряда, но Раф лишь прижимает меня к себе. И сдерживает улыбку. Он не спит! Я начинаю ожесточённый поединок с одеялом, обвитым вокруг меня, и параллельно пытаюсь отбиться от загребущих рук. В итоге мы оба падаем на пол, и я просто не могу не рассмеяться.

Раф вскакивает на ноги, искоса поглядывая на меня озорным взглядом. А мне вот смеяться перехотелось.

Да блин...
Нет, я догадывалась, конечно, что у этого парня тело Адониса...
Хотя, может, и нет, но по мне он был совершенным. Раф не отвечал всем этим общепринятым эталонам красоты: он не был накаченным, его кожа не была смуглой, просто он был высоким, широкоплечим, его фигура была статной, симметричной... идеальной. Я чисто эстетически, как художник, не могла отвести от него взгляд. На левой лопатке, красовались тонко вытатуированные строки — три строки, словно стихи, но мне не прочесть с такого расстояния.
В утреннем зареве смоль подвитых волос переливается брильянтовым блеском, мышцы перекатываются, играя под кожей, пока он невозмутимо, хозяйничает на моей кухне. И я, естественно, понимаю, что мне не стоит думать о нём в таком ключе и пожирать его глазами, но чёрт, так хочется.

Всё заполонил божественный запах кофе, я только сейчас заметила этот животворящий аромат, слишком поглощённая созерцанием некоторых неприлично красивых и не совсем одетых. Некоторые то и дело поглядывают в направлении окна, прежде чем спросить:

— Что это за люди в чёрном, около подъезда?

Вот дерьмо! Из меня вырывается стон, и я подскакиваю как ужаленная. Этот грёбаный парень спутал все мои мысли. Я хватаю часы с дивана — его, наручные. Полдесятого! Боже, время, время — его так много! Его так мало!
Хватаю одежду из шкафа — наплевать, что, и бегу в ванную. То, что Инна ещё не взорвала мой телефон звонками, это что-то удивительное, конечно. Но затишье не продлится долго.

Жмурясь от резкого света в ванне, я практически на ощупь открываю кран. Привыкнув к свету, нахожу взглядом парня в проёме двери.
Тысячи сомнений впиваются в меня колючими шипами. Острее чем шипы отборных роз.

Инна не оставит меня в покое, не оставит, я уже сейчас даже из дома выйти не смогу. Но я, серьёзно, всё брошу и уеду? Ну то есть... группу, друзей, его?

И вот она — вот она паника. Руки, как по наитию вцепляются в край раковины, я попытаюсь сделать вдох, но воздух застревает поперёк горла. Сердце подрывается, и с разгона ломает мне рёбра. И то, что Раф, смотрит на меня широко распахнутыми глазами, нихрена мне не помогает! Боже мой, замерев, он смотрит прямо на меня, и в сапфировых глазах, тёмным флагом развивается замешательство.

— Нет, ты точно меня под казематы подведёшь... — произносит он медленно. Тихо и медленно. — Ты куда это намылась, Вик?

— Я же не дурачилась, — пытаюсь говорить, но дыхание просто коллапсирует, и вырываются лишь рваные звуки, — говоря, что уезжаю.

Раф делает неторопливый шаг за мою спину. Я знаю, что он смотрит на меня через отражение, но не в силах поднять глаз.

— По-твоему, я дурачился? – его голос жёсткий, но в нём скользит разочарование, просачиваясь сквозь поры, оно убивает меня.

Да почему бы ему, чёрт, не сказать то, что он говорит всем девушкам поутру? Тем более ничего не было и не будет. Гораздо лучше услышать, как разбивается сердце, чем помнить каждое слово, что он сказал мне ночью, и думать, что я могу причинить ему боль, если уеду. Думать, что я могу причинить боль кому-то такому, как Раф — это, конечно, клинический идиотизм. Я могла бы сказать ему, почему всё это невозможно между нами — и мы бы покончили с этим раз и навсегда. Сказать, что я больна, что мои чувства — каприз. Что я неприкосновенна. Сказать, что он не выдержит, что это не для него. Что, так или иначе, он уйдёт, так лучше, пусть уходит сейчас. Чёрт! Я могла бы сказать всё это. Я вижу розу, украшающую его пульс, и говорю лишь:

— Я — не она.

