Доктор некоторое время молчал, попивая чай, потом достал серебряный кулон, намотал длинную цепочку на пальцы и зажал вещицу в руке. По лицу мужчины было заметно, как сложно ему даются воспоминания  прошлом. Собравшись с силами, Доктор приоткрыл окно чуть шире, прокашлялся и начал рассказ.

- Я взрослел, моя мать старела, от брата и отца не было вестей. Теперь нам приходилось содержать себя самостоятельно, наш большой дом стал обузой, которую невозможно было обслуживать вдвоем, а слуг мы не могли себе позволить. Пришлось продать дом вместе с картинами, мебелью и любимым маминым пианино, переселилиться в небольшую каморку под крышей одного из городских особняков, которую смогли себе позволить. Моя мать занялась тем, что умела - музыкой. Днем она давала уроки богатым детям, а вечером шла играть в паб, а я стал подрабатывать по вечерам уборщиком в том же пабе. Днем я прилежно учился, от этого зависело мое поступление и будущая стипендия. После сытой жизни в большом доме существование в двух небольших комнатах, постоянная довольно тяжелая работа, а, самое главное, пережитое унижение, сыграло свою роль.

Моя мать на глазах угасала, и без того уставшая от измены отца, теперь она вовсе походила на тень себя прежней. Я закончил школу и успешно поступил в медицинскую академию, как ни странно я выбрал именно психиатрию, сказался пример отца. Теперь моя мать работала только с детьми, на игру в пабе не оставалось сил, но моя стипендия была значительно больше, чем заработок уборщика, потому мы не беспокоились об оплате нашего скромного жилья и пропитания. Моя бедная мать хоть немного воспрянула духом, как мне казалось, хотя видеться мы стали намного реже, ведь я теперь все время занимался. Уходил я рано утром и весь день до позднего вечера проводил в академии. Мои вещи были старыми, хоть и выглядели добротно, я не мог позволить себе хорошую бумагу и дорогие учебники, однако никто не смел смеяться надо мной. Моих познаний хватало на то, чтобы заткнуть и преподавателей, и студентов, а, коли кто-то собирался лезть ко мне с кулаками, мои познания психологии применялись на практике.

Я безумно пугал людей, которые пытались нанести мне вред, и это всегда срабатывало, те, кто не понимал язык интеллекта, тот понимал страх. Однажды, придя из академии, я увидел, что мать говорит сама с собой, хоть тихо и полушепотом, но вполне отчетливо. Я понял, что не увидел творящегося под самым носом. Мне пришлось несколько раз окликнуть мать, от чего она испуганно подпрыгнула, уставившись на меня, словно на чужого, но через пару мгновений, она смущенно улыбнулась и начала собирать на стол.

Безумец повертел опустевшую чашку, нежно тронул отколотый край пальцем и поставил её аккуратно посередине стола перед собой. В морщинах, изрезавших до срока лицо Доктора, залегли тени, горькие складки у уголков губ и вертикальная морщинка на лбу обозначились ярко. Безумец с какой-то ненавистью посмотрел на книги по психиатрии, которые стояли рядами по полкам, и отвернулся.

- Я несколько раз подлавливал мать,  обескураживая внезапными вопросами о том, с кем она говорила, но моя дорогая матушка объясняла, что задумалась и просто болтала вслух сама с собой. Ни в тот день, ни в последующие, когда я находил ее разговаривающей с пустотой, она не признавалась мне, упорно рассказывая о забывчивости и необходимости повторять все вслух.  Времени на домашние дела становилось все меньше, учеба отвоевывала все мое внимание, поглощая, как жадный монстр. Однажды, когда я несколько дней к ряду практически жил в библиотеке академии ко мне вышел наш ректор и спросил все ли у меня в порядке в семье. Я растерялся, но сказал, что нам с матушкой приходится тяжело после того, как отец оставил нас. Он взял меня под руку и подвел к окну библиотеки, выходящему на площадь перед академией.

