Белый холл залит солнцем. Спускаясь по лестнице, считаю ступени.

«Раз, два
Это не только слова
Три, четыре
Меня нету в этом мире
Пять, шесть
У меня для вас весть
Семь, восемь
Как наступит осень
Девять, десять
Он нас всех повесит»

Ступени бесконечны, я вслух играю в считалку, но ступени не кончаются. Где-то зовёт мама, меня зовут, но ступеням нет конца. Это не моя считалочка.

Темнеет, я спотыкаюсь.
Ломает, на грани с болью. Я падаю — лечу, кажется, целую бесконечность, с самой вершины небес. Падаю стремительно, чёрной птицей, и камнем вниз...

Хочу плакать — слёзы навзрыд, и тысячи пронзительных вороньих кликов отвечают мне.

Хочу кричать — я разбиваю пространство сна. И стая вторит мой крик.

Хочу ничего не ощущать, но я задыхаюсь от боли.

Белоснежный снег принимает меня в свои чертоги, взрываясь фонтаном пуха от силы падения, — и кровь...

Чёрное море крови.

Холодное бесстрастное лицо, смотрит на меня льдинками глаз. Я клокочу от ярости и, распахивая чёрные крылья, возвышаюсь над ним.

«Когда-нибудь я прокляну твой дух на индейском кладбище, и ты сляжешь замертво!»

Боль. Страсть. Страх. Всё смешивается, словно в клубок.

  «Тори...»

И вороньё смолкает. Мягкие прикосновения унимают страдания. Я складываю свои крылья смерти. Слышу лунную колыбельную. Мелодия приятно гудит нараспев. И тепло накрывает мои губы, стирая боль, захлёстывая невообразимым спектром чувств. Нежные прикосновения, посылают трепетную дрожь по телу с ощущением полёта, срывая сладострастный стон с моих губ и в этот миг, я понимаю, что это, не сон...

Открыв глаза, застаю Рафа, нежно покрывающего мои губы поцелуем. Одна его рука вплетается в мои волосы, мягко касаясь шеи, другая скользит по талии, тёплой ладонью. Он тяжело дышит, я сама просто задыхаюсь и мои ногти, вонзаются в его спину. Я отвечаю на его поцелуй, сама о том, даже не подозревая. Он обхватывает ладонями моё лицо, чуть приоткрывает глаза, оставляя их под сенью ресниц. Застывает, и пару раз моргнув, хмурится.

— Проснись... — шёпот надломлено, покрывает мои губы, его голос дрожит. — Проснись, слышишь?

Он взметает взгляд в мои глаза и медленно блуждает, рассеянно и отрешённо. Его глаза мутные, потрясённые... чёрные. Чёрные, как уголь, чужие глаза. Мои лёгкие горят. Снег кругом. Оскал чужого жестокого лица походит на рот разрезанный до ушей. Смеётся. Бьёт меня по лицу, я падаю в снег, ударяясь головой о дерево.

Я подрываюсь как ошпаренная, жадно хватая воздух. Сама напряжена до судороги. Замираю и тут же падаю на спину. Меня прошибает тяжёлая дрожь, одежда липнет к телу. О, Господи.

— Только сон, это только сон...

Стараюсь выровнять дыхание и обезумевшее сердце, таит надежду, что это, в самом деле, только сон. Всего лишь слишком реалистичный сон... Сон во сне. Я сто лет снов не видела, с чего бы это вдруг?

Прячу голову под подушкой. Самое сложное это оторвать свою башку от подушки. С этого начинается моя ежедневная война. Особенно жестоко вставать, если вчера ты уснула невесть во сколько и не в самом удачном состоянии. Швыряю подушку в стену. Иначе я никогда не встану. Открываю один глаз. Переворачиваюсь и снова прячусь, под вторую подушку. Стоило сразу от обеих избавиться.

— У тебя пять минут, ровно пять минут на то, чтоб объяснить, что это было. И только попробуй сказать, о чём я!

Пытаясь сесть, почти сползаю с дивана на пол, всё ещё слишком потрясённая, чтобы контролировать своё гудящее тело. Вижу Солу, но в душе не знаю, откуда она здесь, и почему я спала пару мгновений назад. Но судя по её взгляду на меня (а за такой взгляд, в средневековье без сомнений сжигали на хрен на костре), я что-то натворила. Память подбрасывает мне лишь какую-то психоделику.

Сола протягивает мне стакан и таблетку.

— Какого чёрта, тут делал Гордеев, а?

— Слава матери земле! Ты тоже его видела? — я, в самом деле, вздыхаю с облегчением. — А-то я уж было подумала, что вообще до ручки дошла...

Забираю стакан, ни разу не соображая, что это за таблетка, такая, но запиваю её водой. Улавливаю лёгкий запах мужского одеколона. Очень, к слову сказать, знакомый.

