Примечание автора: В главе используется поэзия вагантов в переводе Льва Гинзбурга. 

Герой рыцарского романа без труда нашел бы выход — отправился на турнир инкогнито. Представляю эту картину:

— На ристалище вызывается рыцарь, пожелавший остаться неизвестным, — горланит герольд.

Появляюсь я, Черный Рыцарь, — прозвище в самый раз для романа. В нынешние времена именоваться так может каждый второй: пластинчатых доспехов все больше, а чернить их для сохранности обычное дело.

В первом поединке победа за мной, во втором — какая неожиданность! — тоже. Триумф, трофей, почести. Прошу Катриону де Рейн стать моей королевой любви и красоты. Заинтригованная, она соглашается с условием, что я открою лицо.

Снимаю шлем, но она меня не узнает — магия гребня ундин. Имя у меня придуманное, а какое же еще?

Как это заведено в рыцарских романах, Катриона в меня влюбляется, а куда ей деваться? Я не постылый ван Хорн, не единожды колотивший обожаемого папеньку и всех поклонников на турнирах, а кто-то пусть и похожий, но другой и даже с нормальным лицом, без шрамов. В этом случае последний поединок должен быть с кем угодно, кроме папеньки, но мало-мальски ловкий писака и не так вывернется, да и в жизни можно что-то придумать.

Рано или поздно (скорее рано) тайна гребня раскроется — кто-нибудь представляет себе мужика, хуже того, меня, который только то и делает, что расчесывается? История у Хармса выйдет интереснее, если ундины похитят гребень. Героиня, разделив ложе с загадочным прекрасным принцем, просыпается с давно знакомой жабой, живущей по соседству. Дальше два варианта: «Умри, несчастный!» или «Стерпится — слюбится» — уж как повезет.

Жизнь — не рыцарский роман. Я не меняю доспехи, как перчатки, у меня нет запасной команды. По людям меня узнают скорее, чем по железу, и с этим ничего не поделать: конюх Ларс никогда не заменит Курта, а Юг и Август — новички, не тягаться им с Морицем.

Рыцарь, пожелавший остаться неизвестным, все равно должен подтвердить свое право на участие в турнире — пресловутые благородные или хотя бы свободные предки. То есть маршал и герольды будут посвящены в тайну в любом случае и уж наверняка разболтают.

Неизвестные рыцари время от времени появляются на турнирах — обычно это особы королевской крови, которые хотят сражаться на равных. Остальным же приходится поддерживать игру и упорно не узнавать короля или принца.

Поэтому без хитростей и лишней суеты я присоединяюсь в субботу к колонне всадников, телег и повозок, выдвинувшейся в Майнц. Гребень Гретель все же со мной, надежно спрятан под одеждой, как тайный оберег. Выпросить его было легче, чем я думал. Ундины еще и нашептали что-то сверху — магии должно хватить на весь турнир.

Ехать часов семь верховому, если на пожар не торопиться, а с дамами, повозками, остановками, чтобы отдохнуть, перекусить и задушевно поболтать, глядишь, и весь день уйдет.

Желая скрасить себе время в пути, ненавязчиво присоединяюсь к де Рейнам. Пусть привыкают к моему обществу, деваться-то некуда. Со мной Лотен, чтобы было кем прикрыться, если вздумают стрелять. Я бы еще и Хармса прихватил для верности, но он срочно понадобился герцогу.

Барахла у де Рейнов четыре воза, что даже скромно при наличии дам, особенно Прекрасной Девы Вормса, которая несомненно должна затмить в Майнце всех соперниц. Неотразимое оружие для дамских поединков и бугуртов оберегают два цербера в кокетливо повязанных покрывалах. Оценив по достоинству вздёрнутые носики, румяные яблочки щек, пухлые губки, заманчивые округлости, выпирающие из-под теплых плащей, нарываюсь на испуганные взгляды. Служанки кутаются поплотнее в покрывала, разглядывают мыски башмачков, бормоча, то ли молитвы, то ли «чур меня, чур» — нечистая ж сила пожаловала.

Господа со мной тоже неласковы. Катриона поднимает глаза и, едва кивнув, отъезжает вперёд с братьями. Нет, я не ждал, что она обрадуется моему обществу — из-за меня её лишили конных прогулок, как такое простить? Стараясь оправдаться, я каждый вечер нанимал музыкантов и шпильманов играть под ее окнами. Догадывается ли она об этом?

— О, мессир! — бесхитростно удивляется фройляйн Клара. — Не знала, что вы с нами...

— Ван Хорн, — обречённо вздыхает мессир Рикард. — Не скажу, что рад тебя видеть, но раз уж ты здесь...

— Рикард, — вмешивается мадам де Рейн, — как можно? Простите, мессир Робар, раньше я даже не замечала, что у моего мужа чудовищные манеры.

— Как по мне, мадам, прямота лучше притворной любезности.

— О да, если она не такая... прямая, — Изольда в шутку пихает мужа в плечо. Мессир Рикард, взглянув на нее, прячет улыбку:

— Тебе не угодишь, любовь моя.

— Все знакомы с Лотеном де Фризом? — спрашиваю я.

Лотен изысканно кланяется в седле. Да, с ним все знакомы. Его любят, хоть он в Вормсе со вчера. Зато я в Вормсе давно и всех раздражаю. Оглядываюсь на служанок, которые немедленно прячутся за покрывалами. А чтоб вас и в самом деле кто-то сглазил.

— Ты уже и герольдом обзавелся? — ворчит де Рейн. — Какое тщеславие!

— Запредельное и бессовестное. И я им горжусь.

— Я и вас могу объявить, мессир Рикард, — скромно предлагает Лотен. — Огромная честь для меня перечислить победы и заслуги такого прославленного рыцаря.

— Я подумаю, — снисходит де Рейн.

— Мадам, вы, должно быть, привыкли к комплиментам, — галантничает Лотен, — но этим утром ваша красота ранит как клинок.

— Ах, Лотен, бросьте вы это. Расскажите нам лучше о своих многочисленных путешествиях. Обожаю ваши истории.

