В декабре неожиданно потеплело до звонкой апрельской капели. Снег смешался с грязью, и по краям дороги лежали, как Великая китайская стена, зернистые комья. Даже выкрашенные в весёлые — оранжевые и розовые — тона стены домов блёкли и серели, выцветая.

Наверное, Бог использовал градации серого в своём вселенском «фотошопе», когда создавал этот мир.

Тяжёлое, налитое свинцом небо, серые деревья с ошмётками хрустких листьев, серый загаженный асфальт, захарканный, затёртый сотнями ног, подтаявший снег... Серое, серое, серое — как дрянной рисунок незаточенным простым карандашом.

Господи, если Ты не древняя выдумка, почему бы Тебе не добавить красок в эту тухлятину?

Настроение у Матвея было ни к чёрту — в тех же оттенках. Пятидесяти и ещё пяти, ха. Полная безысходность — тупик в лабиринте Минотавра, увешанный перегоревшими гирляндами: похеренная премия, идиоты заказчики (клиенты, как известно, бывают только у проституток), севший мобильник.

Безнадёга точка ру — или как-то так.

Пивная банка лежала под забором, сплющенная, старая, из-под налёта обледенелой грязи блестели жестяные бока — рисунок на ней давно стёрся. Она валялась тут незамеченной черт знает сколько времени, ускользнув и от дворников, и от пацанов, как грёбаный колобок, и всё для того, чтобы попасться на глаза Матвею.

Парень пнул её просто так, машинально — мозг без участия разума дал команду ноге, нервы хором ответили «есть», и старая банка полетела к бордюру с глухим возмущённым дребезжанием, прямо к пузику белого снеговичка, стоящего на газоне среди бурых проплешин.

Дворовый авангард, передовое искусство спальных районов и плод разумов ценителей шуток «за триста» — вымаранный алой краской как артериальной кровью.

— Ух, блядь! — с чувством выдал Матвей, невольно шарахнувшись. Пожилая матрона с мелкой, визгливой, вечно дрожащей собачонкой под мышкой презрительно поджала губы и удалилась, уплыла, как каравелла, по волнам окурков и сорванных объявлений.

Красное лопнувшим нарывом выделялось на сером лице серого города, красное сочилось из провалов снежных глаз, из тщательно вылепленной круглой пасти, красное стекало по круто замешанному на старых листьях белому снегу.

Иногда лучше конкретизировать желания прежде, чем обращать их к Богу. Он может воспринять их буквально.

Мысленно отправив в кармическую копилку неведомых скульпторов пару забористых проклятий, Матвей подошёл ближе. Снеговик смотрел на него — апологет изящной словесности обязательно выдал бы что-то вроде «заглядывал прямо в бессмертную душу», но Матвей не жаловал цветистые сравнения. Грёбаный снеговик пялился ему в переносицу дырами глаз — будто живой.

Матвей не боялся ни чёрта, ни ментов, ни бабок на лавках, вымирающих, как мамонты, но здесь почему-то струхнул, хотя объяснить причину не мог даже себе. Стрёмный вид был у этого снеговика — просто стремнейший.

Перед своими окнами лепили бы этот перфоманс, юмористы херовы.

Парень, развернувшись, сплюнул под ноги — асфальту от того было ни лучше, ни хуже, — взбежал по ступеням к двери. Пискнул домофон – ровно, привычно, как и всегда.

Серый подъезд с пятнами тусклого, сочащегося сквозь мутные стёкла света, серый бетон ступеней, разбросанные у мусоропровода картофельные очистки, запах курицы и кислой капусты из-за чужих дверей — склизкая требуха города под низким небом, в которой горели опухолью алые потёки на белом.

Влетев в квартиру, Матвей швырнул рюкзак в угол, щёлкнул выключателем — прихожую залил жёлтый электрический свет, вымывая серость, не разуваясь прошёл к балкону. Курить вдруг захотелось так, что свернулись уши.

Он выбил из пачки сигарету, чиркнул колёсиком зажигалки, высекая искру, но огня не было - как-то неожиданно закончился газ.

— Зашибись, — Матвей кинул зажигалку в карман, прошёл в тёмную кухню и подкурил от плиты. Опершись пятой точкой о подоконник, он сделал глубокую затяжку, нарушая негласное правило, которое установил сам для себя — на кухне не курить. Никогда.

Вроде бы стало легче, когда сигаретный дым проник в лёгкие, пробежал по нервишкам, как ядовитый ток. Но поясницу по-прежнему холодил пустой взгляд отсутствующих глаз за хрупким стеклом — пропасть без дна, без конца и края.

Последняя затяжка, и бычок полетел в раковину. Матвей сегодня просто прошёлся по всем запретам в воображаемых говнодавах — не курить, не сорить, не материться без крайней нужды.

Сраный день в сраных градациях серого. Сраный снеговик со своей сраной краской.

Вспыхнули на улице фары — по стене пронеслись блики, угасли под потолком. Квартира погрузилась в тишину. За стеной приглушенно кричали дети, наверху работал телевизор, но во тьме время словно остановилось. Мрак собирался в углах и густел там, как смола. По квадратным отсветам из окна пробегала быстрая тень — ветви деревьев заслоняли фонарь.

Матвей не удержался, выглянул — снеговик стоял у столба, среди проплешин. Кажется, он стал ближе к границе, отделяющей круг света от полумрака, и алое на его белой безглазой морде с круглым ртом потемнело.

