Со времен эпидемии кори в Трате, деревеньке в сорока милях от хоруинского городка Лапоть, люди так часто не помирали. Сначала в харчевне поцапались с десяток мужчин, и все полегли ― не слыханное дело. Затем по домам близ Грязной Хижины побежала незнакомая болячка ― бедняги покрывались волдырями и захлебывались собственной кровью. За пять дней на тот свет отправились две дюжины человек. А вчера, в камышах, на окраине поселения, нашли тело молодой девушки, с широкой раной в животе.

Трата и раньше не пользовалась популярностью у торговцев, а сейчас так и вовсе ее стали считать прокаженной и по возможности обходили стороной. Собранный для продаж и обмена урожай пропадал. Люди готовились к голодной зиме.

Мертвенно-бледная Мона Вдоблик, в просторном белесом платье, лежала на наспех сколоченных из старых досок носилках и стеклянными глазами смотрела в ясное небо. После смерти брата, Толя, Ненки Внемир возненавидела традицию деревенских ― оставлять глаза умершим открытыми. Когда чертова земля сыпалась на крышку гроба Толя, Ненки не покидала мысль, что он все еще видит. Видит тьму. И тьма его пугает.

Тела надо сжигать, думала Ненки, чтобы у души не было и шанса вернуться в тело. Чтобы никто и никогда не очнулся погребенным в гробу.

Ненки обхватила плечи руками, холодный ветер трепал подол бурого платья, и огляделась. На похороны Моны пришли всего четыре человека. Два кургузых гробовщика, которых обязала работа, сама Ненки и ее подруга Шоль. Последнюю пришлось откровенно упрашивать.

А я помню времена, когда вся Трата провожала бедняг на тот свет.

― Эх, она была такой молодой и такой красивой, ― прогнусавила Шоль нарочито грустным голосом, чтобы хоть как-то разбавить молчание. ― Кто мог такое с ней сделать? Какой мерзавец?

Ненки не ответила. Она вглядывалась в посеревшее лицо Моны. Темные тонкие губы, ровный носик, аккуратные брови ― казалось, Мона вовсе не умерла, а уснула и вот-вот проснется, чтобы напугать Ненки. Но грудь ее не вздымалась, а смрад, исходящий от тела, забивал ноздри и был густым как суп. Какую бы шутку Мона не затеяла, пахнуть так, она бы точно не согласилась. И живот свой не сумела бы так надуть! Он круглым холмиком выпирал вверх, натягивал воздушное платье, сквозь легкую ткань которого просвечивался след раны.

Ее, должно быть, проткнули мечом.

Ненки вытянула руку, коснулась гладкой ледяной кожи на запястье Моны, пальцами пробежалась по предплечью, усеянному редкими светлыми волосками, нащупала сухожилие на сгибе локтя. У Толя оно было толстым и по-змеиному эластичным, у Моны ― похожим на жердь: тонким и жестким.

Отчего такая разница?

Шоль ладонью закрыла рот и отвернулась.

― Говаривают, беспокоить покойника ― страшный грех.

― Может и так, ― равнодушно откликнулась Ненки.

― Ты не боишься, что бог тебя накажет?

― Я потеряла отца, мать, Толя... И знаешь что, если ему, богу, этого мало ― пусть попытается отнять у меня еще что-то. Он сильно удивится, когда поймет ― отнимать больше нечего!

― Не говори так, ― Шоль перекрестилась, продолжая смотреть в сторону, на ряд торчащих из земли деревянных крестов, грубо скроенных ржавыми гвоздями. ― Хотя бы ради Моны. Накличешь еще грех на ее душу.

Ненки еле заметно качнула головой. Не верила она, что так бывает. Глупо это, наказывать человека за проступки другого. А назвать бога глупым, у нее язык бы не повернулся.

