Германия. Последний год в школе.

— Мам, ты приедешь на этот Новый год?

...

— Да, я помню. Командировка, но, может быть...

...

— Конечно, мам. Перезвонишь, как выяснишь?

...

— Я тебя тоже. Давай. Жду.

Валентин знал, что его мама родом из России, а там не принято отмечать Рождество двадцать пятого декабря, зато там есть Новый год. Если честно, сам парень уважал скорее языческий Йоль, но держал это при себе, тем более, что отмечать конец года каким бы то ни было способом с самого детства представлялось ему бессмысленным. Но как-то так получилось, что в их семье прижились именно русские традиции и праздники, потому что вдали от родины его мама очень скучала, а отец-немец был слишком очарован ей, чтобы всерьез возражать. Поэтому, пока они жили в Мюнхене, в их семье было два праздника конца года, тридцать первого декабря и двадцать пятого. А теперь, когда Валентин с матерью поселились в Берлине, смысл в католическом Рождестве как-то сам собой отпал. Парень, если честно, в глубине души считал себя скорее русским, чем немцем, несмотря на то, что отмечал в своем характере черты обоих родителей и менталитетов, чем в тайне очень гордился. Поэтому, когда мама неуверенно предложила оставить старые семейные традиции, Валентин только отмахнулся, к ее величайшему облегчению: католичество с его праздниками было ей чуждо, как, впрочем, и все остальные религии.

Валентин устало потер лоб и откинулся на спинку кресла, кладя телефон рядом с собой. Обвел понурым взглядом погруженную в предутренний сумрак гостиную, слишком большую для него одного и слишком неумело имитирующую домашний уют с помощью нагромождений симпатичных интерьерных безделушек и стопок книг. Его уже не обманывала мамина страсть к коллекционированию всякой условно красивой ерунды, которую можно купить в сувенирной лавке, поставить на полку и забыть как страшный сон. Валентин давно понял, что мама тоже не считает эту слишком просторную для двоих квартиру домом, но, в отличие от сына, зачем-то имитирует бурную деятельность по ее обживанию. Парень не возражал. Он вообще так и не научился возражать матери, даже по мелочам, но она никогда не пользовалась этим, даже в важных вопросах.

Телефон завибрировал, экран засветился. Валентин нетерпеливо схватил трубку, мигом забывая, о чем только что думал, нажал на зеленую кнопку.

— Да!

...

— Но это не проблема. Может быть, я могу к тебе прилететь?

....

— Да, я тоже соскучился...

...

— Ох, сочувствую. Даже на корпоратив не пойдешь?

...

— Правильно, отоспись, конечно. Это безобразие, что ты так мало отдыхаешь! Тем более, праздники и...

...

— Ничего страшного. Ничего, увидимся третьего. Люблю тебя.

Валентину захотелось взвыть и швырнуть мобильник в дорогущий телевизор, стоящий напротив дивана и равнодушно отражающий искаженное досадой и обидой юношеское лицо. Но парень только стиснул зубы и положил телефон на журнальный столик так осторожно, словно аппарат был хрустальным. Ничего страшного, в конце концов, зато в его распоряжении большая квартира и много совершеннолетних приятелей, можно купить фейерверки и алкоголь, здорово погудеть до утра, а если повезет, то и уединиться в своей комнате с тем симпатичным парнем, с которым его недавно познакомили, да-да, с тем блондином, как же его зовут...

Валентин прекрасно понимал, что никого он не позовет, строить такие планы ему всегда было куда приятнее, чем притворять их в жизнь. Поэтому вряд ли в этой квартире в ночь с тридцать первого декабря на первое января будет хоть кто-то, кроме него. И, может быть, бутылки чего покрепче.

Но даже этот план вылетел у него из головы. Сразу после разговора с матерью, взмыленный и измотанный, Валентин лег спать. А утром, когда Нахт разбудил его нетерпеливым мяуканьем, стало как-то не до планов. Внутри было пусто и горько, а надежное средство от этого ощущения — вот оно, ждет его прямо в гостиной, бери и пользуйся, и нет дураков отказываться от такой доступной панацеи. Большой, выше человеческого роста, мольберт, установленный на нем кусок легкой фанеры с пришпиленным листом акварельной бумаги и журнальный столик, заваленный баночками, коробочками и кистями. Так что настроить свет, сонного кота на плечи, палитру в руки и...

Валентин вспомнил о времени только вечером, да и то потому что Нахт снова проголодался. Кот уже привык к рассеянности своего хозяина, а потому не сердился, только нетерпеливо покусывал парня за ухо и мурлыкал.

Покормив кота, он понял, что проголодался и сам.После рисования ему значительно полегчало, непонятно откуда появились силы. Так что Валентин не только сбегал в супермаркет за кошачьей едой, мандаринами и овощами, но даже зашел в кафе и взял себе нормальный человеческий ужин. Немного подумал и позвонил приятелю, договорился о встрече, так что через час имел в своем полном распоряжении бутылку красного вина для глинтвейна. Вечер обещал быть неплохим. По крайней мере, Валентин очень старался себя в этом убедить.

***

Россия. Первый курс.

— Конечно, отлично посидим, какие сомнения! Новый год же. Что ты пьешь? Ром? Джин? Коньяк? Портвейн?

— Твою кровь. Сказал же, не пойду я никуда. Достал.

— Значит, вино? Вишневый ликер?

— Leck mich! Pimmel. — Припечатал Валентин. Ответом стал только смех на другом конце провода. Не дожидаясь, пока ему скажут что-то еще, парень грохнул трубку стационарного телефона обратно на рычаг. Это был уже третий звонок за утро. Вот же неймется человеку. 

Фир не был ни другом, ни даже приятелем, зато однозначно той еще занозой в заднице, ехидной, но слишком добродушной и полезной в хозяйстве, чтобы можно было всерьез на него злиться. Однако сегодня Валентин был близок к этому как никогда. И хотелось бы сделать вид, что это Фир перешел все границы личного пространства, но стоило посмотреть правде в глаза: истинной причиной были несколько суток почти без сна. Зачетные недели в институте совершенно не способствовали здоровому отдыху. За всеми этими бумажками и расписаниями Валентин совершенно забыл о времени, даты в календаре перестали что-то для него значить, они только говорили, есть сегодня зачет или нет, и если есть, то какой именно. Поэтому теперь, когда выяснилось, что Новый год уже послезавтра, парень совершенно ошалел от шока и радости одновременно: это что, теперь что ли поспать можно будет? И даже, прости господи, порисовать то, что хочется, а не то, что надо? На фоне этих бурных переживаний предложение Фира посидеть в баре в компании знакомых казалось совершенно неуместным.

