Он пришёл в город с муссонами, принесся с собой вязкую, как от ягод аронии, сладость, что осела послевкусием на кончиках злых языков. О заморском торговце посудой, поселившемся на самой отшибе города, слагали легенды — одни называли его чародеем, другие — мудрецом из восточных земель, а кто-то думал, что и не человек он вовсе, а одно из тех существ, о которых в землях Респии не говорят, а если и говорят, то шёпотом. Так, за пару лет пребывания в Фесе с его выгоревшими на солнце терракотовыми стенами, личность иноземца обросла грубым налётом слухов и мифов.

Хань узнал о загадочном жителе Феса почти сразу, как вернулся в родные пенаты спустя пять лет странствий по морю всего на пару дней. Старик Бюнхван, что проживал в рыбацком квартале, прямо за городским базаром, как показалось Лухану, немного бредил, когда говорил о чёрных голубях. Те якобы охраняли пристанище загадочного чужестранца.

— Мне кажется, вы преувеличиваете, господин И. Я до этого бывал в странах, где имели место странные явления вроде говорящих животных. И, знаете, я в это верил с трудом. Как оказывалось, не зря.

— Тут другое, мой мальчик, тут другое, — запричитал истощённый старик в цветастых, но выгоревших со временем одеждах. Их было четверо, трое из которых сидели по-турецки у самого входа в харчевню, а четвёртый, Хань собственно, стоял, облокотившись о дощатую стену. Он не фыркнул только из-за уважения к господам перед ним. Море избаловало его за пять лет странствий, выпустив на волю дикий нрав. Во многом теперь приходилось сдерживаться. — Поговаривают, он поит своих гостей амброзией, а дом топит пряной травой вместо сена. Бодзин подтвердит.

— Да-да, — закивал третий, отпив из чаши пресного вина. — Я был там, покупал как-то амфору для моей Чанчунь. В лавке и вправду пахнет странно. Но весьма недурно. Правда, я не уверен, что это травы.

— Вы намекаете на тцай-е, советник Бодзин?

Старик отрицательно покачал головой, почесал седую бороду, едва доходящую до живота, и повернулся к Ханю. Черты его пожелтевшего лица вмиг смягчились, когда Лухан нахмурился, скептически приподняв бровь, — он не верил. Но старик, видно, был доброй души человеком, поэтому настаивать не стал, только посоветовал самому всё проверить и выяснить.

Ханя подобная перспектива не пугает, но настораживает.

Он покидает харчевню с чувство разочарования. Местные кажутся ему теми ещё сказочниками, а всем этим он был уже вскормлен в землях Фрации и Илвии. Жизнь его, нужно признать, для двадцати с небольшим лет была достаточно бурной. Уже будучи юнцом, он работал матросом на корабле старого капитана, а со временем перенял у него бразды правления. Лухан был противоречив в том плане, что ветер в голове всегда шёл с холодным рассудком вкупе — балансировал на черте «крайность». Единственный раз, когда его мировоззрение пошатнулось, случился года полтора назад, едва Фудзи, их кораблю, стоили пришвартоваться у земель Каспия. Местные жители жаловались тогда на неурожай, что привёл к массовому голоду. Тогда он ещё верил в сказки и по глупости своей поверил россказням населения об огнедышащем монстре, палящем землю. Но всё оказалось куда проще и наивнее: не желая платить налоги и отдавать последний урожай мукте, крестьяне нашли выход: сожгли часть полей, успев до этого спасти часть урожая и спрятать в амбарах. Лухан мог бы их осудить, если бы не узнал, насколько большие налоги брали с жителей Каспия. Респия на фоне этой страны казалась тихой гаванью и оазисом с его пряными травами, бронзовыми полями овса и блеющими на их фоне овцами. Такая расстановка благ пугала. Как Ханю казалось, близилась война, долгая и затяжная.

Он медленно шёл по базарной площади, смотря по сторонам. В торговке тканями он узнал госпожу Энсиль, что в своё время приходилась подругой его старшей сестре, которая покинула Фес в тот же год, что и Лухан. Её голос и кожа огрубели, а в уголках глаз появились морщины. Вокруг женщины бегала и шумела похожая на неё девочка в цветастом пёстром платке, связанном на манер ливреи. Детей Хань не любил, но озорство ребёнка показалось ему чем-то прекрасным, вырывающимся из общей композиции спокойствия. Базар пестрел дорогими и не очень тканями, сладостями и финиками, продающимися почти на каждом шагу, свежими фруктами и лавками со специями, от которых исходил пряный аромат тмина, чеснока и бадьяна. Но во всём этом букете пряностей один был ему не знаком и казался диковинным.