— Какая-то у вас странная модель отношений, не находишь? — забавляется Сола. — Два года вы убивали друг друга, и тут на тебе! Тор, ну, а если он тебе небезразличен, то на кой ты мозг ему пудришь?

— Сколько я спала?

— Сутки. И походу не одна. Нет, я всё, конечно, понимаю, но мне-то врать, зачем?

— Я не вру, я... что?

Смотрю на Солу, и пытаюсь переварить услышанное. Он был здесь, она его видела... и обрывки памяти — не бред. Не целиком, по крайней мере. Он что все сутки здесь был?

— Погоди-ка...

Запах не оставляет меня в покое, предавая словам Солы, больше значения, чем может представить мой разум, и предавая меня чёртовой анафеме. Волосы, одежда, подушка — вот, что впитало его запах.

— Ага. Знаешь, как это называется?

— Долбаный стокгольмский синдром, это называется, — бормочу я, и, не удерживая вымученного стона от её взгляда, прячу лицо под подушкой. — Не смотри так, я не знаю, что тебе сказать. И это не то, что ты думаешь!

Хотя, сама я лично пока ещё не в курсе, о чём думать. Я вообще ещё не проснулась до конца.

— Да просветили уже. А мне ты почему не призналась, что у тебя бессонница?

— Я думала, само пройдёт, — бормотание, глухой вибрацией пронизывает подушку, и пуховый щит исчезает с моего покрасневшего лица.

— Чувства, тоже думала, сами пройдут?

— Сола, блин, не трахай мне голову! Ничего я не думала! — срываюсь я, не совсем понимая почему, но подушкой в Солу швыряю со всей дури, и вскакиваю с дивана. — Я вообще не разбираюсь во всей этой фигне, ясно? Тогда Сол, это было впервые, я никогда прежде не позволяла, даже прикоснуться к себе, ничего не чувствовала кроме кружения дерьмовых спутанных эмоций внутри, даже и не думала ни о ком! Моя больная башка всегда всё переворачивала неправильно! Так, чёрт возьми, где я ошиблась, два года назад?!

Я со стоном вскидываю голову в белый потолок. Меня пробирает дрожью до самых пальцев ног, от вопроса, что кружит в мыслях. Почему он остался? Он спокойно мог сказать Мише, и Раевский тотчас бы примчался ко мне, но... Почему-то не сделал этого.

— По-моему, ты утрируешь, — вздыхает подруга. — Как обычно. Просто объясни ему всё.

Я вскипаю, так резко, что сама себе поражаюсь.

— Утрирую? Да сними ты, на хрен, эти розовые очки! Ты хоть представляешь, что будет, если он узнает всё? Что я больна! — выговариваю я в сердцах. — Дерьмо! Во многом я даже самой себе признаться не могу, чтобы не очертенеть в грёбаной атаке!

— Не знаю, — её брови рисуют взволнованные линии. — Я не знаю, что тебе сказать. Мне вообще кажется, что всё не так.

— Вот тебе, сколько лет? — развожу я руками, не снискав ничего лучше в ответ на её вопиющий критинизм, кроме безопасного и разумного критицизма: — Жизнь — не долбаная сказка, Сол — повзрослей! Она не соткана из ванильных статусов в сети, маленьких розочек и грёбаной сахарной ваты. Нет никаких чудес. Жизнь — она не такая, в ней нет красоты, в ней нет надежды и чудесного спасения! Она жестока и бесчестна!

Мой голос охрип, и причиняет мне боль. Сола удивлённо вскидывает брови.

— Вот же ж... а я всегда знала, что ты влюбилась в него! И раз уж за два года это не прошло, что дальше будет? В петлю полезешь?

Бью себя ладонью в лоб. Уверена, скоро набью себе синяк.

— Кто ты? Кто? Где моя здравомыслящая подруга?

До Солы так и не дошло, что в большинстве своём, я — это не я. Это болезнь, таблетки, грёбаный дьявол в котелке, что угодно ещё. И сколько бы она не валандалась со мной, ей ни в жизнь не понять, отчего вся моя подлунная не более чем долбаная мимикрия — аллюзия бесконечной казни египетской. Я отталкиваю от себя людей, убеждаю сама себя, чёрти в чём вообще, и терплю разочарования, потому что не умею по-другому. Для меня любовь — болезнь, потому что желание и боль — форма, совокупность, и следствие, одного и того же чувства. Не потому что мазохистка, а просто все мои желания идут крахом, неминуемо причиняя боль и страдания. И не только мне. Поэтому самая ужасная проблема связанная со мной — влюбиться. Если меня не понимают — это не проблема. Если я вывожу из себя, бросаясь громкими нелестными словами — тоже не беда. Самое дерьмовое — это влюбиться. Вот она — проблема. Потому что если такое случится, выражение от любви до ненависти, один шаг — будет иметь буквальное значение. Я — человек, который по щелчку пальцев, может соорудить у себя в голове логическую цепочку из иллюзий, заблуждений и прочих мнимых инсинуаций, и захотеть из-за неё немножечко сдохнуть. Так о чём тут вообще можно говорить? У меня непростое прошлое и у меня нет будущего, потому что я даже не помню событий дней минувших. А то, что помню, сводит меня с ума, и я начинаю стремительно деградировать внутри своей дерьмовой плюралистической системы, по дешёвому сценарию больной драмы. И в конечном итоге, какой-нибудь док, тратит своё драгоценное время, воскрешая меня. Снова.