После переезда у Валентина вообще ни на что не хватало времени. Даже последнюю коробку с вещами он распаковал только в ноябре, так и жил всю осень, лавируя между коробками, холстами, стопками одежды и книг, сумками, свертками и деталями несобранной мебели. Разве что мольберт Валентин собрал в первый же вечер, хотел и стол тоже, но уснул прямо на полу, подложив под голову пухлый сверток с теплой одеждой. В итоге первый месяц делал домашние задания прямо на диване, который, ко всему прочему, не раскладывался, так что его надо было починить. До сих пор, кстати, не собрался.

Все это любого другого человека на месте Валентина как минимум тяготило бы. Но он был доволен, что живет в такой суматохе. Куча бытовых проблем занимала все его внимание, так что его совершенно не оставалось на полное осознание того, что он находится совершенно один в чужой стране, а все, что он любил, осталось так далеко, что даже вспоминать не стоило, не то что подолгу размышлять. Красота, в общем.

И тем не менее теперь ему предстояло выспаться, отдохнуть, без спешки и суеты выпить кофе, а потом посмотреть в окно и обнаружить там совершенно чужой пейзаж, окинуть прояснившимся взглядом комнату и не найти ни любимого кота, ни даже намека на присутствие кого-то знакомого, вытертый до белизны линолеум, незнакомую мебель и посуду. И ему, конечно, останется только вздохнуть и пойти в магазин, чтобы купить, наконец, поесть что-нибудь нормальное, бутылку вискаря или ностальгического шнапса, а по дороге от двери до спальни, уже открыв бутылку, но еще не успев сделать первый самый горький глоток, непременно заглянуть в зеркало, и тоже только для того, чтобы увидеть там какого-то незнакомца, может быть, не такого уж плохого, но совершенно чужого человека. После этого останется нажраться и уснуть, смутно ощущая, что должен бы заплакать, но так и не вспомнив, как это делается.

И проснуться посреди ночи, в панике хватаясь за обрывки сна, потому что за окном в тихом обычно дворе загремят салюты и человеческие голоса. Разум, поняв, что ничего страшного не происходит, конечно, тут же успокоится, а сердце постепенно перестанет выламывать грудную клетку, но сожмется сладко и одновременно грустно, когда Валентин встанет у окна, чтобы посмотреть, как дети, мальчик и девочка, с восторженными визгами носятся друг за другом, какая-то женщина призывает их успокоиться, а в середине детской площадки мужчина один за другим запускает в чернильное небо снопы искр и грохота. И девочка вдруг остановится, позволив брату ее догнать, повернется лицом к окну Валентина и помашет ему маленькой ручкой в яркой варежке.

***

Россия. Второй курс.

— Да-да, и тебе привет. У тебя что-то срочное? Я в работе по самые уши.

— У меня — срочное. Очень. Новый год на носу. Мы с нашими собираемся в студии, как-никак ей полгода успешной работы. Придешь? Как организатор.

— Два заказа из тех, которые срочные недельной давности, я уже сдал, осталось дописать тот здоровый портрет, а у меня два дня. Сдавать тридцатого. Мне бы отоспаться после этого, а от вас живым не уйдешь.

— Да помню я, когда тебе его сдавать. Кстати, Хайлигер, ты меня убьешь, если узнаешь, что я почти договорился еще на два? Не новогодних, один — расписать стены в кофейне, другой — пейзаж в гостиную. Собственно, осталось только твое согласие получить.

А, так вот в чем дело.

— Берусь, конечно. Давай подробности.

Теперь, конечно, Валентину стала понятна истинная подоплека этого звонка. Через полчаса обсуждения был вынесен вердикт: все ясно, контакты клиентов скинешь, там сам с ними разберусь. Художник уже собирался класть трубку, когда Фир вдруг сказал.

— Знахарь о тебе спрашивал, придешь ли. Говорит, ты на тренировках давно не появляешься.

Валентин поморщился и вздохнул.

— Он на последней меня в фарш превратил. И все это до сих пор болит. И работы куча. Если я еще и на тренировку пойду, я чокнусь от усталости прямо в зале. Ты только представь, как он обрадуется. Посадит меня в вольер и будет продавать билеты.

Фир заржал, не дослушав до конца. Валентин тоже улыбнулся.

— А потом я устрою тебе побег из Шоушенка.

— Очень мило с твоей стороны. Но я бы предпочел в него просто не попадать. — Усмехнулся художник, прикрывая красные от усталости глаза.

— Ладно. Давай разбирайся и приходи в студию тридцать первого, мы часов в восемь начнем сползаться. Знахарь и его приятели придут, вы же вроде подружились. У тебя ведь экзамены? Надо передохнуть. До связи.

Фир положил трубку. Нахмурился. Вздохнул. Он прекрасно знал, что заказы Хайлигер сдал, два действительно сегодня, а портрет вчера — клиенты отписались, поблагодарили. Но Фир знал художника достаточно, чтобы понять: если тот хочет остаться один, ему лучше не мешать. А что кулаки сжимаются от злости и волнения, так это ничего. Комплекс старшего брата разыгрался.

Фиру всегда хотелось иметь младшего брата или сестру. Защищать, учить, дружить, показывать хорошие книги и музыку, прикрывать перед родителями. Но как-то не задалось, ни с братьями,  ни с сестрами, ни вообще с семьей. В детдоме даже младшие были готовы вцепиться в горло своим покровителям, а уж сверстники за малейшую попытку кого-то защищать травищи нещадно. Зато именно тогда Фир научился договариваться, выискивать и прятаться самому, изворачиваться, действовать тихо, но эффективно. Это не доставляло удовольствия, не делало жизнь приятной и комфортной, зато здорово помогло, когда после совершеннолетия встал выбор: "А что делать дальше?"

Но вопрос о младшем брате снова появился на повестке дня, когда больше года назад ему на голову свалился этот мальчишка. Тогда у художника были глаза дворового кота, едва пережившего первую в своей жизни зиму, потрепанного, но из последних сил стоящего на ногах. Хайлигер, настоящее имя которого Фиру пока не удалось выяснить, очень ему понравился, можно, сказать, с первого взгляда. И это особенно удивительно, но не только потому что Фиру вообще мало кто нравится по-настоящему, да еще и так сразу, а потому что этот самый первый взгляд был в баре, где Хайлигер что-то горланил, взобравшись на барную стойку. Фир тогда поддался порыву вытащить парня на улицу и доставить до дома, потом — порыву выслушать и уложить спать. Из спутанных речей пьяного вдрызг парня было почти ничего не понятно, но то, что Фир все-таки понял, только утвердило его — нет, не в мысли, а в ощущении, — что младший брат у него теперь есть.

И в этом отношении ничего с тех пор не изменилось, несмотря на то, что Хайлигер был диковат, замкнут, местами груб и рассеян, имел какие-то проблемы с одногруппниками и сокурсниками в институте. Но помимо проблем и недостатков он был ответственным,  уравновешенным и проницательным, а еще, как ни странно, очень любил жизнь в целом и свою — в частности, несмотря ни на что. Узнав, помимо прочего, что он еще и пишет действительно хорошие картины, стал помогать ему искать заказы, знакомить с нужными людьми — вводить в курс дела, так сказать. Дошло до того, что Хайлигер поставил своего благодетеля перед фактом: раз у меня получается зарабатывать, и ты так много в это вкладываешь, я буду отдавать процент от заказов, потому что без тебя у меня бы их не было. Мужчина удивился, но отказаться от такого предложения не смог, потому что деньги лишними не бывают никогда, а сил и времени он в помощь своему визави вкладывал действительно много.

