Он плохо помнил свой обратный путь до лифта. Сознание пульсировало багрянцем, шипело белым шумом. Даже инфополе кажется покрылось помехами, стало зыбким, разряженным. Книжник не чувствовал его опоры и только сейчас, потеряв ее, впервые осознал, как крепко увяз в собственном даре. Как и в своем проклятии – эмотики вырвались из-под контроля. Они слепо обшаривали пространство в поисках живых эмоций. Но вечером этаж Альберта становился безжизненным и холодным, словно скорлупа выеденного яйца. Леша задыхался от этого холода. От этого голода. И от понимания, что теперь так будет всегда.

И так было всегда – сейчас Алексей был в этом уверен. Холод пронизал его насквозь, он волнами струился из черной дыры, зияющей в груди Книжника.

Инфо настойчиво зудело в висках. Перед глазами то и дело вспыхивали какие-то кадры, словно обрывки старой кинопленки. Но Алексей не хотел и не мог сосредотачиваться на них – он боялся увидеть правду. Еще одну правду, внушенную на этот раз Пауком. Таким непонятным, таким странным Пауком, который выглядел сегодня слишком человечно для того, чтобы Леша мог поверить в эту игру.

Нет, он не верил, он гнал от себя и из себя все эти странные мысли, пугающие вопросы и еще более пугающие ощущения. Ощущение родного тепла, просочившегося на мгновение сквозь ледяную броню главы корпорации...

Нет, не думать. Стереть информацию.

Леша ввалился в кабину лифта и не глядя активировал панель. Пространство мгновенно заполнилось стерильным холодом. Алексей закрыл глаза и почувствовал, как медленно проваливается в пустоту, в абсолютное ничто.

А через мгновение или через целую вечность – ничто заполнилось черным мельтешением, бесконечно-суетным движением крылышек. Холод усилился, хотя это казалось невозможным.

– Ты пришел, – раздалось словно бы с двух сторон одновременно.

Леша почуял осторожную радость, мгновенно сменившуюся тревожным удивлением.

– Что с тобой? – зыбко прошелестело в висках и тут же продублировалось звуком, более знакомым голосом. – Что с тобой?

Алексей с трудом разжал веки. И тут же окунулся в вишневый омут глаз Дриши. Тьма этого взгляда мгновенно затопила весь мир. Птицелов стоял совсем близко, рассматривал его снизу-вверх, принюхивался.

– От тебя пахнет кофе. Ты был у Альберта?

Книжник промолчал, пытаясь понять, зачем явился сюда – в логово твари, в обитель его ночных кошмаров, в свой персональный Ад. Это было последнее место, в которое мог привести его голод. Ведь сам Дриши не мог дать ни единого чувства. Все проявления его эмоций были лишь качественным отражением того, что он поглотил, не более.

Их взаимное молчание полнилось гулом аппаратуры, шипением в трубах, редким бульканьем в аквариуме, где до сих пор вращалась Птица.

– Ты прав, это не важно, – наконец улыбнулся Птицелов, обнажая мелкие красивые зубки. – Главное, что пришел. Ты знаешь, что ты мой.

Он протянул ладони, коснулся подушечками пальцев щек Алексея, очертил скулы.

– Сегодня я буду нежен с тобой. Тебе понравится. Алеша.

Птицелов прошептал его имя, словно смакуя, прокатил на языке, раскрывая букет. Клубок актинии дрогнул, Книжник сморгнул и шагнул навстречу твари, вглядываясь в ее тьму. На самом дне этой черной дыры он вдруг ощутил что-то... что-то настоящее. Предвкушение, азарт, довольство, радость. Не потоки – лишь короткие всплески. Но они не были пустыми проекциями – это были эмоции самого Дриши. Они были живыми.

Эмотики рванули к ним, впились, вгрызлись в глубину. Алексей нырнул во тьму, чувствуя под пальцами что-то холодное и твердое, что-то испуганно забившееся под ним. Этот испуг вспыхнул сверхновой во мгле, указывая Леше путь к утолению его голода. Холод под руками быстро сменился жаром разгоряченного тела.

– Не смей!

Тьма вокруг вскипела паническим биением невесомых черных крыльев. Рой мотыльков силился вытолкнуть Книжника из себя. А потом вдруг отпрянул. Алексей почувствовал, что падает, инстинктивно попытался «увидеть» окружающее пространство через инфо.

И увидел.