— О, это долго, — герольд трепещет ресницами на зависть всем кокетливым барышням. Смотреть противно.

— А у нас есть время, — уверяет его мадам Изольда. — Вам, мессир, тоже есть что рассказать, не отпирайтесь. Говорят вы поймали убийцу детей из предместий? — госпожа Изольда изящно придерживает покрывало, защищая лицо от ветра.

— Об этом говорят? — удивляюсь я. — Уже?

— О деле черных жемчужин? Да весь город гудит. Убийца же ухитрился восстать из мертвых! И как он выглядел, кстати?

— Для живого мертвеца вполне неплохо.

— И этот Майне из приличной бюргерской семьи, — качает головой Рикард де Рейн, — клирик, имеет ученую степень. Чтобы такой человек отринул Господа нашего, предался дьяволу, убивал детей...

— Мало же вы знаете о клириках и бюргерах, мессир Рикард, — замечаю я, — а уж на что способен ученый люд...

— Ирония тут неуместна.

— Как подумаю, что мы могли встречаться в Бурге каждый день! — волнуется фройляйн Клара. — Бедные дети и их матери!

— Дьявол принимает совершенно неожиданные обличья, — говорит мадам Изольда, все благочестиво крестятся, шепчут слова молитвы:

— ...не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого....

— Как ты его поймал, ван Хорн?

— Совершенно случайно. Посещал святые места. И набрёл на Майне, а он возьми и признайся в убийствах.

Мессир Рикард смотрит на меня недоверчиво.

— Почему мне кажется, что все было не так?

— Скажем так, это очень краткое изложение событий.

Всадник в ливрее герцога приближается к нам.

— Мессир ван Хорн, — кричит он, заметив меня издали, — Его светлость желает вас видеть.

— Что ж, — раскланиваюсь я, — до скорой встречи. Лотена оставляю вашим заботам.

— Итак, сударь, — слышу я деловитый голос де Рейна у себя за спиной, — сколько же вы берёте за свои услуги?

— Поскольку мессир Робар с излишней щедростью оплачивает мои скромные услуги, я готов представить вас совершенно бесплатно.

Всё. Попался мессир Рикард. Не скажу, что он прижимист, довольно на наряды жены и дочери взглянуть, но вот на эту статью расходов и не напасешься, а потому веселых пирушек для друзей от де Рейна я бы ждать не стал. С другой стороны, он птица высокого полета, и в лучших друзьях у него ходят маршалы и герцоги, а те сами угощают, что в ситуации де Рейна весьма кстати.

По дороге я не без удивления замечаю шевалье де Сен-Жоржа в сопровождении мрачноватых слуг и оруженосца. Шевалье тоже не очень весел. Как и всегда.

— Решили принять участие в турнире?

— Во славу святого покровителя моего рода и моей возлюбленной Аделинды.

Как видно, не дождаться бедной Аделинде своего шевалье.

— Не увидим ли мы ее на турнире? — все же интересуюсь я.

— Нет, мессир. Не на турнире, может быть позже.

— Неужели? Буду рад знакомству.

Сен-Жорж даёт себе труд любезно улыбнуться в ответ и, прижав руку к сердцу, склоняется в седле. Вот только взгляд его прожигает спину.

Проехав ещё немного, встречаю Вольфа.

— Ты ж не собирался, — удивляется он.

— Передумал. Ты тоже не рад?

— Тоже? С де Рейном поговорил? — усмехается Вольф. — Опять ты всем обедню перепортил. Да и хрен с ним, получу пару выкупов и ладно. Гостил давече у братца, просил содержание. Мол, ты же богатый барон, что тебе сотней-другой в год поделиться? А он мне: «Не обязан я тебя содержать, возвращайся и мне служи. Ни в чем нуждаться не будешь». Черта лысого, я к нему, зануде, вернусь спрашивать, когда мне посрать можно. Не подумай худого, я Карла люблю, но в разлуке братские чувства только крепчают, а мне в родовом замке не выжить.

— Карл будет на турнире?

— Разве я сторож брату своему? — цитирует Писание Вольф, вопрос денег его больше занимает: — Вот кузен Гоше тот на содержание не скупится, нет. Хоть и шибко осерчал, что Лео при дворе не остался. Но негоже, говорит, де Римону жить на одно жалованье от сюзерена, гордость не позволяет. Фон Лейдену, выходит, позволяет.

— Да что ты так убиваешься? Ты же недурно на турнирах выступал весь год.

— Кутил я тоже весь год недурно. И латы по новому образцу справил. С горожанкой вот сошёлся. Хорошая девушка. Думаю дом снять, а на что?

— А как же Прекрасная Дева Вормса?

— Да что ты как маленький, будто тебе не всех дам вокруг подавай.

Вздыхаю. Что правда, то правда.

— Катриона тоже хорошая девушка, — продолжает Вольф. — Необычная — благородное сердце и живой разум. Увлечен, бесспорно, но я понимаю, что де Рейны на знатных и владетельных охотятся, за меня не отдадут. За Лео и подавно, а он, дурак, на что-то надеется. Потому Гоше просил присматривать, чтобы мальчик глупостей не натворил от великой любви. Выходит, что я за компанию преклоняюсь.

Так я это себе и представлял, но тем лучше. В ближайшее время меня часто будут видеть с Катрионой, все для этого сделаю, а переходить дорогу другу не хотелось бы.

— Говорят, ты вчера убийцу изловил?

— Потом расскажу. И так заболтался, а сюзерен ждёт. Но ты подумай, денег ссудить могу или дом для барышни снять, не стесняйся.

Где герцог видно издалека — много знамен. Мой внутренний демон пробудился и глазеет по сторонам. Недовольно урчит и щерит зубы. Ему не нравится знамя Нибелунгов с летящим драконом Фафниром.

Молот Тора! Как же меня бесит этот брюхатый зелёный червяк с крыльями и без задних лап... тьфу, пакость.

Это геральдика.