— Кстати, здравомыслящая моя... — припоминаю я слова некоторых агрессоров. — А ты, часом, не офонарела ли?

Судя по взгляду на меня — да. Причём прямо сейчас от моего заявления.

— С чего ради?

— Три слова: ты, Миша, партизаны. Ни о чём не говорит? — спрашиваю я наводящим тоном.

— О, ты об этом... — Сола пожимает плечами, опустив взгляд в пол. — Я хотела сказать... мы хотели. Но перед тем как я уехала на каникулы в Грецию, мы с Мишей поссорились, и я уже не думаю, что... Что ты так смотришь? — замечает она недоумение на моём лице. — Да ладно, этого стоило ожидать. Когда зашёл разговор, что я улечу на всё лето, Мишу как муха, какая, покусала. Или остаёшься, говорит, или не возвращайся.

— Нет, я поняла, что вы поругались, — киваю я, — но не думала, что настолько.

Подруга усмехается несколько опечаленно.

— Ну, а что нам теперь глотки друг другу перегрызть? Не получилось, и не получилось. Если он мне не доверяет уже сейчас, то чего потом ждать?

— Не тебе, — возражаю я, зная прекрасно, что это такое, зная систему изнутри, в разрезе изучив самостоятельно все теории великой и ужасной Империи Самообмана. — Он не тебе не доверяет, он себе не доверяет. Поверь мне, если нет уверенности в себе, её не будет вообще, ни в ком и ни в чём. Точно-точно тебе говорю. А тебе, прям, вот очень нужно было туда?

— Очень, — уверяет меня Сола. — Я же говорила тебе про гранит науки, Тор. Курсы, семинары, конференции, я реально готовилась, зная, что просто мне не будет, особенно первый год обучения. Там реально жёсткий отсев, мало поступить, попробуй ещё удержаться. А Мише, словно невдомёк, что я не столько отдыхала, сколько училась.

Я улыбаюсь ей, и чувствую, что это неуместно, но не могу стереть эту дебильную улыбку.

— Да будет тебе прибедняться, ты, вообще, я думала, в столицу укатишь учиться.

— Я тоже так думала. Может потом.

Сола поддаётся лёгкой меланхолии, а в моей голове раскручивается некая рулетка револьвера, судя по габаритам «Магнум» сорок пятого калибра, с запалом в тысячи три килоджоулей.

Что это ещё за мазафака?
Меня удивляет скорость мыслей, и... Дыхание частое, сердце бьётся, словно, сука, песня.

— А что за хрень ты мне дала? — интересуюсь я, ибо явственно чувствую, что всё просто супер-пупер-афигенски! Вот и с чего бы это спрашивается?

— Не знаю, — тихо смеётся Сола, — но выглядишь лучше, чем до неё.

— Тебе Гордеев это дал?

— Ну да, — разводит она руками. — Кофе будешь?

— И сказал, чтобы я это выпила, когда проснусь? — допытываюсь я, и чует моё сердце, чашка кофе меня прикончит.

— Ну, вроде того, — Сола показывает мне жёлтый стикер с пометкой: «Выпей меня». — Я догадливая.

Нет, ну, это просто фатальный трабл!

— Ага-ага, — киваю я, с улыбкой на лице. — Ты дура, это наркота.

Она где стояла, там и села.

— Какая ещё наркота?..

— У меня спрашиваешь? Не знаю, Адерал, Левамфетамин, Декседрин, может, какая другая дрянь из разряда психостимуляторов.

— Они же не запрещённые. Просто отпускаются по рецепту и... И что теперь будет? — шепчет Сола, с шарами по полтиннику.

— Боюсь, дорогая моя, ничего хорошего.

— Ничего хорошего, это как в последнее время, или как пару лет тому назад? — осведомляется она, затая дыхание.

— Второе.

Сола пулей несётся к шкафчику, за моими лекарствами видать, но это навряд ли нас спасёт. Скорее наоборот.

— Сдурела что ли? — упрекаю я. Док в перспективе роняет руки по швам, сознавая всю степень неизбежности.

— Тор, прости, я не подумала даже, он же... — далее речитатив приобретает греко-обсценный характер на минуту точно. — Но зачем? — поражается она, выговорившись.

— Я ж тебя предупреждала, что он всеми силами выбьет из меня встречный ход.