С высоты второго этажа я увидел свою мать, которая в одной ночной рубашке и босая жалась к фонтану, ее безумные глаза можно было различить даже издали, сотрудники академии подходили к ней осторожно, старались успокоить, но она кричала, что хочет видеть сына. Так страшно и стыдно мне не было никогда. - голос Доктора дрогнул на секунду. - Если бы в академии узнали, что у меня в ближайших родственниках есть люди с психическими отклонениями, то исключения мне было бы не миновать. Такие заболевания, как правило, наследственные, а врач - работа ответственная и опасная, здесь не место психам.

Когда ректор спросил действительно ли женщина внизу - моя мать, я ответил, что такого не может быть, но выступил с предложением спуститься вниз, к больной, и попытаться с ней поговорить, в качестве практики. На это ректор согласился с удовольствием, думаю, он был рад тому, что эту обязанность взял на себя инициативный студент, а не он.

Безумец не смог оставаться на месте. Он встал со своего стула, схватил фарфоровую чашку и стал расхаживать по кабинету. С каждым шагом его дыхание учащалось, пальцы дрожали все сильнее, в конце концов тонкая фарфоровая утварь выпала из дрожащих рук и со звоном разлетелась осколками. Доктор замер и, глядя на осколки чашки, продолжил тихо свой рассказ.

- Быстро сбежав по ступеням, я замер на крыльце, глядя на мою несчастную мать. Как я мог быть таким слепым? Как я мог не замечать того, что она так исхудала, что улыбалась кому-то невидимому? Что говорила с отцом снова и с братом? Уйдя в учебу с головой, я совершенно не заметил, как она угасла духом и разумом, теперь она стоит, дрожа на ветру, даже не пытаясь прикрыть тощего тела.

Она тянула ко мне свои тонкие руки, а в горящих глазах читалась отчаянная мольба, обращенная ко мне, к своему сыну. Я взял у одного из сотрудников академии перчатки и платок с хлороформом и медленно пошел к матери, уговаривая не делать глупостей. Она кричала и причитала, то бросалась ко мне с радостью, то шарахалась, глядя в мои глаза.

Я думаю, она понимала все, что происходило, но репутация мне была дороже. Подойдя как можно ближе я взял мать за руку, присел с ней на край фонтана и приобнял, положив ее голову к себе на плечо. Она разрыдалась, уткнувшись мне в грудь, а я прижал к ее лицу платок и выждал, пока мама затихнет. Сдать ее на руки прибывшим санитарам не составило труда, я сделал это, не глядя в ее застывшее лицо, на все вопросы отвечал коротко, сказал, что женщину не знаю, никогда с ней не был знаком, возможно она одна из тех нищенок, что часто приходили к нам в дом. Вранье получалось гладким, я не сомневался, но в душе словно что-то тогда сломалось с громким треском и осыпалось, как витраж.

С тех пор я больше не видел мать, квартирку в мансарде теперь стал занимать я один и со временем обставил ее на свой вкус, превратив в кабинет. Но до сих пор каждый предмет здесь напоминает мне о моем стыде, о том, что я отдал собственную мать в психиатрическую лечебницу ради карьеры и никогда не навещал ее.

Доктор обвел невидящим взглядом помещение, словно пытаясь среди предметов найти силуэт сломавшейся женщины, но тщетно. Вздохнув прерывисто, он присел у осколков чашки, собирая белые черепки на салфетку, после мужчина швырнул жалобно звякнувшие осколки в ведро, это прозвучало похоронным звоном.

Опустив глаза, Доктор открыл ящик стола, извлек оттуда твёрдый прямоугольник и  молча положил открытку около чашки гостьи.

Тьма Крусди за окном стала непроглядной, словно горькие слова и душевная боль напитали его. Гостья тихо встала, стиснула в руках открытку и протянула ь было пальцами к плечу безумца, но передумала и покинула кабинет молча. А мужчина так и смотрел в чёрную бездну по ту сторону стекла, не находя в себе сил даже на малейшее движение.