Первый вечер сентября был тих, прохладен и сладок. Пахло отцветающей ночной фиалкой с подоконников, бензином и дешевой едой. Со стороны Гудзона веял сырой холодный ветер, ласкающий кожу тканью шифоновой блузы. Би ежилась и оглядывалась по сторонам, стоя на ступенях своего дома и не решаясь сделать всего несколько шагов вперед. Ей хотелось насладиться уединением с этим вечером, и воздухом, и покрытой испариной баночкой клубничного мороженого.

Прозрачно-синее полотнище окутало коричневые стены, провалы черных проулков и грязный асфальт, до утра проглотив неряшливые граффити, мусор и опасности северного Гарлема. Фонари, горящие через раз, поливали землю белым и тускло-желтым светом, отчего пустая улица казалась почти уютной. Издалека вылетел свет фар, мигнул и запутался в листьях акации. Би вздохнула и торопливо пересекла улицу, чтобы приятный миг одиночества не запятнали чужие покрышки. Она на ощупь отыскала ключ и скрылась за дверью, автомобильный свет успел лишь лизнуть ей спину.

На крыше ветер был сильнее, а запаха фиалок почти не чувствовалось. Би закрыла глаза и вдохнула поглубже, чтобы уловить след нежного аромата. Вот так, сосредоточившись, можно было расслышать музыку — тихое бренчание, словно струны колебались от ветра. Би прошла чуть дальше. У самого края крыши кто-то вырезал из синевы небес фигуру сидящего человека. Если сделать еще шаг, видно: фигура настоящая, держит гитару, перебирает струны.

— Я уж было думал, ты не явишься, — сказал человек и повернулся. Его лицо было не разглядеть. — Ты не мерзнешь в этом, Пчелка Би?

Би пошевелила пальцами в открытых плетеных босоножках, взяла мороженое в другую руку и ответила:

— Нет, мне нормально. Если влезть в носки и куртку, сентябрь поскупится на тепло. Лучше повременить и дожать этого парня.

— Если ты простудишься, Гарри не даст тебе этот... оплачиваемый больничный или как там.

— Я же не виновата, что у твоей сестры нет никаких социальных гарантий. — Она подошла ближе. — Подвинься, Энди.

Энди поспешно перебрался на край широкой подстилки из нескольких старых одеял, которые они натаскали в начале лета, чтобы ничего себе не отморозить, сидя на кирпичах. Би тяжело опустилась рядом, открыла ополовиненную банку и протянула ему ложку. Некоторое время ели молча, попеременно поглядывая то друг на друга, то вперед, туда, где семьдесят лет назад сиял «Аполло».

— Ты сегодня отработала первый день, так? — поинтересовался Энди, облизнув холодные сладкие губы. — Как все прошло?

Би покосилась на него, задумчиво поскребла ярким ногтем надпись на банке. Парикмахерская оказывается не таким уж и приятным местом, когда приходишь туда работать, а не наводить красоту. В горле до сих пор першило от лака для волос, а в ушах гудело от шума, громких голосов и резкого смеха, ныла натруженная поясница.

— Все прошло так, как когда выметаешь чужие волосы из-под кресел в душном зале, где вообще никогда не говорят тихо, — наконец сказала она и вновь взглянула на Энди. С одной стороны его коричневую кожу золотили фонари, другая скрывалась во мраке, отчего скуластое лицо становилось похожим на половинчатую маску. Глаза сияли, словно украли все звезды с небосвода. — А у тебя как?

— Как когда таскаешь тяжелые ящики в грязных доках. И там еще тухлятиной воняет.

— То есть еще хуже, чем у меня, — резюмировала Би.

На освещенной половине лица Энди появилась лукавая улыбка:

— Пчелка, гляди на мир веселее. По крайней мере, мы с тобой свободные люди.

— Я бы с удовольствием обменяла эту свободу на что-нибудь другое. На счастье, например. — Би вновь обратила взгляд в темноту, за которой скрывался «Аполло». Когда-то там играли отличный джаз и все были счастливы.

— Разве свобода не есть счастье? — странным голосом спросил Энди.

— Точно не наша с тобой.

Би посмотрела на него. Теперь ей была видна другая половина его лица с глубоким шрамом на скуле. Отметка свободы, всегда заканчивающейся на кулаке его отца. Энди вздохнул и повернулся, недовольно уставившись на нее:

— Ты всегда такая пессимистка, Би. И что мешает тебе быть счастливой, просто потому что ты живешь? Потому что ты это ты. Потому что это, черт возьми, Гарлем — лучшее местечко для джаза на земле! — Он всплеснул руками и покачал головой с легкой безнадежной улыбкой. — Тебе просто нужно обращать поменьше внимания на плохое и побольше на хорошее, даже если кажется, что плохого слишком много, а хорошее случается слишком редко.

