Лоренца и Гретель выбегают нам навстречу. За ними спешит Марта, кутаясь в шаль. Решила остаться на ночь, хоть я ее об этом не просил. В доме полно людей, а мне бы забиться в закуток, подальше от всех и надраться, тупо пялясь в стену. Твари не слышно и не видно. Ушел, оставив по себе пустоту, в которую тут же вполз смертельный холод.

— Ты цел? — спрашивает Лоренца.

Киваю. Не понимаю, что мне мешает ее обнять. Хотя нет, понимаю. Не хочу замарать ее кровью, оссуарием, часовней Благоразумного Разбойника. И тварью.

Лотен кряхтит, когда Гретель бросается ему на шею.

— Мы тут как на иголках, мессир, — говорит Марта. — Такой бурной ночи я не припомню.

— Да я тоже. Но все уже позади.

— Дети живы! — Мориц не может скрыть свою радость, — Мессир нашел их в оссуарии под эшафотом.

— Господи! Ты туда спускался? — Лоренца сжимает руки в замок на животе. Тоже не спешит сближаться.

— Спускался. И Лотен. Поэтому нам немедленно мыться, есть и спать... Остальным — отдыхать. Опасность миновала, но я надеюсь, что все гости останутся у меня хотя бы до позднего завтрака. Не вижу смысла мотаться по городу в такую темень и непогоду.

— Мы натопили купальню, — говорит Марта, — Мало ли что.

— Тогда мы сразу мыться. Поесть нам тоже туда.

Мы оставляем Морица и Юга отвечать на расспросы, но Лоренца и Гретель, переглянувшись, увязываются за нами.

— Гретель, только тихо, — говорю я, — он ранен. И лучше никому не знать.

— Дорогой, ты никак не мог воздержаться в нашу первую брачную ночь?

— Не беспокойся, любимая, мне это никак не помешает, — объявляет новобрачный и теряет сознание, едва переступив порог купальни. Курт подхватывает его на руки, как ребенка, и укладывает на лавку.

— Ничего страшного, милая, — утешает Лоренца, — они все это проделывают в первую брачную ночь, правда, чаще с перепоя.

Курт уходит за снадобьями и инструментами, а мы раздеваем раненого. Дамы по большей части сами справляются, я только стаскиваю остроносые ботинки и помогаю снять пурпуэн. Сам тоже раздеваюсь до рубашки — жарковато. Лотен приходит в себя, когда мы промываем рану. Лоренца выскальзывает из купальни, как только заходит Курт со своим сундучком и чистой одеждой для меня и Лотена. Решает не зашивать, а хорошо почистить рану, вдруг древко растрескалось, и наложить повязку. Теперь уж моя помощь не нужна, раздеваюсь и с наслаждением опускаюсь в теплую воду. Тепло, разливаясь по телу, магическим образом гонит черные мысли из головы.

Возвращается Лоренца с подносом, на котором хлеб, мясо, сыр и вино. Поднос она ставит у мраморного края купели, одарив меня коротким взглядом. Без отлагательств берет власть в свои руки:

— Перевязали? Тогда быстро мыться, любители лазать по оссуариям и прочим злачным местам. Курт, тебя это тоже касается, не вздумай сбегать. Вы, Лотен, садитесь на верхнюю ступеньку, чтобы повязку не намочить. Пошли, Гретель. Пусть они отдохнут от нас немного.

— Невероятная женщина, — беспомощно улыбается Лотен.

Курт, раздеваясь, энергично кивает.

— На твоём месте, Лотен, я бы тоже не рассчитывал на тихую семейную гавань, — закрываю глаза и с головой ухожу под воду.

Почти не удивляюсь, обнаружив в своей постели семейство Медичи. Удивляюсь, как Марта это допустила и почему не предупредила. Женский заговор, не иначе.

Возможно, ожидалось, что я стану топтаться на пороге, смущаться, может, даже пытаться заночевать в кресле. Но я слишком устал и слишком ненавижу себя, а потому молча и сердито ложусь в постель. В одежде. И так, чтобы между нами были спящие дети. Осторожные пальцы скользят по моей щеке, а губы касаются виска.

— Прости меня, — шепчет Лоренца, — Я не хотела обманывать твоё доверие, но обманула. Думала, что, узнав его, я лучше пойму тебя. Нет, не отвечай. Ты ведь хочешь сказать какую-нибудь гадость. Сделай вид, что спишь.