А ведь у меня пропадали таблетки...

Выхватываю у Солы препараты. Сгребаю всё, что имею с полок в рюкзак, пока мозг в темпе обрабатывает вспыхнувшую идею. Когда этот фитиль догорает, я уже точно знаю, чего хочу, одета и, обуваясь в прихожей, ищу смартфон по карманам.

— Тор, ты куда? — верещит Сола, но я уже не слушаю её, видя цель и не видя препятствий. Я убью его. Я просто убью его.

— Проверю кое-что.

На том конце провода, тем временем, отвечают на мой звонок.

— Саш, салют! Можешь услугу мне оказать?

— Конечно, а что такое? — кажется, я его озадачила, впрочем, об этом я могу подумать позже.

— У тебя мама фармацевт, верно?

***

Считаю ступеньки, мотаясь туда-сюда, по лестнице фармацевтической аналитической лаборатории, между вторым и третьим этажом. Насчитала уже семь сотен, а энергия, падла, фонтаном хлещет. В наушниках новый альбом «He Is Legend», а мне всё мало. Чтобы выплеснуть этот дикий взрыв, мне нужна гитара и усилок помощнее.

Амбре хлорки врезает мне в нос с каждым вдохом. Белые стены, просто кительно-белые!

Чёрт знает, какой пункт: ненавижу белый цвет!

Сола машет мне рукой, из больничного холла. Отсчитывая ещё десяток ступеней, спускаюсь и залетаю в коридор за подругой. Я, клянусь, грёбаный шторм. И походу, с ума сойду, если не выплесну этот ядерный океан.

Минуточку, я уже сошла с ума.

Саша крутит форматный лист в руке.

— Ну и что это? — спрашиваю я, звуча так, словно милю пробежала.

— На вот, почитай, — протягивает он распечатку, — я даже пытаться не буду. А теперь скажите мне дамы, откуда это у вас, а главное зачем? У меня мама, так на меня посмотрела, что...

— Лабораторка, я же говорила — исследование провожу, — отмахивается Сола, увлечённо бегая глазами по листу вместе со мной. Даже моих скудных познаний в области фармакологии и торговых наименований препаратов, оказывается достаточно, чтобы сообразить — это не мои лекарства.

— А она тебе случайно не сказала, что оболочка не соответствует самим препаратам? — интересуюсь я, отдавая распечатку Соле. Парень, усмехается, задирая очки на макушку, и трёт глаза ладонью.

— То, что она мне сказала, вслух говорить неприлично, но я еле отмазался.

Я ловлю себя на мысли, что без очков он выглядит совсем иначе, будто другой человек, я даже теряюсь на краткий миг. Не могу сказать, что очки его портят, просто без них он совершенно другой: черты лица выразительнее, платиново-серые глаза ярче, но чувство такое, словно чего-то недостаёт. Просто, наверно, привыкла видеть его в очках.

— Уверена? — спрашивает Сола, внимательно наблюдая за мной. Я вырываю лист из её рук, вновь пробегаюсь по результатам экспертизы.

— Уже нет.

Если бы Гордеев захотел сыграть со мной эту злую шутку, то морочиться бы не стал и просто подложил пустышки. Я не думаю, что он настолько озверел, чтобы играть с медикаментами, это вообще-то очень опасно, и даже смертельно. Инна? Она могла придумать способ запихать меня в больницу, погуманнее, ей незачем доводить меня до грани: два амбала, джип, — и да здравствует госпиталь для сломанных душ! Но кто? Кто мог это сделать, не провизор же, не поставщик, и тем более не изготовитель препаратов. Таких ошибок не допускают. Дважды. Оба набора лекарств разных партий, более того одни куплены в штатах, а вторые Инна выписывает из Польши вот уже тучу лет. Их по факту заменили после того, как я вернулась. С другой стороны, ухудшения состояния у меня начались перед Новым Годом, я вполне могла всё это время принимать неправильные препараты. Если честно, уверена только в одном — мне страшно.

Сминаю распечатку в кулаке и, выходя на улицу из больницы, выкидываю её в урну. Прикуриваю сигарету, переживая взятие на абордаж нейронов мозга чёртовой наркотой. Что-то не так, что-то не так... быть может моя мамань неспроста столь гипер-маниакально-опекаемая? Она ведь феодалка...

Нервно куря, я будто чужими пальцами набираю номер телефона.

— Привет, — выпаливаю я в суматохе, и дыхание замирает, от возгласа:

— Виктория!

— Отвлекаю? — спрашиваю я, слыша, как Инна прочищает горло.

— Нет. Что стряслось?

Слышу гулкий стук каблуков, и посторонние голоса — видимо совещание, и она вынуждена выйти из переговорной.

— Ты бы не позвонила, будь всё в порядке.

— А у тебя?

— Вик, что случилось? — строгость в тоне голоса трепещет волнением. Не понимаю эту женщину, то она лёд, то мать.