Постепенно работы стало слишком много: Хайлигер был нарасхват, картины иной раз забирали сырыми. А когда учебу, заказы и сон стало совмещать совершенно невозможно, Фир твердо сказал: "Я не намерен тратить время, пьянствуя на твоих похоронах, когда ты сдохнешь от переутомления. Или, тем паче, возить тебе апельсины в психушку, некогда мне. Будем искать помощников". Художник к тому моменту уже был не способен возражать. Но это не помешало ему смотреть на Фира, как на психа, когда тот представил его предполагаемым кандидатам, настолько прекрасно и одновременно абсурдно смотрелись на фоне друг друга эти люди, даже пол и возраст которых не сразу поддавался определению. Началось все с малого — двух человек. Потом появился еще один. Потом на всех четверых заказов стало не хватать, но все так хорошо сдружились и сработались, что распускать компанию показалось немыслимым. Тогда Фир решил найти помощника уже себе и, как водится, нашел. А в определенный момент, когда число людей возросло вдвое, даже пришлось арендовать студию для работы. Из себя она представляла отопляемый склад, переоборудованный и превращенный в некое подобие одной большой холостяцкой квартиры, если кто-нибудь, конечно, может представить себе холостяцкую квартиру, в которой вместо одежды и предметов домашнего обихода разбросаны краски, кисти, холсты и бумага, горшки, банки и тряпки, в углу приютилась недоделанная скульптура и стоит большая печь для обжига.

Именно там планировали отметить Новый год, все вместе, как семья. Многим из этих ребят, как и Фиру, очень нужен был кто-то, с кем можно провести новогоднюю ночь. Посидеть и поболтать, не напиваясь, поиграть в настолки и вспомнить дурацкие истории из детства, зачастую довольно несчастного, а потому смеяться над ними можно только в компании таких же детей, которым в свое время не досталось радости. Но, похоже, Хайлигеру семья была не нужна. Хотя Фиру было вполне очевидно, что больше всего на свете этот гордый упрямец хочет, чтобы ему наконец кто-нибудь разрешил расслабиться — сам он себе такую роскошь низачто не позволит. Как-то раз художник сам признался, что примерно на двадцатой минуте отдыха начинает чувствовать себя никчемным лентяем и бездельником, сколько бы полезных и интересных дел ни закончил до этого. Фир глубоко вздохнул. Когда-нибудь этот мальчишка сведет себя в могилу. Если, конечно, вовремя не появится тот, кому Хайлигер позволит подойти поближе, кому он сможет наконец довериться и честно сказать: "Я устал".

"Я устал," — обреченно подумал художник. На потолке, куда он последние несколько часов, не отрываясь, смотрел, весело плясали разноцветные тонкие тени от гирлянды на елке. Несколько дней назад эта идея показалась ему неплохой. Почему бы не устроить все так, как было когда-то, три бесконечно долгих года назад, у них с мамой дома в Берлине? Может, тогда у Валентина получится развеселиться и вспомнить, что это хороший праздник. Но у него не получилось себя обмануть, сказалась привычка всегда быть с собой предельно честным. Обычно он очень уважал себя за это, но вот именно теперь искусство самообмана было бы очень кстати. Не пришлось бы сейчас лежать пластом, силясь заплакать или хотя бы просто вспомнить, как это бывает.

Фир звал его провести Новый год в кругу хороших приятелей, но Валентин, стоило представить, что он все-таки разревется перед кучей чужих людей, отказался. Фир вряд ли обидится, а народ привык, что Хайлигер с причудами, и давно уже ничему не удивляется. Художнику очень хотелось разрешить себе все-таки пойти. Во-первых, эти люди ему действительно очень нравились. А во-вторых, у него были веские причины предположить, что еще пара человек с особо несчастным детством точно будут лить слезы, просто от радости и облегчения, что праздник бывает и такой. Так что вряд ли кто-нибудь осудил бы Валентина, даже сильным и волевым человеком его бы считать не перестали. А все-таки художник почему-то не мог. Как будто, если покажет свою боль другим, признает ее подлинность, ее власть над собой. Как будто, пока никто не видит, это не так. Понарошку. Не в счет.

***

Россия. Третий курс.

— Не считается. Ты жульничал!

Знахарь, кажется, сейчас полезет в драку. И дело, конечно, не в том, что Фир действительно жульничал, а в том, что мужчина принял на грудь хорошую порцию грога, для которого не пожалели ни водки, ни вина, ни сахара.

Валентин закатил глаза и потянулся к доске. Успел заметить начинающееся движение Знахаря в сторону кубика и быстро схватил дайс. Художнику оставалось совсем чуть-чуть до победы, в то же время его соперники не отставали.

Однако не успел кубик долететь до расчерченной на клетки доски, как на нее опрокинулся стакан с остатками грога. Кубик шлепнулся в лужу с единичкой на верхней грани, а фишки вовсе снесло ароматным рубиновым потоком. Знахарь, лучезарно улыбаясь, развел руками и изрек.

— Ничья.

Валентин ухмыльнулся и поднялся с пола, глядя на резко повстававших на ноги приятелей. Судя по их лицам, они вот прямо сейчас собрались объявить друг друга кровными врагами и придушить противника. Пока Знахарь не вспомнил, что, вообще-то, является бывшим военным, а потому может голыми руками убить почти кого угодно, художник выложил перед ними D20 и сказал.

— Драться только на дайсах.

И ушел на балкон, на ходу накидывая на плечи куртку Фира. Она была ему сильно велика, к тому же очень длинной, так что вполне могла сойти за утепленный банный халат. К тому же, в кармане лежали ментоловые сигареты, крепкие и горькие, то что надо.

На балконе было очень холодно. Фир жил в старом доме, окна почти везде были деревянные, так что Валентин быстро пожалел, что не надел хотя бы тапочки. Но решил на возвращаться за ними, чтобы, не дай боже, не становиться судьей в споре наклюкавшихся Фира и Знахаря. Нашарил в кармане помятую пачку и зажигалку, раскурил сигарету, закашлялся. В последний раз курил еще летом, когда первую сессию сдавал. А до этого, кажется, вообще еще в Берлине. Вторая затяжка пошла легче.

Валентин уселся на колченогий табурет и запрокинул голову, прислоняясь потяжелевшим от алкоголя затылком к стене, стал завороженно смотреть на витающий в воздухе дым. Сюда не долетали голоса и свет из комнат, только скудное уличное освещение и слабый шорох шагов позднего прохожего из открытой форточки.

