Повод для визита к бургомистру выдумывать не приходится — найденных детей вполне довольно. Со мной только Курт и Мориц — не таскать же за собой всю компанию. Сразу бросается в глаза, что в окнах слишком много света. На пороге нас чуть не сбивает с ног слуга.

— Такое горе, — бормочет он, — такое горе. Во цвете лет...

Бургомистр обнаруживается в своей постели мертвым. У смертного одра собрались: вдова, солидный седобородый доктор в черной мантии, молодой хирург и — вот неожиданность — отец Бенедикт Зоммер, самозабвенно молящийся над телом.

— Мессир ван Хорн, — фрау Магдалена прижимает батистовый платочек к сухим уголкам глаз. — Это случилось так внезапно.

— Примите мои соболезнования, фрау Кауфман.

Лицо и шея бургомистра багрово-синего цвета. Удушение крайне сомнительно — ему делали кровопускание, то есть медики были здесь еще при жизни пациента. Не говоря уж о слугах и священнике, который тоже мог застать бургомистра живым. Кладу руку на плечо Кауфмана и обнаруживаю, что он теплый. Трогаю кисть. Холоднее, но как у живого. А ведь с чудесного преображения Вилды прошло достаточно времени. Это можно бы объяснить тучностью и теплом в спальне...

— Удар, — продолжает фрау Кауфман, — Ему сделали кровопускание, но оказалось слишком поздно... При его сложении... и полнокровии... я же умоляла его...

Слезы наконец удалось выдавить.

— Умоляла следить за собой.

Бормочу слова утешения и поворачиваюсь к священнику:

— Рад, что вам лучше, отец Бенедикт.

Часто доводится слышать, что страдающим неизлечимой хворью становится легче на несколько дней, недель, месяцев. Ощущение это обманчиво, будто смерть ослабила хватку, втянула острые когти, но держит жертву мягкими лапами. Может даже показаться, что болезнь отступила. Глядя на отца Зоммера, такого не скажешь. От трупа его отличает разве что горячечный румянец на выцвевшем заострившемся лице и нездоровый блеск глаз.

— Я духовник этой семьи, сын мой, быть здесь в такой час — мой святой долг, — объясняет он, отрываясь от молитвы, — Герр Кауфман послал за мной, когда ему стало худо. Он был набожный человек. Спаси, Господи, его душу.

Кауфманы, должно быть, изрядно потратились на закоулок в крипте.

— Бургомистр был жив, когда вы пришли, отче?

— Да, и был в сознании, как мне показалось.

— Показалось?

— Именно так. Он совершенно не мог говорить. Язык господина бургомистра посинел и невероятно распух.

Смотрю на лекарей.

— Так и было, — подтверждает старший, — Как видно, переизбыток черной желчи в организме.

Младший медик скептично хмыкает и отворачивается, сосредоточившись на мытье хирургических инструментов.

Курт, стараясь не привлекать излишнее внимание, осматривает труп. Кладет руку на тело, принюхивается, прощупывает гуморальные узлы, смотрит на ногти. Тщательно осматривает тазик крови. Она необычно темного цвета... или мне кажется? Покосившись на Курта, начинаю задавать вопросы, которые задал бы он, если бы мог.

— Это после смерти случилось? — указываю на лицо бургомистра.

— Нет, мессир, — говорит доктор, — Когда мы прибыли, он уже был таким.

— Как долго он оставался в сознании?

— До последнего вздоха, — всхлипнула фрау Кауфман.

— Это обычный цвет для скончавшихся от удара? — спрашиваю якобы у доктора, но на самом деле у Курта. Он мотает головой.

— По-всякому, — отвечает доктор медицины, — Все зависит от гуморов организма и расположения звезд на небе. Бывают бледные, бывают синюшные, бывают такие.

Молодой медик кривится:

— Только если посчастливится умереть от удара с большого перепоя. Такое случается, почему бы нет?

— Вам бы помалкивать, Гофман, — одергивает его коллега, — Вы пока не доктор медицины и неизвестно станете ли им когда-нибудь. Вы не можете давать советы по лечению.

Юноша, насупившись, собирает свои инструменты.

— Оставьте, — придерживаю я его, когда он берется за тазик с кровью. — Вы отворяли кровь больному? — спрашиваю я у склоненной кудрявой головы.

— Я, мессир, — хирург поднимает глаза, — доктора медицины руки кровью не марают. Не очень-то помогло... я бы все-таки промыл желудок. У него было явное расстройство пищеварения.

Курт одобрительно кивает.

— Это только доказывает то, что вы нерадивый студент, Гофман, и по вам плачут розги, — грозится доктор, — Расстройство пищеварения может случиться и при ударе.

«Удушье, тело до сих пор теплое, темная кровь, синий язык — это яд. Аконит. Достать не так уж трудно. Бывает, разводят в цветниках... Цветы синие, похожи на шлем», — руки Курта движутся за широкой спиной доктора медицины, читающего морали студенту.