— Ничего. Просто... хотела узнать, как у тебя дела.

— Не увиливай, что ты натворила?

Я отхожу подальше от ребят, и только тогда спрашиваю:

— Где ты препараты заказываешь?

— А что не так? — переспрашивает она.

— Ничего, просто мне нужно заказать ещё, вот и интересуюсь.

— Да, где угодно, — отвечает она более расслабленно, — рецепт у тебя есть. Что случилось? — настаивает она, и меня бесит, что она права — я бы не позвонила из-за такой ерунды.

— Я играла на рояле когда-нибудь? — уже задав вопрос, понимаю, что не знаю зачем, и откуда это взялось в мыслях. Тишина образовывается буквально гробовая.

— Что?.. — шепчет она, и потрясение в её голосе, выбивает меня из колеи.

— Неважно. Пока.

Я бросаю трубку, чувствуя себя разобранной на детали. Собравшись с мыслями, возвращаюсь к ребятам.
Да нет, бред. Мало кто вообще знает, что я её дочь, у нас даже фамилии разные. А вдруг не бред? Не скажет же она мне, что её конкуренты прессуют, а если бы и поступали такого рода угрозы: два амбала, джип, — и привет столица! Она не из тех, кто рискует, а лучший способ защитить своё, держать на виду.

— Подбросить? — спрашивает нас Саша, крутя ключи от машины в руке. Сола, качает головой.

— Меня не надо, я тут неподалёку живу. А ты...

— Я помню Сол, — выставляю я ладонь.

Да-да — не чудить, ехать домой и баиньки. Вот только, какие теперь, к чёрту, баиньки? Я не хочу спать, я хочу сломать что-нибудь. В моей голове, клянусь, поселился зелёный здоровяк, и исступлённо ревёт: «ХАЛК — ЗОЛ! ХАЛК — КРУШИТЬ!!!»

Сола окидывает меня внимательным взглядом, задерживается на сигарете в моих пальцах. В любое другое время, она бы уже избавила меня от «раковой палочки», но прямо сейчас, я опаснее рака, и потому Сола молчит, на сей счёт.

Где-то на полпути, Саша всё-таки спрашивает:

— Тебе точно уже лучше?

— Хороший вопрос... — усмехаюсь я, и это звучит жестоко. — Вообще, да.

Вообще, я под кайфом, но тебе я об этом не скажу...

На глаза попадается бита — торчит из-под пассажирского сидения, вся такая заманчивая. Не спрашивая, зачем она Сашке, итак ясно, что не для бейсбола, вытаскиваю оную, раздумывая, но едва ли трезво. Одно я знаю точно — Ауди, свою, он не скоро восстановит.

— Ты случаем не в курсе, где сейчас Гордеев может быть?

— Вроде бы на точке, что-то они там с Коляном делают, по части примочек. А что?

Отвлекаясь от дороги, парень вскидывает бровь, переводя взгляд то на меня, то на биту в моих руках.

— Водить умеешь?

— Ну, да.

Резко выворачивая руль, наплевав на двойную сплошную, парень гонит в обратную сторону. Это немного приводит меня в чувства.

— Саш?..

Но он молчит, лишь прибавляет звук на магнитоле, и топит в сторону загородной трассы. Замиксованные под драмм «Бринги» выносят стереосистему, а я чувствую, что Сашка чего-то удумал, но мне нравится, движуха мне сейчас не помешает, иначе хана Гордеевской тачке.

— Сам миксовал?

Сашка кивает, несясь по трассе. Спустя минут пять, я понимаю, куда он едет. Трек на территории заброшенного автопарка. Какие-то ремонтные цеха и само административное здание сгорели чёрти когда, но так и не были восстановлены. Однако есть в нашем краю такая субкультура, как золотая молодёжь, и эти мажоры, детки богатых мам и пап быстро сообразили, что раз есть большая асфальтированная территория, то можно грамотно этим воспользоваться, и устроили заезды. Сейчас, это целый гоночный клуб, главное быть его членом, или знакомым того, кто им является.

— И как ты в эту тусовку затесался?

— Ты знала, что в этом городе, — улыбается Сашка, — и в пригороде тоже — нет такого места, где бы я ни играл?

— Теперь знаю.

На территории скопление народа и машин. С противоположных сторон, друг на против друга ряды железных закопчённых былым пожарищем, ангаров. Блочное двухэтажное здание администрации без стёкол опалено до уровня окон на втором. Если бы не бочки с огнём расставленные по территории, и не осветительные плафоны на столбах здесь было бы дико жутко. Особенно зная, что за небольшой полосой рощи в которую упирается бывший автопарк, городское кладбище, причём именно та её часть, которой хренова туча лет и покошенные надгробия утонули в чертополохе и забвении.

Чёртовы цветные звёздочки в глазах, мешают мне видеть всю картину, но меня это не волнует. Сашка выскакивает из машины, не глуша мотор.