— Вот спасибо. Ты каждый раз говоришь это, и каждый раз оно не срабатывает.

— Ты просто плохо стараешься. Но знаешь что? Давай не будем об этом. Сейчас я тебе что-нибудь сыграю, и ты развеешься, а то от твоего угрюмого выражения лица у меня ужин в желудке киснет.

Би захихикала. Каким-то чудом у Энди всегда получалось ее рассмешить, хотя Би вообще-то была не из смешливых, особенно сейчас, когда плата за квартирку, в которой она жила с отцом и братьями, выросла и ей тоже пришлось пойти на работу, чтобы было чему киснуть в желудке при случае.

— Кстати, я недавно слушал радио и знаешь что? Современный джаз мне совершенно не нравится. Он какой-то слишком бурный, пошлый, в нем нет прежней легкости, веселости, нет души. А нынешний джаз белых? Он и на джаз то не похож, — ворчал Энди, нежа свою старенькую гитару.

— Мне кажется, ты предвзят. — Би отставила опустевшую банку и откинулась на руки. Усталость начала брать свое, и по телу разлилась приятная истома. Меланхолия отступила, спрятавшись до лучших времен. Она всегда пасовала, когда речь заходила о джазе. Наверное, это потому, что джаз был их общей большой мечтой, а мечту не сможет победить никакая грусть. — Вот Кенни Гарретт, например, довольно неплох.

— Неплох, но он и не Луи Армстронг.

— Ну, ты нашел, конечно, с кем сравнивать. У тебя слишком высокие требования к современным джазистам, они же еще как дети. Хотя тот же Гарретт, родись он на несколько лет раньше, еще мог бы застать самого Эллингтона.

Энди внимательно посмотрел сначала на нее, потом на свою гитару, потом и вовсе куда-то в ночь. Немного помолчал и тихо произнес, словно самому себе:

— Мог бы, но не застал. Никто из нас не застал. — Потом встряхнулся и добавил громче и с прежними радостными интонациями: — Сейчас я сыграю тебе старый добрый джаз. Я недавно выучил специально для тебя. — Энди взял несколько пробных аккордов, подбирая ритм. — Твоя любимая Элла.

Би подалась вперед, готовая слушать и ловить каждый звук. Любимая Элла, да. В исполнении любимого Энди. «Любимого друга, конечно же», — поправилась Би и поскорее отмела лишние мысли, пока не взболтнула еще чего-нибудь, пусть даже только себе.

У Энди был негромкий мягкий голос. У него не было силы Рэя Чарльза, и уж тем более он не походил на Эллу Фитцджеральд. Но что-то было в нем такое, отчего хотелось, чтобы он не замолкал. Что-то озорное и очаровательное, невесть как впитавшееся в него из старых пластинок, из стен клуба «Коттон», мимо которого Энди каждый день ходил в доки. Это самое «что-то» заставляло сердце Би трепетать.

Не вздыхай и не гляди на меня:
Твои вздохи так похожи на мои.
Твои глаза не должны сиять, как мои.
Иначе люди скажут, что мы влюблены.*

— Не красней, Пчелка Би, — бросил он, ни на миг не прервав гитару.

— Как это ты, интересно, в такой темноте углядел, что я краснею? — пробормотала Би, подпустив в голос недовольства, хотя на самом деле была смущена. Энди ничего не ответил.

Когда Би собралась уходить, было совсем поздно. Она дрожала от холода и едва не засыпала прямо на ходу, но чувствовала себя счастливой. И свободной. Джаз всегда дарил людям свободу и будил в душе мечту. Их общую мечту, где Энди был успешным джазистом, а она знаменитой писательницей, или еще какую — не важно. Важно, что в это легко верилось и от веры за спиной разворачивались крылья. Крылья пронесут их через все трудности к мечтам и счастью, к настоящей свободе.

— Не проводи со мной всю ночь...* — тихо произнес Энди, когда Би уже открыла двери на лестничную клетку. Она обернулась, ожидая продолжения. Он добавил: — А то синяки под глазами будут. — И подмигнул. Би прыснула и ушла.

*«People will say we're in love» — Ella Fitzgerald.