Она и в самом деле хорошо меня знает. Молча смотрю в темноту. Мне кажется, что я проваливаюсь в глубокую яму, вроде того оссуария. И это даже хорошо — там тихо, темно, все давно мертвы, и никто не протянет мне руку.

Открываю глаза, не соображая ночь сейчас, утро или день. Долго смотрю на детей и Лоренцу.

— Ты дырку во мне проглядишь, — она соблазнительно потягивается и я отворачиваюсь.

Лукреция проснулась, и ей надо обниматься.

— Мама, мы же останемся здесь? С Робаром? Пожалуйста! Здесь лучше, чем в лавке.

— Мы подождем, когда нас попросят остаться, милая, а потом подумаем.

— Ты же попросишь нас остаться? — Лукреция хмурится, глядя на меня.

— Лукреция, нельзя напрашиваться к кому-то жить, — возмущается Луиджи, — У нас есть дом.

— Мне там не нравится. Дом маленький, мало игрушек...

— У меня совсем нет игрушек, — признаю очевидное.

— Зато есть кошки, собака, — Лукреция тычет пальчиком в кошек и Цезаря, которые тоже забрались в мою кровать, где ж им еще быть?

— И лошадки! — все мои лошадки, слава богу, остаются в конюшне под присмотром Ларса. Дал бы им кто волю, уже бы торчали здесь, выпрашивая яблоки и сладости. Плевать всем на мое мрачное и самоедское настроение.

— В фактории тоже есть кошечки, собачки и лошадки, — замечает Лоренца. — Ими и обойдешься.

— Ты злая! — упирается Лукреция. — Это лавка, а не дом.

— Довольно, Лукреция. Отложим этот разговор.

— Да сколько ж можно! Вы так никогда не договоритесь!

— Мы постараемся, — я обнимаю ее и Лукреция прижимается ко мне, крепко-накрепко цепляясь маленькими ручками за шею, — Мы обязательно будем жить долго и счастливо. Но для начала мы должны одеться, позавтракать и решить кое-какие дела.

Лоренца бледнеет и жалуется на дурноту. Примчавшейся на помощь Марте она рассказывает о несварении и слабом желудке.

— Бывает, мадонна, — соглашается домоправительница, многозначительно глядя на меня, — Утренняя дурнота — обычная вещь.

Молча смотрю в окно, изображая тупого эгоистичного мужлана. Отвар из трав и имбиря творит чудеса. Неторопливо одеваемся, хоть нас уже дожидаются внизу домашние и гости. Марта, наконец, уводит детей, и мы с Лоренцей остаёмся наедине.

— Ты сам не свой... что случилось? — спрашивает она шепотом.

— Я не смог его сдержать.

Она понимает, о ком я. Ещё бы она не понимала.

— Мне так жаль, amore mio.

— Тебе-то что? Ты позаботилась о будущем. Если однажды придет он вместо меня, ты скажешь: «Я так рада, amore mio!»

Получаю чувствительную пощечину, потом ещё и ещё.

— Какое облегчение, — выдыхает Лоренца.

Подхватив платье, она идет к лестнице. Тварь клокочет внутри, кровь бьётся в висках. Нагоняю Лоренцу, поворачиваю к себе и целую. Она охотно отвечает, сжимая прохладными пальцами моё лицо, но как только я ее отпускаю, снова получаю пощечину.

— А теперь за что?

— А чтобы не думал, будто со мной легко помириться.

Тащусь следом в некотором недоумении. Чего Лоренца никогда не делала, так это не дралась. Она из тех, кому трудно причинить боль другому существу. Только не своей рукой, это не в стиле Медичи, не в стиле Лоренцы. Пусть другие таскают каштаны из огня. Для грязных дел всегда найдутся такие, как Маэстро. И как я.

Завтрак накрыт для всех, включая слуг, в рыцарском зале. Стол поставили подковкой, как в замке. Коварные сводни, которым я, между прочим, регулярно плачу жалование, посадили нас с Лоренцей рядом на господские места. Все на нас глазеют, навязчиво намекают, что на вчерашней свадьбе не нагулялись, но мы держимся из последних сил. Разве что Лоренца так красиво и нервно поводит плечом, отворачиваясь от меня, что я на время забываю о еде. Хочется утащить ее отсюда и продолжить с того места, на котором мы остановились. Орать друг на друга, умолять, целоваться, плакать, драться, оказаться в постели — все что угодно, только вдвоем... Хоть что это даст? На словах-то она скажет все, что я хочу услышать, но смогу ли я поверить?