Художник старался не задавать себе вопросов о том, как его занесло к Фиру в гости, да еще и в компании Знахаря. Последний, к слову, тоже не очень понимал, как его сюда занесло. Но, похоже, был доволен. Валентин же не знал точно, рад он или нет. Когда он зашел в благоухающую корицей и мясом прихожую, у него даже чуть-чуть защипало в глазах, настолько он отвык и соскучился по этим запахам. И Фир был неразговорчив, а потому не мешал наслаждаться атмосферой, только попросил нарезать какой-то салат и последить за грогом, пока сам ушел курить. С минуты на минуту должен был подойти второй гость, на столе уже дымилась еда, заказанная из ресторана, грог получился такой, что от одного запаха кружилась голова, а Валентин почему-то был голов завыть от тоски. Но он не позволил ей захлестнуть себя с головой, отогнал, как невоспитанную собаку, с удвоенным рвением принявшись за нарезку салата.

Из оцепенения вырвал голос вернувшегося с перекура Фира.

— Я уж думал, ты вообще никогда не придешь.

Хлопок двери.

— В этом городе живет слишком много народу. И еще больше — законченных идиотов. — Ответил Знахарь, рывком расстегивая куртку и заходя на кухню. — О, Хайлигер. Ты тут уже. Хозяйничаешь? Значит, как минимум салат не отравлен.

Фир показал приятелю кулак и рассмеялся. Втянул носом воздух и удивлённо спросил.

— Грог пахнет просто обалденно. Ты чего туда добавил? Кажется, у меня на кухне просто нет таких пряностей.

Валентин только пожал плечами, пряча улыбку в уголках губ. Он, конечно, ничего туда не добавлял, только проследил, чтобы напиток не закипел.

Грог действительно вышел на славу. Фир и Знахарь на пару выдули почти все, уже потом спохватились, что художник так и не попробовал. Валентин не помнит, кому принадлежала идея поиграть в карты, а потом и в настолки, но постепенно даже вошел во вкус. Тоска, впрочем, никуда не делась. Только отошла на второй план, дожидалась своего часа. И вот теперь она, почувствовав, что Валентин угрелся, расслабился после полного стакана, почти развеселился, учуяла его слабину и снова высунула из угла любопытный нос. Художник мог не сомневаться, что уж теперь-то она выйдет целиком, во всей красе, и он не сможет ее прогнать. А потому был даже благодарен Знахарю за его выходку, поскольку она дала ему возможность улизнуть на балкон, сделав вид, что его достала перепалка.

Оказалось, он ушел более чем вовремя. Его скрутило уже после третьей затяжки. Тупыми клыками впилось в сердце, заскребло по ребрам и судорогой свело пальцы и горло. Ослепительной вспышкой перед глазами возникло осознанием, что он впервые по-настоящему, добровольно отмечает Новый год, этот дурацкий праздник, без матери, но на этот раз она не приедет через несколько дней. И вообще никогда больше не приедет, чтобы поиграть вместе в настолки, смотреть до утра кино, болтать и смеяться, как расшалившиеся дети, грызть еще теплое печенье и сплетничать о старых знакомых. И вообще ни зачем. Никогда. Scheisse.

Но постепенно боль сходила на нет. Но на смену ей, хрустя шагами по огрызкам сердца и ребер, уже тихо кралась грусть. Впервые за много лет снова захотелось взяться за саксофон. Отец научил основам игры когда-то очень давно, а потом, после того, как Валентин переехал с матерью в Берлин, он учился кое-чему сам, один год даже к репетитору ходил. Игра долгое время была его любимым способом грустить. В четырнадцать, когда начал серьезно увлекаться рисованием, почти забросил игру, следующие пару лет изредка вспоминал, а потом перестал вовсе. Просто не до того стало. И когда уезжал учиться, как-то забыл про инструмент, спохватился уже на вокзале. Хотел было попросить кого-нибудь из прежних приятелей переслать по почте, но, стоило представить, как его любовно отполированного красавца берут в руки чужие люди, художника передернуло от ужаса и отвращения. Так что он решил как-нибудь потом, летом,  съездить домой и забрать любимый инструмент. Так и не съездил, конечно, но все равно быстро стало не до того: на него разом свалилось столько всего, что грустить стало просто некогда. А тоска, которая стабильно гнала его раз в пару недель в бар, не слишком подходящее состояние, чтобы вспоминать прошлые лирические увлечения.

— Ты себе яйца отморозишь, если продолжишь тут сидеть. — Безапелляционно заявил чей-то нахальный голос. Валентин не сразу узнал его, а, как только узнал, вместо ответа предпочел фыркнуть и снова затянуться.

— Твою мать, ну куда! Смолы же сейчас вдохнешь! — Знахарь резко отвел руку художника с давным-давно погасшей сигаретой от его лица. — Ты всегда живешь, как во сне, или только когда тебе паршиво?

— Всегда. — Рассеянно ответил Валентин, втыкая бычок в пепельницу, уже превратившуюся в ежик из окурков. — Но  когда мне паршиво, это становится заметно.

— Не так уж часто, надо отдать тебе должное. Отлично держишься. — Неожиданно мягко и сочувственно усмехнулся Знахарь и уселся на пороге открытого балкона.

Валентин постарался сделать насмешливое лицо, хотя и сам понимал, что Знахарь его раскусил.

— Кто ты? Куда ты дел Знахаря?

— Захар. — Ответ прозвучал спокойно, серьезно и одновременно расслабленно. Валентин замер. Что?

— Мое имя — Захар. Знал бы ты, как мне остопиздела эта кликуха. Ну какой из меня знахарь? Я людей калечу, а не лечу.

Художник почти минуту напряженно и изумленно смотрел прямо в лицо Захара, но все-таки отвел глаза, а потом и вовсе отвернулся. Тот, кажется, во всю наслаждался ситуацией.

В их среде почти не пользовались именами. Во многом потому что на компанию в десять-двадцать-тридцать-сорок человек могло быть по полдюжины Дим, Саш, Кать, Вик, Володь и Ань. Даже Геннадиев было четверо, двое Федь и Борисов и целых три Аркадия. Но со временем это стало чем-то вроде дополнительной защиты, последнего бастиона личного пространства, потому что о делах друг друга в таком узком кругу не знать просто невозможно, особенно если росли и работаете вместе. А уж сообщить своё настоящее имя и разрешить к себе по нему обращаться было чуть ли не высшим проявлением доверия.

— Валентин. — Наконец тихо выдохнул художник, доставая из кармана еще одну сигарету и пытаясь ее раскурить. Безрезультатно — из форточки как раз подул ветер, так что и без того слабое пламя зажигалки все время гасло.

— Федя.

Валентин вздрогнул и обернулся. Оказывается, Фир уже какое-то время стоял за их спинами, серьезно хмурился, но в то же время чуть-чуть улыбался одними глазами. Федя шагнул ближе и поднес ладонь к лицу художника, прикрывая сигарету от ветра. Тот поспешно прикурил, затянулся. На этот раз не закашлялся.