— Садись за руль, — распоряжается он, и обходит машину, пока я перебираюсь через коробку передач.
Скольжу ладонями по рулю, а у самой сердце долбится в горле.

Вдох — выдох.

Всё замедляется, и я слышу только своё дыхание. Я не знаю что это — страх или возбуждение. Я всегда страстно любила водить, и делала это быстро, особенно в таком, вот, состоянии. Без понятия, что видит Сашка на моём лице, но смотрит предвкушающее. Снимает очки, бросает их на приборную панель, и отстукивает барабанную дробь пальцами, пока моя ладонь подрагивает на рычаге скоростей, а я накручиваю газ, готовясь сорваться на старт.

— Давай.

В пол педаль, — и стрелка ложится спустя несколько секунд. Перед глазами кислотный звездопад, мчится прямо на нас.

— Что у тебя под капотом? Движок от истребителя? — перекрикиваю я рёв мотора и музыку, выворачивая руль и уходя в занос на повороте.

Сотка за десять секунд для этой машины предел мечтаний, но это какого-то происходит!

— Кто тебе права выдал? — смеясь, парирует он. — Сатана?

— Транспортный департамент Майями, но за происхождение их руководства я не ручаюсь, — отшучиваюсь я, и мне, чёрт возьми, мало, но если не остановлюсь, сожгу ему движку к чертям. Потому делая ещё один круг, я глушу мотор.

— Походу резину под замену... — бормочу я, ощущая запах оной. Сашка, бодро выпрыгивает из салона, глянув на колёса, отмахивается.

— Не, нормально.

Но я клянусь, палёная резина въедается мне в ноздри. Впрочем, этот запах преследует меня с самого начала лета, и в этом нет ничего удивительного.

Грохочет музыка, весёлый гам, запах машинного масла и бензина, приняли меня в свои чертоги, стоило только влиться в эту тусовку под открытым небом. Сашка, прошмыгивая мимо всех, мимолётно приветствуя каких-то людей, сдаётся мне, точно знает цель. Видимо, ему нужен пульт, и он без проблем его находит.

По-дружески пожав руку диджея у пульта, он перекидывается с ним парой слов, и тот отдаёт ему наушники и уступает своё место. Но на самом деле, это Саша на своём месте, в своей тарелке, вот где его мир — между иглой и пластинкой.

Иногда мне кажется мы помешанные, наш мир сплошное веретено, мы же и дня не можем прожить без музыки, как графоманы без пера.

Я слышу знакомый мотив, и под руками Сашки он звучит иначе, сложнее, острее.

Небо цвета огня,
Осада в закат — вечный Асгард!
Если хочешь, убей!
Но после...

По следам бьёт пылающий град,
Плевать что — меч или мина!
Хочешь, убей в один снаряд —
Все после сгорят в корнях исполина!

А пока, полководцы бросают кости
В играх сил, лелея красный восход,
Хель в корнях Иггдрасиль, в гроб
Снова. Вбивает. Гвозди!!!

И даже наплевать, что это пел ещё Сэм. Это моя песня, моя музыка, и я живу этим, дышу, и я так вижу мир, ощущая прилив сил от одного лишь осознания, что за рупор я сжимаю в руках. И это вовсе не послание «Эвтерпе», как многие думают, за нехваткой фантазии, позабыв к чёрту, что рок, в любом своём проявлении — рупор, крича в который, не проповедовать бунт — кощунство. И этот крик, о вечном, о том, что было, есть и будет, нравится нам это или нет, потому что люди так устроены — мы всегда будем любить, и всегда будем воевать. Эта песня о войне. Сквозь призму скандинавской мифологии, правда, ведь Асгард — небесный город, Хель — царица мира мёртвых, а Иггдрасиль — исполинский ясень, в виде, которого, скандинавы олицетворяли вселенную. А в адрес «Эвтерпы» я за всё время не написала ни единой строчки. Может только о нём между строк... Как и у меня, у моей музыки может быть двойное дно.

И всё это совсем неважно сейчас, когда осенняя прохлада, предвкушает освобождение. К чёрту терапевтический туман и вязкость мыслей. И Гордеева туда же! Идеал направляет нас по жизни подобно путеводной полярной звезде, не так ли? Что ж, это ощущение запредельно идеальное. Больше мне не нужен стоп и я чувствую себя такой живой. И это просто потрясающе: идеи мелькают одна за другой, завораживают, обольщают, соблазняют, как будто наблюдаешь за падающими звёздами в ожидании увидеть самую яркую. В танце или в беседе о чём угодно, с кем угодно, вселенная предоставляет мне сияющее настроение, во всём своём великолепие. Стеснение как рукой сняло, и правильные слова и нужные жесты тут как тут. Малоинтересные люди и события вдруг приобретают невероятный интерес, яркость, страсть. Вместо привычной искусственной терапевтической модели восприятия, меня одолевают непреодолимые желания, будоражащие, навязчивые желания, настоящие и живые — естественные.