Дерьмо, а не геральдика... Как эта безногая гадюка приземляется, по их мнению? Шмяк на брюхо, что ли? Или на жопу? И что там жопой считать? Видели бы они настоящего дракона, вот бы обосрались.

А ты видел? Может Фафнир таким и был? Слыхал, что у Зигфрида все сокровища на вьючного коня поместились, остальное по кошелям и карманам растыкал. Кучка, видать, невелика была, может, и дракон на ней размером с ящерку. Зигфрид шею ему свернул, да и наплел с три короба.

Тварь долго и оборотисто матерится, в промежутках поминая Одина, Локи, Нибелунгов, Зигфида, молот Тора, дерьмо ётунов и другие мифологические артефакты. Наконец, посылает всех в пешее путешествие к Хель.

Слушай, заткнись, старый ты хрыч, мне с людьми говорить.

Ненавижу. Рыжие потомки уродливых карликов, выползни из темных подземелий. Они победили дракона? Нет. Украсть победу, обмануть, убить ударом в спину, прикарманить золото — это их природа. Другого от них не жди и не говори, что я не предупреждал.

Эй, а золото разве не им изначально принадлежало? Не их предкам карлам?

Он сердито уползает подальше, точь-в-точь как та ящерка. Признавать мою правоту он не любит.

По пути я здороваюсь с Хармсами, Тристаном и отцом Штефаном, здесь же Лео де Римон, Геннегау и Филиппа Рейнская, которая находит в себе силы улыбнуться в ответ на моё приветствие. У остальных лица мрачнее не бывает.

— Слышал, ты вчера поймал убийцу, — озабоченно говорит герцог, стоит мне поравняться с ним и придержать коня. — Скверное дело и как раз перед Адвентом.

Что меня все этим попрекают?

— Прошу прощения, не собирался. Убийца сам поймался. Я б его в Кэмен приволок, но тут шателен откуда ни возьмись... Отченаша ловит.

— Ему заняться нечем? — цедит Лис сквозь зубы. — Разбойники на дорогах перевелись? Только и осталось, что рыскать по кладбищам за мелким ворьем?

— Это же невероятная история! — пфальцграфиня возбуждена и розовеет с каждым словом. — Разве такое случалось в Вормсе? Человек восстал из мертвых!

— Что само по себе уже плохо, — сетует герцог. — Подобные чудеса не всем дозволены. Далеко не всем. Решать с этим Майне придется быстро. И наказать примерно. Не хватало нам Святой Официум вместо Святого Николая на праздники получить.

Инквизиция в Вормсе и в самом деле совершенно лишняя штука — у нас такое можно раскопать. Да и мне нет резона с инквизиторами связываться. Прошлого раза вполне хватило. Нет, надо, так надо, но ещё одна история с нападением разбойников на Псов Господних нам с рук не сойдёт.

— Бедный отец Зоммер, — вздыхает Филиппа, хоть и сомнительно, что чувства старого священника ее сколько-нибудь заботят. — Он нынче, говорят, нездоров. Как он все это пережил?

— Тяжело, — отвечаю я.

— Надо бы его навестить. Это правда, что кроме детей, Майне убил ещё и юного студента, помощника святого отца?

— Он признался в этом.

— Вы так говорите, будто сомневаетесь. Неужели человек может себя оговорить?

— Странно все это, мадам. Майне... с ним что-то не так.

— С ним все не так, — голос Лиса тверд. — Для христианина истинное зло непостижимо.

Турнир устраивает муниципалитет Майнца прямо на рыночной площади, на радость горожанам. Все гости из Вормса размещаются в цитадели у местного курфюрста Рудольфа, кроме нас с де Рейнами. Нас пригласил лично бургомистр фон Кирш. У него мы и остановились, чему я искренне рад — сквозняки в цитадели незабываемые, без сожаления променяю их на тепло и уют богатого городского дома. Да и близость де Рейнов мне на руку. Уж от меня-то наша маленькая валькирия не сбежит.

Нам выделили три комнаты — все крошечные и смежные, а кровать только в моей. Остальным предлагалось спать на широких лавках с тюфяками. Никто и не против — у де Рейнов три дамы, им кровати нужнее. Катриону поселили вместе с тетушкой. Комната у барышень хоть и в общих покоях с супругами де Рейн, но имеет отдельный выход в лоджию, откуда можно свободно выскользнуть в коридор. Родители Катрионы обосновались в проходной спальне с большим окном, близнецам досталась тесная каморка перед выходом и вовсе без окна. Куда дели слуг, понятия не имею. Кто-то отправился на конюшню, как наш Ларс, кто-то, должно быть, на верхний этаж, в клетушки под островерхой крышей. Курта я оставил подле себя, но за столом бургомистра ему не сидеть, отправят к прислуге.

Нашему приезду рады все, особенно дочери бургомистра. В доме столько симпатичных молодых людей, а Прекрасную Деву Вормса можно как-то перетерпеть — она-то одна. Довольна и старшая из дам де Рейн, с которой мы в сговоре. Папенька изворчался и явно подозревает что-то неладное, хоть стоически терпит моё общество. Изольда делает всё, чтобы отвлечь его внимание. Вполне успешно, судя по тому, что мессир Рикард смотрит на жену, как влюбленный мальчишка. Неужто страсть может пережить столько лет счастливого супружества?

Так или иначе, никто не мешает мне бродить за Катрионой мрачной тенью, распугивая кавалеров. В воскресенье, после мессы и торжественного приема в ратуше, удается получить разрешение на прогулку наедине. Почти наедине. За нами неотступно следуют фройляйн Клара вместо дуэньи и Курт.

— Святая Катарина сегодня — день ваших именин. Поразительно, как вам подходит ваша святая покровительница — девушка с мечом и книгой, — говорю любезности, чтобы преодолеть неловкое молчание. — И я задолжал вам прогулку.

— И верно, — Катриона насмешливо рассматривает меня через плечо — улица слишком узкая, чтобы ехать бок о бок, — так вы решили заплатить по счетам?

— Всегда плачу.