— Пойдем, на кухне докуришь. Долго мы еще тут сидеть будем?

***

Россия. Четвертый курс.

— Неа, чуть-чуть осталось. Еще минут пятнадцать и все.

...

— Ну а кто тебе виноват, что Знахарь выбрал место у черта на рогах? Зал, видите ли, большой. В этом просто не будет смысла, потому что половина народа потеряется по дороге, пока доберется.

...

— Да, будь добр, так и передай. 

Художник поправил наушники, через которые разговаривал, и тут же упрятал руки обратно в карманы.

Валентин всегда предпочитал любить зиму на расстоянии, желательно, из надежного укрытия. Он — отдельно, непременно с хоть каким-нибудь огрызком карандаша и любой пригодной для рисования поверхностью, чтобы запечатлеть эту красоту; а снегопад, морозные узоры на стеклах и чернильное зимнее небо, которые всегда идут одним набором с ветром, холодом и тяжелым теплым пальто, — отдельно. А ведь есть еще промерзший до самого двигателя общественный транспорт, воющий в метро ветер, вечно потрескавшиеся губы, скачущая от минус пятнадцати до нуля температура, неизбежные слякоть и гололед. А к середине декабря везде, особенно в центре города, появляются предновогодняя реклама и вырвиглазная иллюминация, которая вместо праздничного предвкушения почему-то всегда вызывала у Валентина раздражение. Но ему как раз пришло время свернуть, так что настроение не успело испортиться.

— Ну и что, что бар недалеко от центра? В этих дворах не заметишь, что ходишь кругами, даже если по карте смотреть будешь.

Мимо Валентина шли подгулявшие веселые компании, от их смеха и возбужденных голосов теплело в груди, на губы лезла непрошенная улыбка, а голова кружилась, как от вина. Только это, почему-то, совершенно не мешало художнику настороженно посматривать по сторонам. Все-таки дворы — не самое безопасное место в городе. Даже в центре.

— Ну, если хочешь, можешь выйти и встретить, конечно. Но лучше пошли Знахаря, он это заслужил. Пусть сам по холоду шарахается.

Художник в очередной раз свернул, оставив за спиной оживленное праздничное копошение и устремившись в разбавленную жидким фонарным светом безлюдную темноту.

Навстречу ему из-за угла вынырнула еще одна компания. Молодые люди, восемь человек, Валентин сразу их сосчитал и, к своему ужасу, узнал. Все изрядно принявшие на грудь, отчего — это было видно невооруженным глазом — наружу просились слабоумие и отвага.

— Дай Знахаря. Срочно.

"Вляпался?"

— Да.

"Сколько их?"

— Восемь.

" Состояние?"

— Пьяные.

"Знаешь их?"

— Да. Это те, из института.

"Блять. Уйти?"

— Не получится.

" Сколько до них?"

— Метров двадцать.

"Заметили?"

— Да.

"Где?"

— Тридцать четвертый дом, улица та же, где бар.

"Идем. Держись."

— Постараюсь.

Валентин сунул мобильник в сумку и  спокойно пошел дальше, в его груди все еще теплилась слабая надежда, что его не узнают.

— Какая встреча! Хайлигер!

Художник остановился, чувствуя, как на затылок ложится ледяная рука страха, а по всему телу бежит горячая волна адреналина. До противника было меньше пяти метров. "Бей или беги," — говорил Знахарь. Бежать было некуда.

Валентин стоял лицом к лицу со своим старым знакомым и его верной свитой. Этот красноволосый парень доставал его с первого курса и, видимо, собирался продолжить в том же духе до самого выпуска. Как его зовут, художник не знал, — не удосужился выяснить. Но его имя и не имело значения, в отличие от того, что любая их встреча заканчивается дракой, выходит красноволосый всегда один на один, а дерется гораздо хуже Валентина, которого обучал человек, готовившийся идти в разведку. Но за этим панком стояло всегда минимум четыре приятеля, а художник мог рассчитывать только на себя.

Захар вздохнул и встал с кресла. Вечно этот мальчишка встревает во всякую хуйню.

С Хайлигером он познакомился года четыре назад. Это была одна из самых странных встреч в его жизни: художник по слухам выяснил, что Знахарь — бывший военный, и пришел к мужчине с ультимативным требованием: "Научи". Захар от такой наглости совершенно обалдел, но в итоге все, как ни странно, вышло так, как хотел Валентин. Но Знахарь быстро перестал об этом жалеть, потому что художник оказался очень упорным учеником, и, что самое главное, очень способным. Мужчина не заводил со своим протеже таких разговоров, но понимал: если бы Хайлигер не был геем и оказался в армии, ему светила бы отличная карьера. Не говорили они и о причинах того, зачем Валентину учиться таким приемам вместо того, чтобы просто пойти в любой клуб по рукопашному бою. А потом как-то оказалось, что Захар все выяснил сам и  уже в курсе, поэтому рассказывать Хайлигеру особо нечего. Но художник знал, с кем связался, так что не стал ни злиться, ни удивляться: подумаешь, великая тайна — его отношения с окружающими.

Знахарь вышел из бара первым, на ходу застегивая куртку. Ему не нужно было оборачиваться или прислушиваться, чтобы знать: его люди идут за ним. Уже через несколько секунд рядом шаг в шаг шли еще трое.

После Валентина как-то сами собой появились и другие "ученики", со временем пришлось даже арендовать специально оборудованный зал для тренировок. Это были верные люди и хорошие бойцы, ох, Знахарь до того момента и не подозревал, какой серьезный отпечаток на нем оставила армия. Но факт оставался фактом: мужчина умел вести за собой людей, решать, что им делать, и не встречать возражений. В такие моменты, как сейчас, когда предстояла хорошая драка, это бывало очень кстати. В остальное время Захара слегка тошнило от собственных лидерских способностей и от готовности остальных повиноваться. Наверное, именно поэтому среди прочих Знахарь особенно выделял Валентина: тот не умел подчиняться, даже когда обращался к мужчине как к учителю, художник имел дело с равным.

Когда Знахарь и его люди свернули к нужному месту, драка еще не дошла до стадии избивания ногами, но была опасно близка к ней. Хайлигер уже отправил в полный нокаут троих — они валялись в снегу, — но самого художника было невозможно увидеть в плотном кольце оставшихся пятерых. Обмен любезностями и гогот уже кончились, теперь было слышно только тяжёлое дыхание, глухие звуки ударов и слабые стоны. Знахарь и те, кто шел за ним, ускорили шаг. Вдруг послышался противный хруст, кто-то громко, глухо взвыл, сразу за этим один из окруживших Валентина повалился на колени, а сам художник отчаянно рванулся прочь из круга. Захар успел заметить гримасу боли на разбитом лице, сменившуюся при виде него на выражение облегчения и почему-то вины.