— Не... кто? — спрашивает Раф настороженным тоном.

Делаю глубокий вдох, собирая всю решимость, и поворачиваюсь к нему лицом, чтобы было предельно ясно.
Он так близко, что склонив голову, почти соприкасается со мной лбами, неотрывно смотря в глаза. Тёплые руки осторожно обвивают талию, и вся решимость говорит мне — се ля ви.

— Не нужно, Раф, — говорю я, тем не менее. — Я ничего от тебя не жду, не прошу понимать, между нами ничего нет, и не будет. Никогда. Меня к тебе даже не тянет, — хотелось бы мне, чтобы это звучало с меньшим придыханием.

Синие бездонные глаза, совершенно бесстрастно удерживают мой взгляд. Но напряжение опасно трещит между нами.

— Я не верю тебе, — шёпот, едва касаясь моих губ, заставляет этот восхитительный чёртов яд растекаться жаром по венам. Он разрывает меня на кусочки. Одна часть меня кричит ему: «Уходи! Не донимай меня! Оставь меня!», другая: «Спаси меня!» А я могу лишь отвернуться, гадая какая часть меня, не выдержит первой и заплачет навзрыд от бессилия. Мне действительно нечего ему сказать. Я совершенно ни-че-го не могу ему противопоставить! Закричать на него? Оскорбить, ударить, всё вместе — это не работает. Чтобы я не сказала, всё — либо ложь, либо и вовсе его не волнует.

— Как угодно. Это в любом случае от меня не зависит, — усмехаюсь я, но по правде, готова зарыдать от отчаяния. Я не хочу. Не хочу. Никуда. Ехать. Но когда, кого волновали мои желания?

— Ты никуда не поедешь, — Раф отстраняется, давая мне пространство, и мимолётно ведёт бровью. — Просто расскажи мне всё сейчас.

Из меня вырывается неуклюжий смешок, больше похожий судорожный выдох.

— Очень смешно!

Раф качает головой.

— А мне вот не очень, — кривится он, вымученно улыбаясь. — Я вообще сюрпризы не очень люблю.

— Эти хреновы бардадымы не отвяжутся. У них распоряжение забрать меня и доставить куда следует.

Его глаза шокировано округляются.

— И где это «следует»? — поражается он, недоверчиво сменившись в лице. — И где оно видано? Ты никуда не едешь. По крайней мере, до тех пор, пока я не буду уверен, куда, с какой целью, и на какой срок.

Меня поддевает лёгким раздражением, и я закусываю губу. Он может быть подавляющим. Обречённо вздыхаю, всматриваясь в его затенённое лицо. Я так запарилась уже артачится, но куда нас всё это заведёт?

— Не надо делать такое лицо, Вик.

— А нечего на меня бирюком глядеть...
Он хоть и хмурый, но кажется вполне умиротворённым, в отличие от меня. Тонны мыслей, опасений и боли проносятся в моей голове за долю секунды, образуя одно единственное: «Не со мной...» Это могло быть очень болезненным.

— Слушай, а ты... ты очень бледная. Решила разболеться? Ты мне это брось... — он смолкает. Очень неуклюже. Его бархатный голос, образ, синие, как море, глаза — всё, совершенно всё, подёрнулось, мутной плёнкой. Я колеблюсь, от этого вопроса. Я заболела очень давно, кажется ещё в утробе тьмы. То, что ему не стоит знать.

— Нет, — я больше не признаю своего голоса, он мёртвый в моих ушах. А Раф злится, хмурится, и это прокладывает ложбинку между бровей, такую, к которой так и тянуться руки, чтобы разгладить её. Но я не могу даже пошевелить рукой.

Я смотрюсь в зеркало. И содрогаюсь от собственной бледности. На меня смотрит незнакомка. Девушка-тень с мертвенно белым лицом, в обрамлении диких жемчужных кудряшек. Вокруг глаз лишенных блеска, залегли отчётливые густые тени. Пушистые чёрные ресницы не красят, лишь углубляют тенёты вокруг глаз. Я могла бы поверить, что умерла, если б не слышала высокоскоростной грохот своего сердца, и не пыталась вернуть ровное дыхание. Я задыхаюсь от боли и бессилия. Меня пронизывает стыд за то, что он видит меня в таком состоянии. И это при том, что он просто черноволосый греческий бог, в сравнении со мной. Высокий, он больше чем на голову выше меня, великолепно сложенный, в джинсах восхитительно низко сидящих на бедрах. Его глаза ярко синие, как сердце океана — он, — ангел, ему лишь крыльев недостаёт.