>>>

Тысяча бабочек переливниц копошились на неестественно белой коже женщины. В сумраке оврага их крылышки казались абсолютно черными. Лишь иногда одна-две бабочки попадали в редкие пятна света и сверкали фиолетовым отливом. Мальчик этого почти не замечал.

Он сидел на краю обрыва, у самой границы сумрака и бездумно обрывал траву вокруг себя. Мама не велела ему играть здесь, говорила, что он может упасть и пораниться. А теперь она сама лежала в самом низу глубокой ямы, среди сухих корней деревьев, в гуще кустарника. Ее некогда светлое платье потемнело, в черных кудрях копошились белые червячки. А по лицу, по голым плечам, по тонкой руке, вывернутой под неестественным углом – всюду толклись бабочки.

Мальчик был еще очень мал, но все равно понимал – они ели его маму. Мама была мертва и бабочки объедали ее, как сам мальчик любил объедать крем с пирожных.

Он был еще слишком мал, чтобы чувствовать течение времени. Он чувствовал лишь голод и пустоту. В домике на окраине леса, куда они с мамой переехали совсем недавно, уже закончилась еда, которую бы он смог открыть без помощи взрослых. Он съел уже все печенье, выпил молоко и сок, сжевал черствый хлеб – даже тот кусочек, что до того выкинул в мусорное ведро, даже остывшую, а после скисшую кашу. Нарушил запрет и открыл мамину коробку конфет и банку с газировкой.

Иногда мальчик звал маму. Сам не знал, зачем это делал, если видел, что она ему не ответит. Но не звать не мог. Ему отвечал лишь мерный шорох тонких крылышек. Со временем, он звучал все громче. Изредка потоки воздуха доносили до него сладковатый запах мамы. В такие моменты мальчик зажмуривался, но все равно не уходил от обрыва. Мама его не отпускала. Она смотрела на него.

Шорох усиливался. Мальчик сидел попой прямо на холодной земле и раскачивался из стороны в сторону, укачивал себя. Его руки были грязны от земли и травяного сока. Он качался в такт гулу в собственной голове, в унисон маминому шепоту. Мама убеждала его не бояться. Не бояться того, кто придет.

Он не чувствовал страха. Только всепроникающий холод. И голод.

Хрустнула ветка. Часть бабочек взвилась вверх, что-то их спугнуло. Мальчик проследил за ними немигающим взглядом. И не заметил, как что-то огромное, темное, многолапое, с невозможной скоростью вырвалось из маминого живота и устремилось к нему. В последний миг карие глаза ребенка встретились взглядом с тьмой, дробящейся в бесчисленных жемчужинах глаз твари. Мальчик улыбнулся, роняя на обрывки травы свою последнюю слезинку.

И холод заполнил мир.

>>>

Шорох мотыльков вдруг сменился скрежетом черных перьев. В плечи Книжнику впились когти. Дриши закричал.

>>>

– Не смей!!!

Алексей дернулся всем телом и звучно стукнулся головой о край постели. В ушах раздался звон, под веками полыхнули болезненные молнии. Леша застонал, стон тут же сменился задушенным хрипом в пересохшем горле. Слишком жарко. Он заставил себя открыть глаза и обнаружил, что лежит на полу собственного номера-квартиры. К плечам и спине прилипли обрывки рубашки, мокрые от пота и местами, кажется, крови. Белье оказалось в еще более плачевном состоянии. Брюк не было в принципе. Одна туфля все еще держалась на ноге, вторая – со сломанным каблуком – нашлась у самого выхода.

Леша чертыхнулся и пополз в сторону душевой. На голосовую команду не хватало дыхания – пришлось организовывать себе воду вручную. Холодные струи обожгли пышущую жаром кожу. Леша смог вдохнуть глубже и проморгаться более осознанно. К сожалению, ясности произошедшему это не принесло – Алексей совершенно не понимал, как оказался дома.

Последний более-менее отчетливый кадр-воспоминание показывал холодные глаза Альберта. После все тонуло в тумане.

Книжник собрался с силами и выбрел из душевой, забыв отключить воду. Доплелся до панели регулировки внутренней атмосферы. Несколько минут тупо таращился на электронный термометр, утверждающий, что температура в помещении не превышает двадцати двух градусов по Цельсию. Но отчего тогда было так жарко? Попытка зайти в инфополе и обнаружить неполадку отозвалась звоном в висках. И Алексей плюнул, благоразумно решив счесть себя заболевшим.

Он вернулся к постели, рухнул прямо на покрывало и уснул, под шум воды из душевой.