Вероятно, у художника не получилось бы вырваться из кольца — несколько рук уже схватили его за полы пальто и предплечье, — но тут парни заметили Знахаря и его спутников. Никто не успел среагировать, когда внезапно раздались первые звуки ударов.

Валентин кое-как выскользнул из толпы разом растерявших всю браваду приятелей красноволосого, отошел подальше в тень и медленно сполз по стене. Перед глазами плыло от боли, кровь из ран на лице капала на пальто и на шарф, синяки на пояснице, боках и конечностях пульсировали в такт бешено колотящемуся сердцу. Но, несмотря на это, художник едва сдерживал рвущийся из груди смех: он смог, он жив, он дождался, даже сознание не потерял, хотя тошнота и головокружение недвусмысленно говорили о возможном сотрясении.

— До отключки не бить, бегущих не останавливать. — Словно издалека раздался звонкий от гнева и азарта голос Знахаря. Художник не позволял себе закрыть глаза, так как знал, что его может вырубить и начать тошнить, а захлебнуться собственной рвотой казалось ему концом настолько идиотским, что даже не смешным.

Все закончилось быстро. Компания красноволосого не отличалась трезвостью, умом и сообразительностью, но быстро поняла, что связываться с такими, как Знахарь — опасно для жизни. Валентин проводил расфокусированным взглядом сверкающие пятки, наконец позволил себе коротко хрипло рассмеяться и попробовал встать. Не получилось, конечно, но художник мог собой гордиться: прежде чем все-таки потерять сознание, он успел уцепиться за плечи подоспевшего Знахаря.

— Клади сюда.

— Господи! Что с ним? Скорую?

— Девушка, успокойтесь. Несите воду, салфетки и аптечку, быстро. Со скорой позже разберемся.

— Не надо скорую...

— Заткнись, Хай, тебя забыл спросить. Фир, ну где там?

— Успокойся, не ори.. У меня башка сейчас взорвется.

— Вот и молчи, сам знаешь, от болтовни только хуже.

— Тошнит?

— М-хм-м... 

— Девушка, принесите тазик, или хоть что-нибудь, пожалуйста.

— Где скорая?

— Кровь из носа еще течет?

— Дайте кто-нибудь еще салфетки.

— Народ, свалите к черту, мешаете.

— Сумка...

— Куда! А ну лежать. Взяли ее, взяли, Хай, успокойся.

— Тошнит...

— Твою мать. Таз!

— Народ, кто-нибудь должен скорую встретить.

— Легче?

— Немного...

—Травмы?

—Может, с ребром что-то... Ложным... Самым нижним. Правым. Остальное синяки.

— Лежи спокойно, буду лицо промывать. Чем щеку так рассек?

— Об застежку чью-то...

— Что у вас? Где пострадавший?

Валентин толком пришел в себя уже дома. Он застал свое тело сидящим на разложенном диване, тяжело сопящим от боли и усталости. Взгляд отказывался фокусироваться, все кружилось, как при сильном опьянении. Художник рассеянно подумал: "Неужели я так нажрался? Ничерта не помню..."

Держать голову прямо было тяжело, поэтому Валентин немного наклонился вперед и вдруг увидел знакомое лицо.

— Захар?

Перед ним действительно на корточках сидел Знахарь, быстро расстегивая на парне серебристую рубашку, заляпанную чем-то темно-бурым. Мужчина поднял на художника внимательные серые глаза и усмехнулся.

— Очухался? Молодец. Не болтай.

Художник рассматривал потемневшие пятна на любимой рубашке почти целую вечность, прежде чем понял, что это кровь. Это осознание повлекло за собой остальные воспоминания о прошедшем вечере. Но на чувства сил уже не было, поэтому Валентин только принял к сведению новую концепцию и пообещал себе подумать над этим завтра.

Говорить было невыносимо, каждый звук пульсацией отдавался в висках и затылке, так что согласиться не болтать оказалось легко. Казалось, болела не только голова, но даже окружающий ее воздух. Знахарь быстро справился с одеждой Валентина и помог ему лечь.

— Уколы тебе уже сделали. Спи. С остальным завтра разберемся. Мне придется остаться у тебя, ладно?

Художник устало угукнул.

— Но у меня негде спать. Но диван большой. Можешь ложиться. — И он красноречиво хлопнул ладонью по месту рядом с собой. Это действие отняло у него последние силы, Валентин провалился в темноту, и это было гораздо больше похоже на смерть, чем на сон.

Художник и раньше терял сознание, в том числе от ударов по голове. И в глубине души всегда боялся, хотя и понимал, что страх этот безоснователен, не проснуться потом, навсегда остаться в этой секунде, отделяющей сон от пробуждения, как мошка в янтаре. Поэтому каждый раз в последний момент, в ту самую секунду между тем, как закрыть глаза и открыть снова через какое-то время, он, леденея от ужаса и одиночества, чувствовал на шее холодную ладонь паники, которая часто заставляла его просыпаться в холодном поту.

Однако теперь все было по-другому. Сейчас Валентин принял эту тьму со спокойной благодарностью, как закономерный выход из положения. Впервые за последние несколько лет он чувствовал, что тылы надежно прикрыты: обратная дорога из этой черной пропасти беспамятства к самому себе надежно вымощена щедрыми дружескими руками.

***

Россия. Пятый курс.

— Мы в Город Изумрудный идем дорогой трудной, идем дорогой трудной, дорогой непрямой!

— Валь, прекрати передо мной скакать, иначе сейчас сам все это потащишь. Такое ощущение, что ты туда не еду положил, а навыковыривал из этой чертовой дороги золотых кирпичей. И вообще, ты немец, тебе по идее эту песню знать не положено.

— Интересно, и кто же мне этого не положил? Ой, Дим, ты такой зануда! Хватит ныть, если так уж тяжело, давай сюда половину. Я тебе всю дорогу это говорю.

— Все тридцать метров от супермаркета до машины. Лучше возьми у меня из кармана ключи и открой багажник.

— И меня тут же арестуют за домогательства в общественном месте. Теперь я знаю, как ты представляешь себе идеальный Новый год.

Тем не менее, Валя все-таки достал из кармана Диминого пальто ключи от машины и распахнул багажник. Мужчина сгрузил туда два из трех пакетов, а оставшийся, с несколькими завернутыми в плотную бумагу бутылками, вручил художнику, да еще и с таким торжественным видом, что Валя рассмеялся. Но пакет, конечно, принял.

— Надеюсь, ты попрятал все свои грязные носки и любовниц по шкафам. Не хочу сидеть у подъезда и мерзнуть, пока ты будешь судорожно наводить в своей квартире хотя бы условный порядок. — Весело хмыкнул художник, плюхаясь на переднее сидение.

— Обижаешь. Заранее вывез. Причем на помойку, зачем такой компромат у себя дома хранить. Я же видел, как ты дерешься. — Без тени улыбки ответил Дима, поворачивая ключ в зажигании.

— А носки-то за что на помойку? — Расхохотался Валя. — Их же постирать можно.