Она отпустила сухожилие Моны и уставилась на гроб из сосновых досок. На вид крепкий, по колено в высоту, с едва заметными щелями меж досок ― он отбрасывал длинную тень. Работа грубая, но если нет родных, готовых заказать или сколотить гроб лучше, приходится довольствоваться тем, что дадут.

Мертвому вряд ли есть дело, просачивается ли в гроб земля. Это мы, живые, переживаем.

Ненки потратила треть монет Селура на полированный гроб из дуба с медной инкрустацией и шелковым заполнителем. Не могла она допустить, чтобы на ее младшего брата сыпалась земля или сквозь щели внутрь заползали голодные жуки, черви и мыши. Видела она, какие вещи с телами вытворяет мелкая живность: выгрызут глаза, вспорют брюхо, поселятся прямо в гниющих внутренностях.

Гробовщики взялись за лопаты. Земля на кладбище была мягкой, могила росла на глазах. Когда копали яму для Толя, Ненки рыдала, ее душили боль и отчаяние. Сейчас же она не чувствовала ничего. Даже не испытывала сострадания. Пустота. Безразличие. Единственным, что ее заботило, был холод, кусающий за щиколотки, пускающий по спине мурашки.

Зачем я сюда пришла?

― Думаешь долго она там, в камышах этих, лежала? ― тихо спросила Шоль, завернувшись в аспидный шерстяной плед.

― Не больше месяца, ― отозвалась Ненки. ― Тогда мы в последний раз ее видели.

― Вы... вы с Толем?

― С Селуром, ― Ненки потупила взгляд. Селур ушел, снова ушел, оставил ее одну тогда, когда больше всего был нужен.

― Ты ведь слыхала, что в деревне говаривают?

― Нет. И не хочу.

Шоль лишь кивнула.

― Говаривают, что не случайно все это. Стычка в харчевне эта, болезнь эта лютая, смерть Моны... Говаривают, что тут диаволеныш замешан, то есть Селур.

Ненки поджала губы, как поджимала всякий раз, когда слышала обидную кличку Селура. Да, у него красные глаза. Да, у него половина пальцев черная. Да, он чудом уцелел в страшном пожаре, в котором погибла ее мать. Да, многие считают, что он повинен в пожаре. Но Ненки никогда в это не верила. Она знала Селура лучше кого бы то ни было ― он мягкий и добрый человек, что бы ни говорили. Он не может быть замешан в тех страшных вещах, что происходят в Трате.

― В ночь бойни в харче Селур был со мной, ― призналась Ненки.

― Как это с тобой? ― Шоль вытаращила глаза.

― Тебе объяснить, чем занимаются мужчина с женщиной в постели?

― У вас мутки?

― И да, и нет, ― Ненки пожала плечами. ― Он иногда приходит, приносит деньги и уходит.

― Деньги? За эту вашу связь?

― Тьфу ты, Шоль! Я не шлюха!

― Тогда за что?

― Тебя это не касается, ― резко сказала Ненки.

Он винит себя за пожар. Он не может простить себе, что погибла моя мать. С тех пор, как не стало моего отца ― Селур всегда находил деньги. На одежку Толю, на ремонт дома. Сначала он подкладывал их тайно, а потом однажды я его поймала... Дурачок, он признался, что продал украденный в храме золотой крест и сунул мне в ладошку тяжеленный мешочек монет. Благодаря тем монетам мы с Толем жили в достатке два года. С тех пор он каждый год приносил полторы сотни серебряных. Страшно представить, чтобы мы делали без его помощи.

― Кажись, могила готова, ― насупившись, сообщила Шоль.

Гробовщики вылезли из ямы и грязными руками уложили Мону в гроб. На белесом платье остались отпечатки пальцев. Если бы подобную небрежность гробовщики учудили с Толем, Ненки бы их в калач скатала. Но сейчас ей было все равно.

― Ну, мы это... тогда закрываем, да? ― спросил гробовщик. ― Или хотите чо сделать напоследок?