— О, да, — быстрый, лукавый взгляд, — благодарю за шпильманов, было очень мило.

— Так я прощен?

— Вовсе нет.

— Но вы же оказали мне честь...

— Ах, это... Маменька сказала, что я могу прогуляться с вами. Куда же мне деваться? Это немногим лучше, чем сидеть взаперти, но хотя бы на воздухе...

— Катриона! — возмущается наконец терпеливая фройляйн Клара. — Разве можно так говорить с мессиром? Не слушайте ее! Нам приятно ваше общество, не берите близко к сердцу слова вздорной девчонки.

— А ему можно так со мной разговаривать? — огрызается Катриона.

— У мессира нет тетушки, чтобы ему об этом сказать, — возражает старшая из барышень де Рейн.

— Фройляйн Клара, вы так добры ко мне... Может вы осчастливите меня знаком отличия? У вашей-то племянницы снега зимой не выпросить. Почту за честь.

— Насмехаетесь, мессир? — краснеет она. — Вы первый из рыцарей, а я старая дева, каких много...

— Вы полагаете их много, фройляйн Клара? Так заманчиво звучит.

— Вот видите, тетушка, — язвит Катриона, — он и за вас взялся.

— Мессир, а куда мы едем? — любопытствует тетушка.

— На ярмарку. Там всегда весело, а одна птичка принесла мне на хвосте, что затевается нечто занятное.

— А это... хм-м... никак не оскорбит целомудрие?

— Да как можно, фройляйн? И как вам не совестно думать обо мне такое! Там будут лица духовного звания и латинские песнопения.

— Ох, это можно, — успокаивается фройляйн Клара.

Ярмарка гудит сотнями голосов, бьет в бубны, трубит, перебирает струны, заливается лаем и конским ржанием, кудахчет и гогочет птичьими клетками, стучит молотками лудильщиков. Нас зазывают посмотреть ткани, конечно же, у всех есть то, что будет к лицу прелестной фройляйн, а разве ей что-то не к лицу? Мы непременно должны попробовать сыры, окорока, вина и сладости. Дело не обходится без пряников в глазури, сочащихся жиром жареных колбасок и пышущих паром румяных кренделей. Пар — горячий, пряный — колышется и над огромными котлами с глинтвейном, в который воды налили уж наверняка больше, чем следовало бы. Здесь же продают зубы и кусочки костей святых, щепки от Ноева Ковчега, почти не пострадавшие от времени, чудодейственные бальзамы от бесплодия и для поддержания мужской силы, амулеты от сглаза и средства от всех болезней. Астролог, а скорей всего шарлатан, громогласно вещает что-то о ретроградном Меркурии. Гадалка приглашает Катриону узнать свою судьбу.

— Вы шибко удивитесь, благородная фройляйн, — говорит она. — Вот прям ни словечку моему не поверите!

Катриона бросает ей монетку:

— Так возьми. Не надо мне предсказаний. Ничего не хочу знать.

Гадалка рассыпается в благодарностях, но почему-то вместо знатного мужа и кучи детишек предрекает благородной фройляйн большую любовь и суровые испытания.

— Уже и монету отработать не могут, — ворчу. — Не слушайте плутовку. Ничего она не знает.

— Да, — легко соглашается Катриона, — Моя жизнь в руках Господа, моих родителей, моего будущего мужа и нашего государя. Не в моих. Что об этом может знать гадалка?

— И верно, — вторит ей тетушка, — Откуда этой женщине знать то, что известно лишь Господу?

Проходящие мимо горожане обсуждают последние новости:

— Вот что я вам скажу, куманек, нет никакой чумы. Ее богатые придумали против бедных.

— Это как же так?

— Да чтобы нами управлять и на нас наживаться. Вот попомните мои слова: не будет у нас в Пфальце никакой чумы. Попомните.

— А итальянцы как же? А французы?

— Да что с них взять, шалопутный они народ. Ни один честный немец ещё не помер от этой их чумы. Вот как помрёт, поверю.

— Говорят, жиды во всем виноваты, — вклинивается дородная тетка, изрядно подкрепившаяся глинтвейном, — Южане с ними наравне якшались, будто они не иноверцы вовсе, а добрые католики. Вот и померли все, потому как жиды колодцы потравили.

— А как жиды сами не померли? — спрашивают в толпе.

— Так противоядие у них, известное дело. Это ж народ хитрый и злобный, так и выискивают как бы над честным христианином поглумиться.

Курт выразительно фыркает у меня за спиной. Интересно бы послушать дальше, но подвыпившие кумовья ныряют в людской поток; тетка оборачивается к другой горожанке, обсуждая уже неурожай и повышение цен, а их голоса растворяются в общем ярмарочном гомоне.

Выезжаем на площадь с помостом, где устраивают представления жонглеры и шпильманы. Но сегодня нас ждёт что-то другое. Среди публики много школяров и учёного люда и почти все кэменские рыцари, приехавшие на турнир, а с ними Хармс и Лотен де Фриз. Лео де Римона нет. К счастью, грубые, простонародные развлечения ему не по нутру, обойдёмся сегодня без любовных страданий. Кэменцы приветствуют нас и провожают заинтригованными взглядами, шепчутся. Со стороны наша прогулка без родителей или братьев выглядит почти интимной, будто я в чести у де Рейнов и вздумал посвататься. Неужто мессир Рикард снизошёл и какой зверь в лесу сдох, чтобы такое случилось?

Занимаем место подальше, но, поскольку мы верхом, то ничего не пропустим. К нам тут же спешат разносчики с глинтвейном и всякой снедью.

Наконец появляется веселая разношёрстная компания из странствующих монахов, школяров, бродячих пиитов и отщепенцев всех сортов и национальностей. Ревет колёсная лира, бьют в бубны и барабан, смычки и пальцы тревожат струны. Начинаются, обещанные мной латинские песнопения о вольном братстве, присоединиться к которому могут добрые люди любых племен, исповеданий, титулов и богатства; о том, что все равны перед богом, а милосердие – закон, хоть попы христолюбивые и привычны гнать сирот и калек от своих ворот; о состраданье и тепле для всех и всякого от короля до последней голи, для святых и грешных; о чистой вере в Творца, без тьмы и унижений; о простых радостях жизни, дружеских пирушках и готовности поделиться с ближним.