Сухой и тёплый, как день в безжизненной степи.

Резкий, как ветер в шторм.

Пряный, оседающий своим жаром на кончике языка.

Этот аромат лёгким зефиром исходил с другого конца базара, ненавязчивым дурманом застыв в воздухе. Другие не обращали на это никакого внимания, и Хань, наконец, понял, что имел в виду старик Бодзин, назвав это явление «весьма недурным». Страха не было. Только любопытство и по-наивному детский интерес.

Как в трансе, он двинулся вперёд, ведомый лишь пряно-сладким ароматом. На Фес тем временем надвигались сумерки, и торговцы закрывали палатки слоями брезента, складывая в большие корзины наработанное и непроданное.

Чёрные голуби, как оказалось, действительно собрались в кучу возле посудной лавки, но назвать их стражниками этой маленькой с виду лавки можно было с трудом.

Латунный колокольчик нарушает тишину полусумрачного пространства. Первое, что бросается Лухану в глаза, это полотна пёстрых тканей, развешанных по всему зданию. Ему кажется, что незнакомым запахом пропитано здесь всё — стены, ткани, посуда, стоящая по периметру, и даже воздух. У прилавка в бледно-голубом тюрбане и такого же цвета льняных одеждах стоит юноша примерно одного с Ханем возраста и готовит кофий, разбавляя его водой из котелка, только что снятого с углей.

— Добрый день. Хозяина нет? — интересуется Лухан, надеясь, что человек перед ним не является одним из безъязыких рабов, чей труд используют в Фесе различные торговцы и господа из Высших кварталов.

Незнакомец хмурится и ставит котелок на пол. Но следующий его шаг выходит за все рамки ожиданий — он легко подпрыгивает и оказывается сидящим на прилавке, перебрасывает из одной руки в другую золотистый медальон с крупным сапфиром посередине. Незнакомец склоняет голову набок, внимательно рассматривая Ханя, и тот ёжится под пристальным взглядом непривычных для этих мест медных глаз.

— Что вам нужно? — наконец подаёт он голос и вешает кулон на шею. — Я закрываю лавку через час. Так что если хотите что-то приобрести, лучше поторопитесь.

Первое, что поражает Лухана, немного грубоватый тон — здесь так не принято. Так вообще нигде не принято, потому что торговцы, как правило, наоборот,соблаговолят своим клиентам. Второе, что его поражает, это поведение. Слишком... Не респийское. Такое, будто он один из тех диких кочевников, которых способен сразить только клинок недруга или хамсин.

— Прошу прощения, так это вы тот самый торговец посудой, о котором складывают целые легенды?

Он поправляет свой тюрбан, и Хань про себя отмечает, что у незнакомца весьма утончённые, будто совсем нетронутые бытом, с аккуратными ногтями пальцы.

— Вы видите здесь других людей?

Лухан отрицательно качает головой, мысленно борясь с внутренним негодованием и из неоткуда взявшимся стыдом, что тихим шёпотом будто насмехается над ним. Появляется резкое желание нырнуть в океан, чтобы освободиться от всей этой тягучей, пряно пахнущей атмосферы.

— Думаю, вам лучше выбирать из того, — незнакомец показывает в сторону, где аккуратными рядами, словно солдаты в фрацийском войске, стоят серебряные и чугунные предметы быта. Особо эффектным кажется амфора среднего размера, вместо рукояток у которой вогнутые кинжалы. Лухан вопросительно смотрит на торговца. — На кораблях бывает тряска, особенно в шторм. Не думаю, что глина прослужит долго в таких условиях.

— Откуда вы...?

— На вас одежда прибывшего сюда вчера судна Фудзи.

— Точно, — выжимает он из себя улыбку и смотрит на сухие ветви можжевельника, что висят на стене, позади торговца. — Я не могу понять. Этот запах... это не яд?

— Думаю, если бы корица была ядом, нас с вами уже не было бы в живых, господин...

— Прошу прощения, я по глупости своей не представился, — вздыхает он. — Меня зовут Хань, и я...

— И вы вернулись домой спустя долго время, не так ли?