— Просто они уже основали свою цивилизацию, жалко было ее топить, такие ребята хорошие. Решил, пусть повелевают бомжами, чем плохо.

— А со временем они захватят город. А потом весь мир. И что мы тогда делать будем?

— Так я ж их рассеянный, ленивый, но милосердный создатель, можно сказать, отец. В крайнем случае — вечно занятой дядюшка. Такими родственниками не разбрасываются. А тебя трогать не будут просто за компанию. Так что мы с тобой окажемся у власти, ты в восторге, дорогой?

— Да, у власти в качестве домашних животных. Разумеется, в восторге.

Они могли бы продолжать этот бредовый диалог еще сто лет без перерыва, но у Вали заурчало в животе, да так громко, словно желудок решил поучаствовать в беседе. Прозрачные зеленые глаза Димы потемнели, брови нахмурились.

— Так. Мы не виделись три дня. В какой из них ты жрал в последний раз?

— Утром. — Глядя на мужчину честными глазами, ответил Валя и внутренне поежился, ощущая, как изменилось Димино настроение.

— Я спросил: в какой день? — В голосе металлом звякнула строгость.

— Вчера. Честно, вчера. — Сдался художник.

Дима на это только вздохнул и покачал головой, выруливая наконец с парковки.

— Дождешься, будешь жить со мной. А то от тебя скоро одни скулы останутся и ключицы. — Он говорил вовсе не сердито, скорее с досадой и раздражением, за которыми явно угадывалась забота.

— Уж лучше ты ко мне. Мое художественное барахло у тебя просто не поместится, а без своего приданого я никуда не поеду, так и знай.

— Ладно, к тебе так к тебе. В конце концов, твой диван удобнее, чем моя кровать. И больше.

Валя состроил насмешливую гримаску и собрался было развить интригующую тему больших и удобных спальных мест, но вдруг громко и нахально тренькнул телефон. Художник, забыв, о чем только что думал, удивленно вскинул брови и вытащил из кармана мобильник. Разблокировал экран и вдруг расцвел ехидной улыбкой.

— Фир спрашивает, появлюсь ли я завтра в студии отмечать Новый год. Насколько ты знаешь, у меня другие планы. И что прикажешь ему отвечать? Мне не хочется ранить его нежное сердце.

Дима прыснул, вспомнив Фира и прикинув, где он прячет это самое "нежное сердце". Оставшись довольным результатом, мужчина пожал плечами.

— А ты скажи ему правду. Что я тебя нанял. А плачу отличным вискарем, домашней едой и поцелуями, так что отказаться было совершенно невозможно.

Валя хихикнул, быстро набирая сообщение.

— Да, поцелуи он мне предложить точно не может. Он и рад бы, — Дима кинул на Валю наигранно строгий взгляд, отчего художник снова рассмеялся и самодовольно закончил, — но у него уже есть Артем. Так что романтическое новогоднее приключение отменяется по техническим причинам.

— Я тебе дам романтическое новогоднее приключение. А потом догоню и еще раз дам. — Пригрозил Дима, впрочем, улыбаясь до ушей. Как не врезался ни в кого, сам не понял.

Отмечать Новый год вместе казалось закономерным и естественным, несмотря на то, что оба этот праздник не слишком любили. В целом, причины у обоих были похожи, можно было бы сказать, что одинаковы, но Дима еще давно расспросил художника о том, откуда у того шрам под скулой, так что был в курсе этого Валиного прошлогоднего приключения и честно признался: с ним такого никогда не было. Но это было единственное отличие.

В общем, когда Валя посреди ужина без предисловий заявил, что Новый год они будут отмечать у Димы, поскольку "надо превращать твою берлогу в нормальное человеческое жилье, а то от тебя уже даже тараканам стало неуютно, и они сбежали. Твои соседи тебя прокляли, я полагаю". Возражений у мужчины не нашлось, потому что в глубине души он относился к своему жилищу точно так же. После того, как он сбежал от родителей, почему-то решил, что дом — это место, где живут его мама с папой, это дедушкина дача. А вот эта унылая обшарпанная съемная квартира годится только на то, чтобы там иногда спать и водить парней. С появлением в его жизни Вали мужчина переменил мнение, но все никак руки не доходили привести свое обиталище в порядок.

Оказалось, Валя зря беспокоился: дома у Димы, в отличие от прошлых визитов художника, было чисто и почти уютно, пахло морозным воздухом и апельсинами. Ужин решили готовить вместе, хотя Валя порывался прогнать мужчину с кухни, дескать, знаю я тебя, возьмешься резать салат и спалишь весь дом.

— Клевета! — Возмутился Дима. — Жил же я как-то все эти годы. И вообще, даже если я действительно вдруг случайно спалю квартиру, гарантированно перееду к тебе. Чем плохо?

Валя только умиленно покачал головой, даже для виду ворчать не стал, вручил Диме нож, кастрюлю и отправил чистить картошку.

Когда сырный пирог, благоухая на весь подъезд, уже стоял на столе, мясо подрумянивалось в уже выключенной, но еще горячей духовке, а салаты благополучно нарезаны и заправлены, Дима улизнул с кухни. Художник хотел было пойти следом, но потом решил, что мужчина наверняка пошел в душ или переодеться, так что не стоит ему мешать. Пришло время раскладывать мясо и пюре по тарелкам, а Димы все еще не было. Валя пожал плечами, громко, чтобы мужчина услышал, сказал, что забыл алкоголь на переднем сидении, и, получив невнятное "ага" в ответ, взял ключи от Диминой машины и пошел вниз. Когда он вернулся, квартиру было не узнать: Дима потушил везде свет, а на полу разложил гирлянды с мягким неподвижным желтым светом. Валя замер на пороге, чувствуя как замедлилось дыхание и заколотилось сердце. Время с неслышным уху, но явственным скрипом замедлилось, художник почти всем телом ощущал, как оно скрежещет, гудит в нем. Он стоял так еще несколько секунд, пока Дима не вышел с кухни с пирогом в руках. Он выглядел смущенным и очень довольным одновременно.

— Перетаскиваю все в спальню. Пойдем, посмотришь.

Валя заторможенно кивнул и даже чуть не забыл снять обувь и пальто, но в последний момент все-таки сообразил.

Когда Валя в первый раз зашел в Димину спальню, ему показалось, что он куда-то не туда попал. Обстановка была спартанской: шкаф, стол, кровать, полка с какими-то папками, наверняка рабочими. Никаких книг, никаких штор и безделушек, даже небольшой бардак на столе был как будто нарочитым, стыдливо жался к краю, словно и сам понимал, что не тянет. У кровати сиротливо валялся носок, почему-то только один. Цветовая гамма тоже не радовала глаз: бежевые стены, мебель под дерево, серый в белых разводах линолеум, даже лимонно-желтое покрывало, подаренное Валентином взамен предыдущего клетчатого, которое художник изгваздал ягодами, казалось на фоне всего этого уныния благородного песочного цвета.