Жизнь на свете хороша,

коль душа свободна,

а свободная душа господу угодна.

Не прогневайся, господь!

Это справедливо,

чтобы немощную плоть

укрепляло пиво.

Но до гробовой доски

в ордене вагантов

презирают щегольски

разодетых франтов.

Не помеха драный плащ,

чтоб пленять красоток,

а иной плясун блестящ

даже без подметок.

К тем, кто бос, и к тем, кто гол,

будем благосклонны:

на двоих – один камзол,

даже панталоны!

Но какая благодать,

не жалея денег,

другу милому отдать

свой последний пфенниг!

Пусть пропьет и пусть проест,

пусть продует в кости!

Воспретил наш манифест

проявленья злости.

В сотни дружеских сердец

верность мы вселяем, ибо козлищ от овец

мы не отделяем.

После этого начинается «Всепьянейшая литургия». Дородный школяр в шутовских ризах и впрямь заводит глумливую мессу. Дело это не из легких и ему с подобающей случаю торжественностью помогают «иподиакон» и хор. Всякое «во шкалики шкаликов» поддерживаются дружным «опрокинь» публики.

Тут уж и тетушка Клара, явно знакомая с латынью в пределах своего молитвенника, наконец начинает подозревать неладное. Особенно после оглушительного «и со духом свиным».

— Это же ваганты! — бурно краснеет она, потому что добродетельным девам в подобных обстоятельствах положено бурно краснеть.

— Да, — соглашаюсь я, — Но некоторые из них, несомненно, духовного звания... Правда, скорей всего, беглые...

— Во шкалики шкаликов! — возвещают ваганты, заглушая сетования тётушки: не годится, мол, барышне, невинной девице, присутствовать на столь непристойном действе.

— Опрокинь! — радостно кричит невинная девица, размахивая кружкой с вином, — Пир вам!

— Осторожнее! Вино горячее, — напоминаю я.

— Она же знает латынь! — попрекает тетушка.

— Что похвально. Иначе всё равно весело, но часть смысла теряется.

— Они — богохульники, пьяницы и развратники! Мы должны немедленно уехать отсюда.

— Помилуйте, фройляйн, от большинства шпильманов и жонглеров они отличаются разве что ученостью. Смотрите сколько людей собралось, не будем же мы их топтать? Эй, разносчик, ещё глинтвейна прелестной фройляйн! Да не той, олух ты несчастный.

Я забираю кружку у конопатого паренька, глазеющего на Катриону с открытым ртом, и вручаю тётушке.

— Во шкалики шкаликов! — провозглашает «священник».

— Опрокинь! — дружно подхватывает благодарная публика.

— Мы благородные дамы! Вы должны беречь наше целомудрие и нашу честь, мессир!

Я подаюсь к тётушке Кларе, завладеваю рукой и горячо шепчу ей на ухо:

— Целомудрия лишаются при других обстоятельствах, фройляйн. А чести песни вагантов и вовсе не угрожают. Обещаю купить столько шелка для вышивания, сколько вы пожелаете и самый красивый в мире молитвенник, только потерпите немного, — целуя ее руку, я чувствую легкий трепет.

— Вы пытаетесь меня подкупить, мессир?

— Нет, всего лишь скрасить ваши будни. Посмотрите, — я киваю на заливающуюся смехом Катриону, — Она же светится. Вы хотите отнять это у нее и себя лишить радости?

— Во шкалики шкаликов!

— Опрокинь! — поддерживает на этот раз тетушка Клара.

— Пир вам!

Дальше ваганты заводят совершенно неприличную: «Я скромной девушкой была» и сразу за ней «Ах куда вы скрылись, где вы, добродетельные девы?»

— А на что им добродетельные девы сдались? — задумывается Катриона, — Противоречит же всей философии.

— Вероятно, чтобы обратить их в свою веру и ввергнуть в пучину греха.

— Мессир! — тетушка вспыхивает как маков цвет.

— Интересно, — продолжает рассуждения Катриона, — ведут ли они счёт новообращённых, как истинные миссионеры...

— Катриона!

— А что я вам говорил, дамы? Держитесь подальше от вагантов.

— Святые угодники, вы такой же, как они, — тетушка залпом выпивает остатки глинтвейна.

— Вовсе нет, вы несправедливы ко мне, клянусь, я ни одну деву не вверг в пучину греха.

— Мессир!

— Вы и за это меня будете упрекать, добродетельная фройляйн?

— Тетушка, забудьте краснеть и строить глазки мессиру. Мессир предпочитает вдов и замужних.

— Катриона!

Курт чуть не вываливается из седла от хохота.

— Еще по глинтвейну, дамы? — невинно предлагаю я, — К ковшику приложимся?

— Во шкалики шкаликов! — веселится Катриона.

— Опрокинь! — вздыхает тетушка Клара, — Если не выпить, от вас двоих умом можно тронуться.

Пусть у дьявола в когтях

корчатся на пытке

те, кто злобно отвергал

крепкие напитки!

И все же я радуюсь, что у тетушки плохо с латынью, когда исполняют «Наставление поэту, отправляющемуся к потаскухам»:

Поэт, лаская потаскуху,

Учти: у Фрины сердце глухо.

Она тебе отдаст свой жар

Лишь за солидный гонорар.

Нужны служительнице блуда

вино, изысканные блюда,

а до того, что ты поэт,

ей никакого дела нет.

А дальше еще веселее:

Когда ж на стол монету бросишь,

Получишь все, о чем ты просишь.

Но вскоре тварь поднимет крик,

Что ты, мол, чересчур велик,

А заплатил постыдно мало,

И вообще она устала...

— Это то, за что платят по гульдену за раз? — саркастично интересуется Катриона по-французски, в этом языке тетушка, очевидно, тоже не сильна.