― Закрывайте, ― сказала Ненки.

Крышка скрипнула и с тихим стуком опустилась. Гробовщики взяли по молоту, выудили из карманов длинные гвозди. Пора заколачивать. Кружащие над кладбищем вороны закаркали, словно завели погребальную песнь.

Ненки поежилась.

Что там, после смерти? Пустота или лучшая жизнь? Есть ли там поля и реки, леса и зверье? Есть ли там вообще что-то? Где сейчас Толь, мама, папа... Где вы? Увижу ли я вас, когда умру?

Гробовщик, тот, что стоял ближе к Ненке, наложил гвоздь, занес молоток и ударил.

― А-аа! ― Он промахнулся: зарядил чугунной головкой себе по большому пальцу. ― Дрянь! Боже!

― Кто знал, шо ты такой косой, ― бросил его товарищ. ― Я бы...

И тут раздался приглушенный детский плач. Ненки пробрало до мурашек, у нее задергалось веко. Плач исходил от гроба с Моной.

― Чо за... ― Державшийся за ушибленный палец гробовщик попятился.

― Твою мать!.. ― Его товарищ побледнел.

― Боже! ― Шоль перекрестилась, в ее взгляде читался ужас.

А плач становился все громче ― душераздирающий, жалобный. Так рыдать мог только ребенок, которого терзают. Ненки посмотрела на гробовщиков, ― сделайте что-нибудь! ― но те были слишком напуганы. Один пятился и бормотал себе под нос, другой застыл и крестился.

Вороны кружили над их головами и каркали. Теперь их карканье напоминало не погребальную песнь, а ругань или крики проклятья. Ненки почувствовала непреодолимое желание убраться отсюда.

К бабушке эти похороны, я ей ничем не обязана!

Ненки вдруг ощутила на плече тяжелую руку и услышала тихий вкрадчивый голос:

«Не бойся. Подойди. Подними крышку гроба».

Она резко обернулась. Никого. Шоль стояла далеко позади, гробовщики спереди. Ветер дыхнул Ненки в лицо запахом земли. Никто не мог ее коснуться. Но пугающее ощущение руки на плече не исчезло, напротив, казалось, рука крепче сжала плечо. И голос зазвучал настойчивее:

«Смелее! Спаси его, Ненки! Помоги ему!»

У нее голова шла кругом. Плач, карканье, голос ― все смешалось в ужасающую какофонию. И ноги, проклятые ноги тащили ее к гробу. Она ничего не могла поделать, тело взяло верх над разумом.

Вот она рывком подняла крышку гроба, ощутив, как указательный палец схватил занозу. Вот вырвала из руки остолбеневшего гробовщика длинный гвоздь. Вот разорвала платье Моны и гвоздем расширила гниющую рану на животе. Треск кожи. Вонь. Отвращение. Ужас. Ненки ревела в такт детскому плачу; руки ее скользнули в рану Моне и среди ледяных осклизлых внутренностей нащупали что-то теплое. Это что-то шевелилось.

Боже мой, это ребенок!

Ненки мягко схватила малыша под мышки и осторожно потянула на себя. Мгновение спустя показалась осклизлая головка, потом ручонки и ножки. Мальчик, не соединенный с матерью пуповиной. Ненки подобрала подол платья, прижала ребенка к себе, укрыв его плотной тканью, и покачала.

― Тише-тише, ― сказала она. ― Все будет хорошо.

― Это ведь невозможно, ― пробормотала подошедшая со спины Шоль. ― Мону ранили прямо в живот.

― Видимо, они не попали, ― отмахнулась Ненки.

Малыш перестал плакать и тихо похныкивал.

Самый прекрасный ребенок на свете. Не волнуйся, я позабочусь о тебе.

― Ей Богу, диаволеныш, ― пробормотал пришедший в себя гробовщик. ― Что нам делать с его матерью?

― А что делают с покойниками? Хоронить!