Теперь же ничего этого просто не было заметно, потому что стены и потолок были увешаны все теми же световыми гирляндами, они же лежали на кровати и у ножек невысокого стола, которого Валентин у мужчины точно никогда не видел, из чего художник  сделал вывод, что Дима откуда-то притащил эту мебель специально для этого вечера. На столике уже красовалась и благоухала еда, а принесенный Димой пирог занял главное место в центре.

— Есть придется прямо из общих тарелок. Ничего?

Валя снова только головой помотал, ничего страшного, дескать. Он только продолжал молча смотреть то на комнату, то на Диму, и не мог поверить своим глазам. Он чувствовал, как реальность уплывает от него, растворяется в каком-то чувстве, остром, всепоглощающем, вот только каком? Что это за ощущение?

— Иди сюда. — Пока смятенный разум панически метался в поиске ответа, тело взяло управление на себя. Протянуло руки, шагнуло навстречу мужчине, крепко, почти отчаянно обняло его, уткнулось носом в теплое плечо, грудью прижалось к груди, чтобы чувствовать, как бьется Димино сердце. Выдохнуло расслабленно, чувствуя, как ласковые теплые пальцы стали осторожно поглаживать поясницу под футболкой. Разум тут же успокоился и сразу смог выдать ответ, что это за чувство душит, возносит, сжимает, распирает изнутри сладкой болью.

— Дим, знаешь... Кажется... Я, кажется, счастлив. Представляешь?

— Представляю. — Совершенно серьезно ответил Дима. Художник мог четко отследить момент, после слова "счастлив", когда пульс у мужчины зачастил так, что на секунду Валя даже испугался. — И я тоже. Как никогда. Веришь?

— Верю. — Коротко выдохнул художник.

Запахи вкусной еды, давно дразнившие нос, заставили Валин желудок возмутиться таким вопиющим пренебрежением его интересами и надрывно заурчал. Дима цокнул языком, художник хихикнул.

— Идем ужинать. Я для тебя еще кое-что припас.

После ужина и половины бутылки виски Дима, хитро сверкая глазами, потянул художника из-за стола. Потом что-то пощелкал на своем ноутбуке, и вдруг как будто со всех сторон сразу заиграла музыка. Валя тут же узнал классический французский джаз, ритмичный, спокойный, мягкий, как теплая карамель. Умом художник понимал, что Дима наверняка просто расставил по комнате две или три маленькие, незаметные в полутьме колонки, но все равно не мог отделаться от ощущения, что эти переливы ритма и звука возникают прямо из воздуха.

— Ты говорил, что умеешь танцевать. — Обезоруживающе улыбнулся Дима, беря ошалевшего и растерянного Валентина за руки и кладя их себе на шею. Вместо ответа художник сделал шаг навстречу, одновременно притягивая мужчину к себе.

Этот поцелуй не был похож на их обычные поцелуи. Разумеется, они и раньше целовались всерьез, иной раз так, что Валя еле успевал затормозить уже в тот момент, когда его укладывали на ближайшую горизонтальную поверхность. Но никогда это не было так. Никогда еще в движениях губ не было столько невыговариваемых слов, таких, для которых и алфавита еще не придумал ни один из людей, самим своим существованием отменяющие концепцию последовательности букв как средства общения. В этом поцелуе не было ни страсти, ни желания, только кристальная ясность, одна на двоих, что каждый из них или продолжит поцелуй, или умрет на месте, что самое ужасное, один, а не оба одновременно.

Все закончилось так же внезапно, как и началось. Воздуха катастрофически перестало хватать, волей-неволей пришлось отстраниться. Они так ничего и не сказали друг другу, просто в определенный момент поймали себя на том, что плавно покачиваются в такт музыке.

— Мне впервые так хорошо за последние лет семь-восемь. Причем не сказать, что моя жизнь была ужасна. — Тихо выдохнул Дима. Художник так сосредоточился на дыхании и пульсе мужчины, что даже вздрогнул от неожиданности.

— Взаимно. Только лет не семь-восемь, а пять, как только сюда переехал. Я был уверен, что могу испытывать настоящую радость только в Берлине. Я все-таки очень люблю этот город.

— Хочешь уехать? — Мужчина наконец решился задать в лоб вопрос, который давно его волновал. Теперь Дима совершенно не переживал по этому поводу, но вопрос все равно задал. Не для того, конечно, чтобы услышать тихое, но твердое "хочу", а затем, чтобы в ответ на него сказать:

— Я поеду с тобой. Куда угодно. Даже если не позовешь.

***

Германия. Первый год после выпуска.

— Обещаешь?

...

— Валь, точно?

...

— Смотри мне. Ты присылал фото, когда приготовил карри. Так вот, чтоб когда я приехал, было видно, что ты его ел, а не просто ковырял ложкой. Понял меня?

...

— Все, тогда отбой, солнце, я буду дома часа через полтора. Пробки жуткие.

Дима сглотнул и убрал телефон в карман. Откинулся на удобную спинку, прикрыл глаза, призывая себя успокоиться. Через полтора часа он будет дома. Дома, господи. Дома.

Таксист с доброжелательным равнодушием посмотрел на Диму в зеркало заднего вида и, старательно выговаривая английские слова, спросил.

— Pop? Rap? Metal? Classic? Jazz?

— Jazz, please. Thank you. — Вымученно улыбнулся мужчина. Надо же. Интересно, тут все таксисты такие или только этот такой вежливый? Из динамика полился глубокий голос Эллы Фицджеральд.

Диме пришлось вылетать на три дня позже художника, чтобы закончить кое-какие дела, и теперь, несмотря на то, что они не виделись всего лишь чуть больше нескольких суток, нервничал, как мальчишка. В глубине души он опасался, что его задержат до самого Нового года, и теперь, когда этого все-таки не случилось, облегчение его было столь велико, что совершенно в него не помещалось.

Впрочем, оно утратило значение сразу, как только Дима вышел со своей единственной сумкой из лифта и устремился к блестящей от лака черной двери с лаконичной табличкой "42". Он пытался вспомнить, как дышать, одновременно убеждая свое сердце немного сбавить обороты, а то ведь так и до инфаркта недалеко, а это было бы, как минимум, очень обидно. Дверь оказалась не заперта. Шагнув в прихожую, Дима сначала просто очень удивился, потом в его глазах мелькнуло узнавание, и он рассмеялся, просто от полноты чувств. На полу, на стенах, под потолком — везде были уже знакомые ему желтые гирлянды. Они сияли ровным леденцовым светом, откуда-то из глубины квартиры послышались шаги — это Валя услышал, что долгожданный гость наконец пришел, и теперь спешил встречать.

Дима глазом не успел моргнуть, как художник уже сжимал его в сильных объятиях, пальцами закопавшись в его влажные от снега волосы и сминая его губы своими.

— Валь, знаешь... Кажется... Я, кажется...

— Да. Я тоже.