А ещё он смотрел Матвею прямо в бессмертную душу.

— Какие долбоёбы додумались, — вслух выругался Матвей, опустил жалюзи, возводя стену между уютным тёплым мраком и серой хмарью, и утащился в ванную. Почистил зубы, повредив десну, сплюнул вспененную пасту вместе с кровью - белое с алым смыло водой.

Матвей кинул щётку на полку, от души хлопнул дверью ванной комнаты - уже в спальне стряхнул с ног тапки, укладываясь в кровать.

Хватит. Там была краска. Обычная, мать её, краска.

Только спалось, мягко говоря, хреново, в ушах тонко, по-комариному звенело. Матвей ворочался с боку на бок, укрывался с головой и тут же скидывал одеяло — стоило закрыть глаза, как ползли красные потёки по белой ледяной морде. Ух, сука.

Господи, блядь, Боже, если Ты не древняя выдумка, сделай что-нибудь.

В мозгу звонко лопнуло, как перетянутая струна, растеклось шипением испорченного эфира, оборачивая звуки в вату — полный вакуум.

Матвей долго слушал растёкшуюся тишину в своей голове. Она смешивалась с тьмой и обретала вязкость, гасила любое движение, а тонкий звон в ушах растворился в ней незаметно. Парню казалось, что он попал на ту сторону выключенного телевизионного экрана, где за стеклом нет ни звука, ни цвета — только мёртвая пустота.

Было не страшно — просто как-то не по себе от того, что где-то за стеклом и бетоном стоял на газоне безглазый снеговик, вымазанный красным.

Да невыносимо!

Матвей вскочил, схватил брюки; запутавшись в штанине, рухнул рядом с батареей, острым краем порезав сбоку ладонь. Не сильно, но больно, жгуче — на коже набухли алые капли.

Красное на снегу среди серой грязи, красное — на белой в темноте руке.

Разбить нахер это дерьмо, и дело с концом.

Вломившись в прихожую, Матвей нащупал дверную ручку, повернул ключ в замке — дверь тяжело приоткрылась, и осязаемый мрак прорезала полоска белого света. Наваждение тут же пропало, звон в ушах вернулся и теперь будоражил откуда-то издалека воспалённое сознание. Накинув на плечи куртку, парень обулся и вышел в подъезд, торопливо слизывая с руки кровь.

В тёплом воздухе витали запахи табака и жжёной бумаги, разбавленные слабой, ещё не выветрившейся вонью подгоревшей курицы. На площадке между первым и вторым этажом Матвей замедлил шаг, у деревянных дверей в тамбур остановился, читая древнюю надверную живопись маркером, смысл которой ускользал, как дым.

Это просто слепленный из снега уродец, облитый краской. Он не может смотреть, Матюша, приём.

Представив, как взрослый дяденька среди ночи ломает снеговика, парень вспыхнул — не то что перед людьми, перед собой стало стыдно. Но и так, как сейчас, тоже было невозможно. Чёрные провалы в снегу всё ещё смотрели на него тающей бездной.

Освещение стабильно отключали полтретьего. Ни раньше, ни позже. Тишина во дворе стояла такая, что писк домофона можно было услышать на верхних этажах. Небо было мутное, багрово-светлое, в дымке мигали красные огни на далёких заводских трубах.

Снеговик белел, как путеводная звезда, и из холодных дыр в застывшем движении изливалась краска, пахнущая почему-то свежей кровью.

Матвей примерился, левой ногой упёрся в этот заплёванный асфальт, чтобы сбить голову одним пинком, как кто-то за спиной сипло, шепеляво попросил:

— Молодой человек, куревом не угостите?

Нет, Матвей, к чести его сказать, не заорал, не бросился бежать, хотя сердце на секунду заглохло, как мотор старой «четырки». Он медленно повернулся — рядом стоял бомж в белой шубейке в землю; полы её были испачканы краской.

Красное на белом.

— На мусорке нашёл, — бомж похлопал себя по бокам. — Женская, но ничего, тёплая зато, мягонькая. А вот курева нет, хоть ты тресни.

Матвей молча протянул ему пачку — даже вопроса не возникло, какого лешего здесь делает этот ворошиловский стрелок. Бомж заскорузлыми пальцами вытащил сигарету, прикурил от спички. Затянулся и мокро закашлялся, закрывая рот посеревшей ладонью.

— Спасибо, век должен буду. Витенька, пойдём, это свой.

И Матвей, не понимая, где сон переплёлся с явью, смотрел, как снежный уродец неуклюже закачался, разминая подогнутые паучьи лапки, мелькнул совсем рядом, задев разодранную кисть ледяным боком, и посеменил за бомжом.

— Ты обращайся, если что.

Бомж в шубе скрылся за припаркованными машинами. Снеговичок, развернувшись всем корпусом, напоследок посмотрел на Матвея провалами глаз и тоже растаял в полумраке, задев бок припаркованной белой «тойоты».

Красное, блядь. На белом.

Матвей сел прямо на обоссаный бордюр, прикусил зубами фильтр последней сигареты. Вопила сигнализация, мигали габаритные огни, на том месте, где стоял снежно-грязный уродец, зияла проплешина с жухлой травой, забрызганной алым.

Господи, если Ты решишь ещё раз создать этот мир, прошу Тебя, раскрась его иначе.