Лукреция по-свойски взбирается ко мне на колени. Мы едим из одной тарелки, но я все же успеваю ухаживать за Лоренцей, чем только злю.

— Запеченный бри, мадонна? — спрашиваю, отрезая кусок нежнейшего ароматного сыра с подрумянившейся корочкой и мягкой кремовой сердцевиной.

— Нет, благодарю, мессир, — вежливо отвечает она. Примерно таким тоном жена бондаря, живущего на другом конце улицы Доброго Пастыря, говорит своему благоверному: «Чтоб ты сдох, собака!»

Хармсу срочно понадобилось выпить за мое здоровье и ударить кубком об кубок. Ударяем.

— Отченаш просил передать, что прибрался в часовне, — быстро шепчет он. — Не смотри на меня так. Ты велел ему найти экзорциста, вот он и нашел. А остальное вытряс из пойманных наемников и оруженосца.

Киваю. Хорошо иметь Короля нищих в друзьях детства.

Непринуждённую пирушку слегка подпортил шателен, ворвавшийся неожиданно и стремительно.

— Ранний обед, дамы и господа?

Как раз бьет полдень, а потому вопрос уместен.

— Поздний завтрак. Зато все выспались. Или почти все, — кошусь я на молодоженов. — Но завтракать мы решили поплотнее, не постясь, и с вином, а посему прошу к столу! И ваше здоровье! Друзья, что же вы? Выпьем за нашего шателена!

— Благодарю, мессир. И с радостью приму ваше приглашение. С наилучшими пожеланиями честной компании и любезному хозяину, — он залпом выпивает поданный кубок и тяжело опускается на место, указанное Мартой вверху подковки. Приходится сдвинуть Морица и всю цепочку за ним, но шателен есть шателен.

— Браво! Браво, господин шателен! — рукоплещет Тристан. — Дело черных жемчужин раскрыто, хоть оставило по себе множество тайн, которые, несомненно, обрастут легендами. Герр Штрауб теперь знает, как ведутся дела в Вормсе. Дети живы и возвращены в семьи. За это и выпьем. Надо уметь ценить хорошие новости в наше дерьмовое, прошу прощения у дам и детей, время!

— Прекрасная речь, мастер Хармс, — поднимает кубок шателен, — Поддерживаю.

— Угощайтесь, герр Штрауб, — приглашаю я, — Чувствуйте себя как дома.

— С радостью, мессир. Вот уж не знаю, чего больше хочу: спать или есть.

— Не отказывайте себе ни в том, ни в другом. В доме непременно сыщется удобное местечко.

— Господь с вами, мессир! Мне бы еще бургомистершу допросить. Надеюсь, это прольет свет на многочисленные загадки, о которых говорил герр Хармс.

Перегибаюсь к Вольфу:

— Сделай мне одолжение, спои шателена. Ненавязчиво.

— Да его и так с пары кубков поведет, — шепчет в ответ фон Лейден, окидывая Штрауба оценивающим взглядом, — А нет, так можешь на меня положиться.

Матери входят в дом все так же несмело — Минна Шмиц, Барбара Губер, Хенни Копп, Криста Гериг и другие женщины, как и тем мрачным ноябрьским утром. Сбиваются тесным кружком в прихожей, будто стараются занять поменьше места и, не дай боже, не натоптать. Сегодня их больше, у них радостные лица, хоть глаза и на мокром месте. По всей видимости, сегодня нарядились во все лучшее, а то и одолжили праздничную одежду у подруг. Пришли все, даже те, кто не приходил в прошлый раз. Например, жена портного Брауна и девица Тильда. Хоть я и не сразу узнал ее в скромном платье и чепце. Перешептываются, и я замедляю шаг, прислушиваюсь: «Суров, мессир, да суров. Наругать может. Но добрый, кто бы еще нас пожалел». Женщины смущаются и замолкают в растерянности, когда я появляюсь на пороге. Радость и немое обожание в их взглядах все еще плохо скрывают притаившийся испуг.

— Мессир! — Минна вдруг бросается мне на грудь и ничего больше не может сказать — ее душат рыдания.

Комок в горле, слова, застрявшие на языке, давно высохшие слезы, звенящая пустота внутри. Все, на что я способен — обнять худые вздрагивающие плечи. Женщины налетают на меня встревоженной птичьей стайкой, галдят все разом:

— Уж как мы вам благодарны!

Несколько женщин, причитая и всхлипывая, падают на колени, одна пытается поцеловать мне руку. От этого и вовсе становится неловко.

— Спасибо, мессир!

— Да хранит вас Господь!