— Как по мне, то это и гульдена не стоит, мадам.

Поют ваганты и о серьезных вещах: о тяготах и несправедливостях мира, переменчивости Фортуны, пороках церкви, о симонии и стяжательстве пастырей. Рыцарям тоже достается. В одной из песен благородные барышни Флора и Филида спорят, кто лучший любовник — рыцарь или студент. Я слышал совсем скандальную версию про рыцаря и попа. Побеждал неизменно поп, потому что у него спокойная и безбедная жизнь, и деньжата всегда водятся, так что плевать на пузо и тонзуру. На этот раз предстояло отдуваться рыцарю, вероятно, ради веселого диспута, а может и последующей попойки с «кэменскими ублюдками», которые, как известно, ценят острое словцо, не бьют за поэзию, а вот заступиться за поэта и налить очень даже могут.

«Ах, – Филида говорит, –

сложно мир устроен:

нас оружием своим

защищает воин.

Как он горд, как справедлив,

как красив, как строен

и поэтому любви

девичьей достоин!»

Этот пассаж поддержан дружным ревом кэменцев, большинство из которых, конечно знает, как дальше дело пойдет.

Тут подружке дорогой

Флора возражает:

«Выбор твой меня – увы! –

просто поражает.

Бедным людям из-за войн

голод угрожает.

Ведь не зря повсюду жизнь

страшно дорожает.

Распроклятая война

хуже всякой муки:

разорения и смерть,

годы злой разлуки.

Ах, дружок! В людской крови

рыцарские руки.

Нет! Куда милей студент –

честный жрец науки!»

— А как жрец науки врага прогонит? — орет во всю глотку Вольфгер фон Лейден, — Свой жалкий уд ему покажет или дряблую задницу подставит? Расскажет, что все люди братья? Скажет какая разница, кто у нас король Нибелунг или Плантагенет? Лишь бы мир был? Я не против мира, но пусть, когда его девку англичане трахать будут так и скажет: «Какая разница, это тоже люди. Ах, еще и зубы выбили? Да подумаешь! Какая разница с зубами или без».

— И правда, господа ваганты, — говорю, — Обещали же не разделять агнцев и козлищ, что ж нас-то обижаете?

— Вас, мессиры, обидишь, — отзываются ваганты, — так себе дороже выйдет.

— Костей не сосчитаешь...

— Мы, конечно, рады, что собравшиеся здесь благородные господа понимают латынь, хоть им бы подобало благочестиво подписываться крестиком, не марая белые ручки в чернилах, но спрашиваем, мы можем продолжать?

— Валяйте! — горланят кэменцы, — Знатная потеха!

— Из уважения к учености!

— Да какая там ученость! Они свои мантии не получили — кишка тонка экзамен выдержать, а наши плащи и шпоры при нас!

— Да продолжайте уже, сукины вы дети! — дает отмашку Вольфгер.

Тут Филида говорит:

«Дорогая Флора,

рыцарь мой не заслужил

твоего укора.

Ну, а кто избранник твой?

Пьяница! Обжора!

Брр! Избавь тебя господь

от сего позора!

Чтят бродяги-школяры

бредни Эпикура.

Голодранцам дорога

собственная шкура.

Бочек пива и вина

алчет их натура.

Ах! Студента полюбить

может только дура.

Дружный гогот и одобрительные выкрики рыцарей:

— Нет, ну правда же!

— А что я вам говорил?

— Знают себе цену!

Или по сердцу тебе

эти вертопрахи –

недоучки, болтуны,

беглые монахи?

Молью трачены штаны,

продраны рубахи...

Я бы лучше предпочла

помереть на плахе.

Что касается любви,

тут не жди проворства.

Не способствуют страстям

пьянство и обжорство.

Все их пылкие слова –

лишь одно притворство.

Плоть не стоит ничего,

если сердце черство.

Ну, а рыцарь неохоч

до гульбы трактирной.

Плоть он не обременил

грузом пищи жирной.

Новый взрыв хохота и возмущенных воплей среди рыцарей:

— Брехня!

— Да жрем мы еще как! И пьем!

— На нас сало не завязывается!

Ваганты тем временем продолжают:

Он иной утехой сыт –

битвою турнирной,

и всю ночь готов не спать,

внемля песне лирной»

Кэменцы одобрительно аплодируют, мол, правда истинная — всю ночь. А вы как думали? Но пришел черед и для ответа подруги:

Для одних война – разор,

для других – кормушка.

Хоть подвыпивший студент

часто озорует,

он чужого не берет,

сроду не ворует.

— Ври побольше! — хохочут рыцари, — Вороватее школяров только монахи!

— Нет, друзья, — мрачно возражает Геннегау, — Нас тут в наживе на войне обвиняют. Старая песня. Мол, войны выгодны воинам, потому и не заканчиваются.

— Ну, братцы, и такое бывает, — ворчат рыцари, — Вот только не все умеют.

— Я, если бы умел, — замечает Вольф, — Подался бы в кондотьеры. Меня звали. Но грабеж и насилие как-то не моё.

Мед, и пиво, и вино

бог ему дарует:

жизнь дается только раз,

пусть, мол, попирует!

— Нехорошо, добрые люди, выдавать желаемое за действительное, — кричит Хармс, — Боженька же все видит!

— Ты ж наш, собрат по перу, — шутливо возмущаются ваганты, — И против нас?

— Продажный менестрель! Придворный шут!

— Да сами вы продажные! — Тристан вскакивает на бочку, — Я со своим братьями по оружию и ни на кого их не променяю. Они и спину в бою прикроют, и рукопись не украдут...

— Потому что с твоей рукописью только в сортир ходить! — орут ваганты, — Куртуазный ты виршеплет!

— Ура Тристану Хармсу! — дружно заглушают их выкрики рыцари, — Наш человек!

— Слезай с бочки, поэт, дай я тебя обниму!

— ...и не любят пить за чужой счет, — продолжает Хармс.

— Ну, это ты, брат, загнул!

Там, в харчевне, на столах

кушаний навалом!