Отвращение подкатывает комом к самому горлу. Отвращение к самой себе. Меня потряхивает, и ноги подкашиваются в искаженной реальности вокруг. Раф напрягается всем телом, и тяжело вздохнув, словно стремясь держать себя в руках, стягивает небольшое махровое полотенце с сушилки. Намочив его, отбрасывает мои волосы, на плечо и прижимает ледяное полотенце к моему лбу.
Молча. И его молчание, по-моему, носит взволнованный характер. Он просто не представляет, как себя вести со мной. Это огорчает, это жутко мерзко от самой себя, ведь он, словно в любое мгновение ждёт чего-то ужасного.

Я пытаюсь выровнять своё дурацкое дыхание, и если раньше, рядом со мной никого не было в этой темноте, то сейчас я не одна. И я даже не знаю, как мне к этому относиться. Благодарить свою судьбу и всех Богов, или горько плакать, сожалея, что делаю несчастным кого-то рядом с собой. А он был несчастным, уверенна самым несчастливым человеком за всю историю человечества, ибо сдаётся мне, что именно я стану его несчастьем.

— Лучше?

— Да, спасибо, — я боюсь даже исподволь взглянуть на него, но он разворачивает меня за плечи, заставляя смотреть в глаза.

— А теперь, по порядку, почему это так важно? Почему ты не можешь остаться здесь?

— Её... мать мою, не устраивает мой образ жизни, — пожимаю я плечами, пряча глаза в своём вечном обмане.

— Тебе восемнадцать, в чём проблема? В бабках?

— Да нет же, просто... Зря ты всё это, она не отступится.

— Давай я просто с ней поговорю?

— Ты не понимаешь, Инна не... Моя мать весьма влиятельный человек.

— Я заметил, — бормочет Раф, отстраняя взгляд, словно припоминая чёрный джип за окном.

— Инне плевать, что ты скажешь, ей нужно, чтобы я уехала, туда, где ей будет проще всего меня контролировать. И я уеду, так или иначе.

Мгновение Раф молчит и более чем скептически на меня смотрит, изогнув идеальную чёрную бровь.

— Чёрта с два, — бормочет он, зловредно, становясь привычным для меня.

— О! Гордеев вернулся! — восклицаю я издевательски. — Где ж это тебя носило?

Ухмыляясь, парень притягивает меня ближе к себе.

— Собирайся, есть идея.

Склонившись, Раф, запечатлевает, одинокий поцелуй на моём плече. Сердце пропускает удар. Я, клянусь, могу чувствовать эти губы сквозь ткань. Кончики моих пальцев загудели в навязчивом желании окунуться в шёлковые черные пряди. Поддавшись навязчивой идее, невесомо дотронулась до мягких волос, обнаруживая, что они немного влажные. Серебряная порядка попадается на глаза, и я вздрагиваю.

Это, что... седая прядь?
Я присматриваюсь внимательнее, решая, не обманывает ли меня мой мозг. Но нет же! В волосах около четырёх дюймов длинной, у левого виска, вьётся тоненькая серебреная прядка.

Я вмерзаю в воздух, не в силах пошевелиться. Это открытие, потрясением рисует черноволосого мальчишку, лет десяти, с огромными сапфировыми глазами. Его волосы, продеты серебром. Образ в моей голове закрывает глаза, а когда открывает, в глазницах зияет чёрная пустота. Я содрогаюсь от этого, и Раф отстраняется, скользя ладонями по талии, на подозревая о моём шоке.

Наскоро умываюсь прохладной водой, и одевшись, привожу себя в человеческий вид. Холодная вода,  мне явно ничем не помогла, хотя в целом я не чувствую себя так плохо, как выгляжу. Немного знобит, и хочется спать, но в целом ничего такого, с чем я не могла бы справиться. Стандартное утро.