— Я уж и не верила! Думала, наши крошки мертвы.

— Буду молиться за вас до конца своих дней и детям велю!

— Нам нечем заплатить...

— ... но мы собрали, что могли....

— ...но мы еще принесем, если вы согласны подождать...

Побаловались, и будет. Довольно с меня любви и благодарности.

— Тихо, сударыни, — говорю строго, и они испуганно умолкают, — Платить и не думайте. Помните наш уговор? — они дружно кивают, преданно заглядывая в глаза. — Все жемчужины у меня, даже с лишком. Стало быть, мы в расчете. А теперь прошу к столу.

— Как к столу? — теряется Минна, — С вашими гостями?

— Вы, сударыни, тоже мои гости, причем почетные. А там, — указываю на Рыцарский зал, — Все, кто помог вытащить ваших детей из-под эшафота, кроме семейства Келлеров. И будет рыдать, пусть они увидят ваши счастливые лица.

Будто нам мало гостей, за окнами трубят горны. Все вываливают за порог, чтобы посмотреть на прибытие герцога со скромной свитой человек в десять. Среди них звездой сияет разодетая в пух и прах Вилда. Надо отдать должное, выглядит она королевой.

— Ма... — выдыхает Гретель и тут же исправляется, — Дорогая сестрица!

— Ах, я, наконец, чувствую себя собой, милая, — Вилда обнимает дочь, — Понимаю, что овдовела и надо бы скорбеть, — доверительно шепчет ундина, взяв меня под руку, — Но в компании твоего сюзерена, мой мальчик, что-то не очень получается.

— Постарайтесь не венчаться с ним, и все будет в порядке.

— К счастью, он женат! — отмахивается Вилда и снова притягивает Гретель к себе, — Куда ты, милая? Как прошла первая брачная ночь?

— Ангел мой, не смущай молодых, — грозит пальцем герцог. — Дамы, дайте же мне поздравить нашего героя!

— Какого там героя. Лотен де Фриз спустился со мной и вынес детей из оссуария, — напоминаю, — Мессиры фон Лейден и де Берг, мои оруженосцы и мой слуга Курт Шульц, мастер Йорг с семьей нам очень помогли.

— Прекрасно, — потирает руки Лис, — У нас сегодня много героев. И за всех надо выпить. Все, кто участвовал в спасении детей, будут награждены. Состоящие на службе — в размере годового жалования, остальные — согласно заслугам. Матери получат по пятьдесят гульденов лично от меня и по двадцать от моей дочери.

Дружные крики одобрения. Герцог поднимает руку, требуя тишины.

— Господин шателен и его люди тоже получат награду в размере годового жалования.

— Весьма признателен, ваше высочество, — кланяется Штрауб.

Сюзерен милостиво протягивает руку для поцелуя. Шателену только и остается, что преклонить колени и приложиться к гербу на рубиновой печатке. Непрошенными лобызать руку кидаются матери, благословляют герцога за оказанную милость.

Гости вновь располагаются за столом. Подтягиваются соседи... Фон Беки всем семейством и даже аптекари Шмуклер и Филькенштейн жмутся в конце стола. Но сердце моё греет появление Вайнеров и Йенса вместе с ними. Я уж боялся, что он сгинул где-то или сотворил нечто непоправимое. Но вот он, живой, здоровый и счастливый. Кем бы он ни был.

Поздний завтрак незаметно претекает в обед, переходящий в ранний ужин. К вечеру гости расходятся, кроме шателена, которого то ли сон сморил, то ли граппа. Осталась Лоренца, но и она, вопреки всем моим надеждам, собирает детей. Я забираюсь с ногами на широкий подоконник. Холоднее места в доме не сыскать — день и ночь топили все печи. Хочу немного остыть. И без того мутноватое и затянутое морозными узорами стекло мгновенно запотевает, хоть сердечки рисуй.

— Останься, — прошу я, ведь что бы ни случилось в ночь Йоля, я приду к ней. Даже если это буду не я.

— На каком основании? Дамы в покоях пфальцграфини и так о нас судачат.

— Надо же им о чем-то говорить, сомневаюсь, что вышивание — очень увлекательное занятие. Помолвка, тайное венчанье, свадьба на весь город — все, что хочешь.

— А ты, так уж и быть, постоишь в церкви с мрачным видом? — она хочет сесть рядом, потому я одну ногу спускаю, другую подтягиваю к груди. Лоренца забирается на подоконник, обнимает колени и кладет на них подбородок.