Правда, смолоду школяр

обрастает салом,

но не выглядит зато

хмурым и усталым,

и горяч он, не в пример

неким самохвалам!

Проку я не вижу в том,

что твой рыцарь тощий

удивительно похож

на живые мощи.

Так что глупо с ним ходить

в глубь зеленой рощи.

Тут уж хохоту и шутливым возмущениям нет предела. Мол, а что проку в толстяках? Неужто есть любительницы?

— Бедной же фройляйн скачи и скачи на нем! И то, ежели хрен под пузом сыщет.

— А сверху такой залезет, так все внутренности выдавит — ручонки-то слабенькие, небось, телеса поддержать.

— А уж как ноги-то перед таким раздвинуть! — орет в поддержку рыцарей миловидная пышнотелая купчиха, судя по всему, понимающая латынь, — Так и порваться недолго. Я сама не худа, но в постели предпочту стройного мессира!

Она тут же получает хор рыцарских восхвалений, воздушные поцелуи и даже несколько заманчивых предложений. Удивляться нечему, будь даже купчиха страшна, как смертный грех. Жалованье рыцаря — пятьдесят-сто гульденов в год. Неплохо, если у тебя есть доход с земли или полное довольствие, как у министериала или Фортуна улыбается на турнирах, а свободному служилому неудачнику без купчихи холодно и голодно.

Женская часть публики тоже оживляется и высказывается в пользу худых. Правда, признали терпимым небольшое брюшко, а вообще чего это мужику жрать и лентяйничать?!

— Нет уж, братцы ваганты, тут вы пальцем в небо.

— И мессир перстенек какой подарит, а если богатый, то приданое даст, — пискнул откуда-то девичий голосок, — а студент вечно голоден и с дырой в кармане.

— Истина! А как деньжата заведутся, так тут и пропьет, — кричит другая женщина.

— Хорошо, если не поколотит и в кости не проиграет.

Тетушка Клара прикрывает лицо рукой:

— Боже стыд-то какой!

— Это не стыд, тетушка, это жизнь, — с истинно детской мудростью изрекает Катриона.

— Вот ничуть не жалею, что далека от такой жизни, милая.

И хоть Купидон в песне вагантов выбрал студента, женщины менять свое мнение не торопятся и стреляют глазами в сторону рыцарей. Хотя, рассуждают они, молоденького, тощенького и хорошенького студентика грех не пожалеть и не приголубить, бедняжку, а вот жирного хряка-богослова, лет пятнадцать протирающего штаны за партой, — гнать поганой метлой.

Кэменцы, знатно повеселившись, тянутся за кошелями.

— Мой последний пфенниг, — ревёт Вольф, швырнув тем не менее в шапку серебряный грош, — Для тебя, бездельник!

Вагант отшучивается латынью и без заминки:

Даже пфенниг от тебя

получить мне счастье!

Редко доблесть или честь

шествуют с богатством.

Вольф ржёт как конь, обнимая ваганта.

— Как звать тебя, человече?

— Жермен Моро, по прозвищу Жаворонок, — звонкий голос и смешная, поношенная шляпа с пером и правда придают ему сходство с этой птицей.

— Получу с кого-нибудь выкуп, выпьем, мэтр Моро, за твои добрые слова.

— Да зачем откладывать, — говорю, — За такое пить надо прямо сейчас. Эй! Чан горячего вина нам и две бочки пива. Колбасок пару сотен и белого хлеба сколько потребуется.

Жаворонок и тут не теряется:

Но и в нашем мире иногда бывает,

что свою награду

доблесть получает.

Впереди всех в битве,

первый на турнире,

рыцарь наш отважный,

не забыл о пире.

Не жалея серебра,

братьев угощает.

Пусть ночами скряга гнусный

гульдены считает...

Моро замешкался, подбирая рифму, вроде нашел, но поздно — Тристан Хармс снова на бочке и одергивает узорчатый пурпуэн. Глаза горят, ветер играет русыми волосами. Проигнорировав латынь, он выбирает немецкий, чтобы до всех дошло, голос звучит мощно, но мягко, даже вкрадчиво, исподволь проникая в самое сердце:

Пусть ночами скряга гнусный

гульдены считает —

чёрствый сердцем и душой

в скуке прозябает.

Пусть святоши жизнь изводят

на посты, молитвы —

Никогда им не познать

Радость честной битвы!

Не изведать им любви,

Таинств долгой ночи.

Не смотреть до одури

В дорогие очи.

Друга грудью не прикрыть,

Не спасти любимых...

Так зачем, скажите, жить?

Да, задиры, хвастуны,

щеголи и хваты,

Как сказали тут,

В войне мы же виноваты.

Да, в крови по горло мы,

в этом вам признаюсь,

и однажды все падем,

до конца сражаясь.

Не молись тогда о нас,

позабудь печали,

ты, уставший от войны,

хоть не мы напали.

Выпей с нами пока мир,

Пока здесь, с тобой мы.

Я спасибо не прошу.

Выпей и довольно.

— Пью за мессира Робара ван Хорна! — Тристан поднимает кружку, — Спасибо, что угостил, друг!

Я тоже поднимаю и мы невозмутимо пьем в ошеломленной и несколько пристыженной тишине, пока ее без спросу не разрывает гул голосов. Люди хлопают в ладоши, топают ногами. Многие женщины вытирают слезы. Кэменцы стаскивают,едва не захлебнувшегося Хармса с бочки и пускают по рукам. Так он и плывет над головами, будто по человеческому морю.

— За Тристана Хармса! Прославим нашего поэта!

— И за Робара ван Хорна, Первого Рыцаря Бургундии!

Искренние, простые и яростные слова Тристана победили игривую латынь Жаворонка. Когда крики стихли, далекий от поэзии и пафоса битвы, француз уважительно хлопает и с поклоном продолжает:

Льется пиво и вино,

музыка играет

и вагант всем сердцем

доблесть прославляет!