Лухану вдруг начинает казаться, что человек перед ним знает все ответы на свои вопросы, отчего мурашки лёгкой поступью пробегают от загривка до самых пят.

— Верно. Могу я узнать ваше имя?

— Меня по-разному любят называть, но при рождении отец дал мне имя «Минсок».

— К сожалению, я не могу сказать, что рад нашему знакомству, — решает он не юлить.

— Но вам интересно, — парирует он и слезает с прилавка. Минсок не намного, но ниже Лухана, но когда тот подходит ближе, нарушая все допустимые рамки, Ханю кажется, что это он смотрит на Минсока снизу вверх, а не наоборот. — Я из Кори. Там другие законы и...

— Это же так далеко. Я право дело не понимаю, что вы забыли в этих землях.

— Я потерял здесь часть себя, Хань, — говорит он и смотрит на потолок. Хань замечает, как дёргается его кадык, а кожа в районе ключиц меняет свой оттенок на более бледный.

— Что...

Минсок неожиданно резко отходит к стене и зажигает несколько жировых ламп, и к корице присоединяется масло. Хань неожиданно ловит себя на мысли, что этот обжигающий, как шарав, запах корицы концентрируется непосредственно на самом Минсоке. Лухан бросает взгляд на прилавок, где осталась стоять чаша с кофием. Рядом с ним, в криво слепленной миске лежали тонкие коричневые палочки, свёрнутые внутрь спиралью. Он подносит к лицу одну из них и глубоко вдыхает обжигающий горло и лёгкие аромат.

— Скоро война, поэтому я собираюсь покинуто эти земли.

— Вы маг?

— Боже правый, вы уже, наверно, сотый человек, который меня об этом спрашивает, — произносит он без капли обиды. — Нет. Я просто знаю чуточку больше, чем другие. К слову, о корице, в ваших краях совершенно ей не умеют пользоваться. Коричник растёт в местных лесах, но почему-то никто его не замечает. Это я к тому, если вы вдруг подумали, что я завёз сюда яд и холеру. Нет.

— Вы странный человек, Минсок.

— Все мы странные в какой-то степени. Люди. Ведь, по сути, мало кто знает, кем они были в прошлой жизни, поэтому они и цепляются за ту, в которой пребывают сейчас. Слышали о карме?

— Приходилось. Но неужто...

— Да, верю. — Минсок потирает запястье и вновь оказывается слишком близко. — Вы ведь здесь не надолго задержитесь, — произносит он, смотря на обветренные бледные губы перед собой. Лухана это смущает, и он поворачивают голову в сторону. — Сложно вспомнить, что уже было давно, до этой ипостаси, верно, Хань?

Лухан молчит, а в голове смутными обрывками, будто вырванные из контекста фразы, которые он слышал уже не раз. Он не понимает, в какой момент их разговор заканчивается, но приходит в чувство он только на улице, когда солнце уже давно за горизонтом. Хань возвращается на корабль, но идёт не в каюту — остаётся на палубе. Смотрит на тихую гладь воды, в отражении которой трепещет луна. Ему кажется, что точно так же нечто трепещет у него внутри. Встреча с торговцам посуды становится каким-то ненавязчивым воспоминанием. Единственное, что он хорошо помнит, это самого Минсока и запах корицы, кажется, успевший пропитать всё его нутро. Возвращаться он не решается. Боится, что привиделось, что это сон какой-то, как от дурмана.

На деле ему снятся пожары и сгорающий дотла Фес. Но Лухан почему-то решает, что это не будет, а было, когда-то давно. Кажется, тогда ещё его дед был ребёнком.

В таком подвешенном состоянии он доживает до того, что, находясь на берегу Фрации, до него доходит весть о войне Респии с Каспием. В этот же момент он вспоминает Минсока, которого видел единожды в жизни, и со злости пинает камень.

«Сложно вспомнить, что уже было давно, до этой ипостаси, верно, Хань?»

— Верно, — говорит он, хмурым взглядом провожая одно из фрацийских суден с пристани. — Верно, Мин, — улыбается по-детски и смотрит на небо. Там, плеядами звёзд, будто вся правда написана. — Сложнее только найти.

Но искать не нужно, потому что запах корицы вновь отравляет лёгкие своим жаром, а тёплая рука оказывается сжатой в другой, не менее тёплой и не тронутой бытом руке.