— Да, — признаюсь я, — У меня настроение залезть в нору поглубже и не высовываться, но ради тебя я на все пойду. Скажи только, что тебе нужно.

— А почему ты думаешь, что я ради тебя не пойду на все? Тебя что-то мучает, я же вижу. Не спрашиваю о подробностях...

— О, ты все узнаешь, кто-то да проболтается, уж не беспокойся.

— Ты спас детей и покарал злодеев.

— Отнял хлеб у Йорга Келлера, — мрачно замечаю я.

— А как было призвать их к ответу? Да что бы ты с ними ни сделал, я горжусь тобой.

— Потому что ты свирепая и кровожадная тосканская интриганка.

Мы смеемся. Лоренца сжимает мою руку.

— Что еще тебя мучает, amore mio?

— Ничего, — вру я. Не хочу говорить про Йоль и Нибельзее.

— Давай поступим так, — Лоренца рисует пальчиком на стекле, сплетая буквы «Р» и «Л» в замысловатый вензель, и обводит его сердечком. Как чувствовал, что это случится. Красиво, в самый раз для всяческой свадебной дребедени.

— Ты отдохнешь и успокоишься, а я подожду. Мне не нужен несчастный жених на свадьбе.

— А у нас есть время ждать?

— Ты о чем?

— Ты думаешь я не понимаю про травяные отвары, разбавленное вино и почему бывает плохо по утрам?

— Так вот почему ты решил... Нет уж, спасибо. Жертвы мне не нужны.

— Да какие жертвы? Это наш ребенок.

— Ребенок не пропадет. И я тоже... Джакомо или Джованни признают его своим да и дело с концом. Вырастет вместе с другими детьми Медичи. А о моем возможном участии в его рождении люди посплетничают и забудут. И ты ведь не хотел детей...

— Это было, когда его не было. Раз уж он есть, надо принимать решения.

— Вот как? Вынужденный брак из-за ребенка? Мы к этому пришли?

— Чего ты от меня хочешь, Лоренца? Скажи, наконец. Я ничего не понимаю.

— Прости, amore mio, но ты уж как-нибудь сам разберись.

Она уходит. Молча смотрю, как исчезает ее рисунок с запотевшего стекла. Это тупик. Ей не нужен брак, ей нужно всё без остатка, и она даёт мне право выбора. И что со всем этим делать?

Слуги наводят порядок после ухода гостей, а я брожу неприкаянным привидением, спотыкаясь о мебель. За мной носится Цезарь, думает это игра. Пить больше не хочется. А тут ещё и Штрауб откуда-то вылезает:

— Мне пора.

— На ночь-то глядя? Оставайтесь.

— Допрос...

— Завтра допросите. На свежую голову. А наша отравительница тем временем подумает о спасении бессмертной души.

— Пожалуй вы правы. Вернусь в «Три ивы». Высплюсь.

— Что это вы живёте за крепостной стеной, кстати говоря? Всякую ночь стражу будить — та еще морока.

— А что еще остается? — разводит руками Штрауб, — Излишками средств я не располагаю. А дом, который предоставил мне город, всё ещё ремонтируют...

Все больше убеждаюсь, что шателен — честный человек. Диковинка на такой должности, но бывает.

— Невзлюбил вас покойный Кауфман?

— Похоже на то. А фройляйн Нойман не брала с меня плату за комнату, только за питание.

— И приглянулась.

— Увы, на мою беду. Я ведь женат. Надеюсь, до Рождества я смогу вселиться в дом вместе с семьёй.

— Понимаю, — говорю я, задумавшись о том, что фрау Штрауб как-то не торопится делить с благоверным трудности жизни. Впрочем, не мое это дело.

— А почему бы вам не пожить у меня, Штрауб?

— Мне, право же, неудобно вас стеснять.

— Удобно. Стесняйте, сколько вам угодно. Дом большой и пустой, если вы заметили.

— Благодарю, это щедрое предложение. Утром пошлю за вещами.

Мы замолкаем, слушая колокола, отмерившие очередной час нашей жизни.

— Все же жаль, что мы никогда не узнаем правду, — делится со мной шателен. — Ожившая фрау Фогель так ничего и не сказала, да и вряд ли от нее можно чего-то добиться. Бургомистерша будет врать и отпираться. А сможем ли мы найти отца Зоммера?

— Эх, герр шателен, правда чертовски паскудная вещь. В ней нет ничего приятного. Правда не в том, что люди говорят, а в том, о чем они молчат. Давайте-ка не будем терять время на бесполезные философствования и надеремся от души.