— Умеешь ты выпотрошить, мэтр. Но наш «продажный менестрель» знатно тебя уделал, — отсыпаю эти самые гульдены, которые скряга гнусный по ночам считает, горстью. — И, надеюсь, мне в стихах отвечать не надо...

— ...радость ближнего вовек, — подсказывает Катриона, заглядывая мне в глаза, — Будет мне отрадой.

Все смотрят на нее так, будто кошка вдруг взяла и заговорила человеческим голосом. Везет мне на поэтесс. Поднимаю руку, привлекая внимание и требуя тишины. Набравшись смелости Катриона обводит взглядом собравшихся, голос ее немного дрожит, но в этом есть своя прелесть:

Век наш короток

и нам торопиться надо,

чтобы миру подарить,

чем душа богата —

Радость с другом разделить,

Ночь отдать любимым,

Чтоб, когда придет твой час

Умереть счастливым!

Наступает благоговейная тишина.

— Я ваш должник, мадам, — скрывая улыбку, я целую протянутую руку. Да, она вернулась, моя Королева Жезлов.

— Лучше бы я не мог сказать, тем более латинскими стихами.

Я слышу, как знающие латынь, быстро переводят слова Катрионы на немецкий. Придя в себя от неожиданности, ошарашенная публика вновь взрывается аплодисментами.

— Видишь, мэтр Моро, дама, на мой простецкий вкус, может Хармса и не победила, но от тебя и мокрого места не оставила.

— Я скромный пиит, мессир, — кланяется вагант, — И я признаю свое поражение от той, что умом и красотой поспорит с прекрасной Элоизой, пленившей Абеляра!

Ты прекрасна, госпожа,

И полна талантов,

И назвать тебя хочу

Музою вагантов!

— А дудки! — ревниво возмущается Вольфгер фон Лейден, — Она наша муза, наша грозная валькирия! За Прекрасную Деву Вормса!

Все дружно орут и пьют за здоровье Катрионы де Рейн, Прекрасной Девы Вормса.

Как ей это удается? Только начинаю думать, что понял ее, она переворачивает всё с ног на голову и я опять в смятении.

— Вы вовсе не та, за кого себя выдаете, — говорю я шепотом, сомневаясь, что меня слышат.

Лицо Катрионы пылает то ли от смущения, то ли от легкого морозца, то ли от вина.

— А вы?

— Все плохое, что вам обо мне говорили — правда. А хорошего вам обо мне сказать не могли.

— Она же ничего такого не выкинула? — волнуется тетушка, — Никаких пошлостей и богохульств в духе вагантов?

— Нет. Это было прекрасно.

Курт одобрительно крякает в подтверждение моих слов.

—Слава богу, — Фройляйн осеняет себя крестным знамением, — От нее всего можно ожидать... Ой, а я немного захмелела. Это все нервы и полнокровие, да и эти ваши ваганты... Что скажет Изольда?

— А она как раз ничего не узнает.

— После всего, что здесь произошло, мессир? Вот уж вряд ли. Утром весь город будет трезвонить про битву поэтов, в которой чудесным образом поставила точку Прекрасная Дева Вормса. Хоть девице бы пристало помалкивать и не вмешиваться в спор мужчин... Тем более простолюдинов.

— В следующий раз обязательно вмешаюсь в спор рыцарей, — грозит Катриона и фройляйн Клара беспомощно охает.

Улучив мгновенье, Жермен Моро по прозвищу Жаворонок, придерживает меня за стремя.

—У меня для вас новости от наших общих друзей, мессир.

—Завтра утром, — быстро говорю я, сунув ему монету для отвода глаз, — Ждите меня в харчевне «Дикий вепрь».

В дом бургомистра мы возвращаемся уже затемно. Катриона мчится впереди, высматривая все ли тихо, а мы с Куртом под локотки ведём притомившуюся тётушку Клару. Катриона торопливо отворяет комнату и, убедившись, что там никого, машет нам рукой. Курт укладывает тетушку на кровать — если это делает слуга, то честь дамы не страдает. Так во всяком случае принято считать. В потемках мы едва не переворачиваем великолепный розовый куст и лимонное дерево у изголовья — бургомистерши, как я успел заметить, увлекаются цветоводством.

— У вас такие глаза, мессир, — бормочет Клара, переводя взгляд с меня на Курта и тут же засыпает.

— И правда перебрала, бедняжка, — киваю я.

Курт тенью выскальзывает в лоджию, постеречь дверь.

— О, мессир, — шепчет Катриона, опасаясь разбудить фройляйн Клару. Прохладные ладони ложатся в мои. Вдыхаю аромат розы и леса, к которому примешиваются уютные запахи кожаной сбруи и животинки.

— Это лучший день в моей жизни, спасибо вам! Спасибо!

Встав на цыпочки она целует меня в щеку... в шрам. Так делают только очень близкие мне женщины. Не зная как ответить, чтобы не испугать, прижимаюсь губами к ее ладони, линии жизни и линии любви. Так ведь тоже не все делают. Руку она не отнимает.

— Смею ли надеяться, что вы пожалуете меня цветком, если вам понравится поединок?

— Где это я вам чертополох зимой раздобуду?

— Хотите сказать, что я и знак отличия не получу? Зелёный. С ужасными одуванчиками.

— Нет. Вы не любите мои одуванчики.

— Я их обожаю, но они ужасны. А кому повезет, если не секрет?

— Все узнаете в свое время.

— Неужели опять Лео де Римон? Я не переживу.

— Дался он вам!

Нисколько не смутившись, Катриона тянет меня к двери и выставляет чувствительным тычком в спину.

— Тётушке нужен покой. И если вас застанут в комнате дамы, вам придется жениться.

— На ком? Не могу же я жениться на двоих... Поймите меня правильно, мне эта идея по душе, а вот попам вряд ли понравится.

— Поскольку старшая из барышень де Рейн ещё не замужем, я никак не могу перейти ей дорогу.

— Прекрасно. Я без ума от фройляйн Клары. А вы что подумали?

— Идите уже. До завтра.

Хмыканье Курта несет в себе столько смыслов, что я предпочитаю в них не вникать.