И я до мозга костей преисполнена ощущением лёгкости, силы, эйфории... всемогущества. Кажется, я способна совершить всё, всё, что угодно — разверзнуть руками бескрайний океан. Вокруг октябрь, а в моей душе расцветает июль.

Мы уехали оттуда, только в середине ночи. Петляя по дорогам, и наслаждаясь музыкой, я задаю сто какой-то вопрос:

― А как ты решился вообще? Мы же едва не распались!

— Да я вообще не в курсе был! ― оживлённо отвечает парень. ― Я же ещё по весне уехал в Краснодарский край на заработки, ну понимаешь да, Сочи, Анапа, курорты, вечеринки, откуда у меня тачка, думаешь? Ну и ты прикинь, я только с юга приехал, а Маринка мне такая, едва ли не с порога: «Ты будешь играть в «ДиП»! Представь себе, им нужен то ли клавишник, то ли диджей», ― передразнивает он сестру, от чего мне сложно не рассмеяться. ― Я ещё стою и думаю, какой на фиг «ДиП»? Где рок, где я...

— Ну, здрасти! ― смеюсь я. ― А сэмплы? А сведение, мастеринг...

— Я думал для вас это едва ли не личное оскорбление, если честно, ― произносит он, косясь на меня.

— Обижаешь, мы же не говнори какие-то, для нас никогда электроника чужда не была.

— Лучше? ― спрашивает он, смотря на меня с лёгкой улыбкой. Я киваю в ответ, не зная даже, как себя чувствую, но точно парю, где-то выше неба.

— Слава богу. А то я тебя не узнал, ― заявляет он, вызывая во мне смесь удивления и недоверия. ―Я тебя вроде как другой совсем помнил. Что? ― разводит он руками, на мгновение, отпуская руль, заметив, видать, мою реакцию. ― Если ты не знала меня, то не значит, что я тебя не знал. А вообще клёвая черта — умение веселиться без алкоголя.

— Да я вообще-то никогда без алкоголя не веселилась. Раньше.

О, тормози Тори, тормози, твоё «раньше» он может и не понять. Куда уж кажется раньше, когда тебе всего восемнадцать? На самом деле даже там, где возрастной порог всегда упирался в двадцать один год, мне ничего не мешало подправить жизнь градусом. Кому к чёрту нужны парни, если всегда есть рок и текила? Вообще, смешного мало, конечно.

— Слушай, а почему Тори? ― интересуется он. ― Нет, понятно, Тори — Виктория, но всё-таки? Я редко слышал, чтобы тебя просто Викой звали.

Я пожимаю плечами, думая, что ему ответить.

— Вообще, это отец мой придумал, просто в американском паспорте у меня индейское имя и звучит оно немного странно.

Сашка вскидывает брови, украдкой поглядывая на меня, уточняет:

— Так это, правда? У тебя индейские корни?

— Аяши Ви Хэнви, ― приподнимаю я руку, раскрыв ладонь, и перевожу для него: ― Маленькая Солнечная Луна.

— То есть, мама русская, а отец...

— Нет, бабушка была из племени, ― исправляю я. ― А дед русский: родился здесь, а вырос в Америке, когда семья эмигрировала туда.

— Получается, у вас все в семье русскоговорящие?

Я киваю в ответ, и только тогда понимаю, что напрасно мы в эту степь ускакали. Нет, едем мы куда надо, а вот разговор этот стрёмный.

— А это сложно? Сразу на двух языках учиться говорить?

Вот и что мне сказать ему? Что я и не училась? А если и училась, то не помню? Вот она — стена.

— Понятия не имею. Я маленькая была, чёрт его знает, как мне было... — нахожусь я с ответом.

Больше мы не касаемся этой темы, потому что Сашку заинтересовала культура, он до самого моего дома расспрашивает об этом. Вообще, говорить об индейской культуре можно бесконечно. В первую очередь, правда, следует иметь в виду, что большинство индейских племён Северной Америки никогда и не имело, какой-то оформленной системы религиозных верований. Это не религия, в полном смысле понимания, эту культуру невозможно чётко и последовательно изложить, как например христианство или иудаизм. Порой множество мифов и легенд переплетается в одну паутину. Всё зависит от самих людей, племени, времени, и среды обитания. Да много от чего. Даже, тоже христианство, повлияло на культуру и традиции. Одни племена, например, верят в существование высшей божественной сущности, другие ― нет. Это всё может показаться, непонятным и сложным. Но на самом-то деле, всё просто. И культура очень интересна и во многом прозрачна и чиста, в равной степени, как и таинственна. Особенное место, конечно же, занимают сны, сердце и табак. Вообще трудно конечно, передать ту степень воздействия и влияния, которую имеют на североамериканских индейцев откровения, видения и сновидения, а также другие подобные мимолётные отблески сознания человека. На Западе же стали придавать значение снам только после выхода в свет работы Фрейда «Смысл и значение сновидений». Ведь именно Фрейд, назвал сны «самым прямым и лёгким путём в подсознание», значение которого стали понимать, наконец, даже мыслящие сугубо рационально, а потому зачастую поверхностно западные люди. У индейцев никогда не было недоверия и скептицизма относительно значения снов и видений. Индейцы, как показывают их многочисленные ритуалы, обладают гораздо большим воображением, интуицией и внутренним видением по сравнению с белыми людьми. Юнг в своей книге «Воспоминания, сны, размышления» описывает своё посещение одного из племён пуэбло в штате Нью-Мексико. Хотя его жители почти не имели тех предметов, наличие которых в окружающем их мире рассматривается как признак благополучия и которые поэтому представляют соответствующую ценность, они считали братьями, как друг друга, так и всех остальных людей, даже несмотря на то, что те относились к ним далеко не по-братски. Когда Юнг беседовал с вождём пуэбло Таос, тот сказал ему: «Американцы хотят уничтожить нашу веру. Почему они не оставят нас в покое? Ведь то, что мы делаем, мы делаем не только для себя, но и для них. Мы делаем это для всего мира. Каждому это идёт на пользу». Вождь называл себя «посланником солнца на земле, земным солнцем». Далее Юнг пишет: «Тогда я понял, на чем основано глубокое чувство собственного достоинства, присущее каждому индейцу, это величавое спокойствие и уверенность. Их жизнь наполнена вселенским, космическим смыслом. Если отбросить в сторону наши отговорки и оправдания, мы увидим, что наша жизнь, основанная лишь на рационализме и доводах здравого смысла, является на самом деле бедной и пустой. Мы с усмешкой относимся к «наивности» индейцев из чувства зависти; нам нужно выставить их в подобном свете, чтобы ещё раз похвастаться перед собой тем, какие мы умные, иначе мы бы обнаружили, какой обеднённой и приземлённой является наша жизнь. Знание не обогащает нас; оно уводит нас все дальше от того таинственного и непостижимого мира, откуда мы родом и который однажды был нашим домом по праву рождения» Вождь индейцев сказал Юнгу слова, которые страшны своей правдивостью и действительно раскрывают человеку глаза: «Посмотри, какими ожесточёнными и озабоченными выглядят белые люди. Их губы сжаты, нос заострён, все лицо покрыто складками и морщинами. В их взгляде всегда озабоченность; они все время что-то ищут. А что они ищут? Им всегда что-то надо, всегда чего-то не хватает; они всегда беспокойны и напряжены. Нам непонятно, чего они хотят. Мы их не понимаем. Нам кажется, что они просто сумасшедшие». Юнг спросил его, почему он так думает. «Они говорят, что думают головой», ― ответил вождь. «Ну а как же иначе? А чем думаете вы?» ― удивлённо спросил его Юнг. «Вот чем», ― сказал вождь, показывая на сердце».

― Каждая частичка ― это целый культ, ― рассуждаю я, ища ключи от квартиры в куртке, ― таинство. Хотя, индейцы предпочитают думать об этом мире, а не о каком-то ином. В отличие от западного человека, которого как религия, так и постулаты социализма и коммунизма призывают сконцентрировать внимание на «счастливом завтра», а не на «плохом сегодня», индейца не интересуют картинки совершенного человеческого общества. Он не утопист. Он живёт сегодняшним днём и хочет получить от него максимум возможного.

Уже светает, и Саша, остановившись у моего подъезда, обращает внимание на красную тесёмку в рунах, обвивающую моё запястье.

― И ты что, прям закоренелая язычница?

― Нет. Можно, по сути, хоть в Макаронного Монстра верить, и ничего от этого, по большому счёту, не изменится, ― говорю я, выходя из машины.

― И в кого веришь ты? ― интересуется Саша, облокотившись на крышу «Тойоты».

― Не знаю. Наверное, в какого-то долбаного демиурга, который играет в «Симс», ― потешаюсь я. ― До завтра Саш, и спасибо, что вытащил из болота.

Хотя, пожалуй, всё дело в Гордееве и весёлой пилюле, но об этом говорить не стоит. Вот и думай, то ли юмор у некоторых дерьмовый, то ли смекалка работает на ура. Вот только, знал бы он, что всё могло кончиться плохо, и не только для его «Ауди» — со мной такие фокусы проворачивать опасно, я спонтанное самовозгорание. То, что я не натворила ничего, не иначе чудо, ведь меня не остановить, если я не в себе. А я не в себе, кажется до сих пор, и мне это нравится, даже если рассвет украдёт этот рай.

― До сегодня, ― отвечает парень, косясь в рассветное небо, с лёгкой улыбкой.