Оранжерея, синие цветы, сильный афродизиак, который нельзя трогать...

— Своим промыванием желудка вы свели бы пациента в могилу.

— То-то гляжу, господин бургомистр на танцы собрался, — огрызается Гофман.

— Да что вы себе позволяете, молодой человек?

— Фрау Магдалена, — говорю, — Можно вас на пару слов?

Бургомистерша уводит меня в соседнюю комнату, где устроен домашний кабинет. Закрыв дверь, она тут же хватает меня за руку:

— Дети. Если с ними...

— Они в безопасности.

— О, мессир, вы нашли их!

— Да, живыми и здоровыми. Жаль, что вы можете их потерять, фрау Магдалена. И уже навсегда.

— О чем вы, мессир?

— Если вас казнят, это неизбежно случится.

— Вы меня пугаете, мессир!

— Вы меня тоже, фрау Кауфман... Люпин — сильный афродизиак? Спустимся в оранжерею, проверим? Вдруг сработает.

Она пятится, но я крепко держу ее за руку. За окнами послышались голоса и конское ржание. Выглядываю:

— А вот и шателен. Самое время. Решайтесь, фрау Магдалена.

— Это ложь! Вы ничего не докажете.

— С чего вы взяли, что я должен доказывать вашу вину? Правосудие не так работает — обвиняемый считается виновным, пока не докажет обратное. Какая нежная кожа, не хотелось бы, чтобы эти пальчики зажали в тисках.

— Вы обвиняете меня? В чем? Посовестились бы, мессир. Разве не ваш долг защищать дам?

— Это я и хочу сделать. Сдайте мне вашего сообщника, скажите, где дети, и я берусь защитить вас в поединке. Бургомистра, Фрица Майне и его мать, Жоэль Марье и Криспина Фюрста все равно уже не вернуть.

— Вы в своем уме? Не понимаю, о чем вы говорите! Боюсь, вы немного забылись, я — Фогель, меня есть кому защитить.

— Если они станут защищать ведьму и мужеубийцу.

За дверью шум. Спустя мгновенье дом заполняется криками.

— Я — дворянин, — слышу я решительный голос Морица, — Приказывать мне могут только мессир, наш герцог и наш государь.

Вбегаю в спальню, таща за собой Магдалену. Картина что надо: Курт схватил отца Зоммера и держит у его горла нож. Мориц мечом прикрывает Курта. Клинки шателена и его людей направлены против них.

— Ван Хорн, вразумите своих головорезов, — орет Штрауб, — Или я буду вынужден взять их под стражу.

— Нападение на духовное лицо! — верещит доктор. — В доме бургомистра! У постели умершего! Какое неуважение!

— Вряд ли мой слуга сделал это без причины, — возражаю я.

— Священник что-то достал из-под рясы, — говорит студент-медик.

Ловлю кругляш, брошенный Куртом. Размером с серебряный грош. Гальдрастав набит точками.

— Да, — кивает Гофман, взглянув, — Именно это.

Я зажимаю монету в кулаке и поворачиваюсь к бургомистерше.

— Фрау? Ваш выбор?

— Вы с ума сошли, мессир. Я ни в чем не виновата!

— Как вам угодно. Отец Бенедикт... Теперь ваша очередь поступить правильно. Откуда у вас эта монета?

— О чем вы, мессир? Я старый и немощный человек. Ваш слуга причиняет мне боль, а ваши намеки оскорбляют.

— Отпустите священника! — требует Штрауб, — Что бы там ни было, отпустите, и мы его обыщем.

— Курт, отпусти его.

— И положи оружие на пол, — орет шателен, — И руки подними! И отойди дальше! Оруженосец тоже... Именем короны!

— Да черта лысого, — отвечает Мориц. Моя школа, да. Все правильно, я ему приказа не давал, а именем короны пусть лучше не разбрасывается.

Пока Курт кладет оружие, отец Зоммер, как ярмарочный фокусник, вытаскивает откуда-то такую же монетку, бросает ее в стену. На гобелене, изображающем любовь рыцаря и пастушки открывается мерцающая чернотой дыра портала, в которую резво заскакивает священник.

— Они на виду, но ты не видишь, — кричит он, обернувшись ко мне.

Портал резко схлопывается, оставив по себе неровный шрам, сочащийся чернотой.

— Ни черта себе! — восхищается студент, — День прожит не зря!

— А старик-то крепче, чем кажется, — замечаю я.

— Что это? — беспомощно спрашивает шателен, — Как это?

От черной дыры не остается и следа. Курт срывает гобелен, под ним нарисован гальдрастав.

— Я же обещал вам чудеса? Вот они. Второе чудо. Фрау Кауфман хочет признаться в отравлении мужа аконитом и похищении собственных детей. Вам придется взять ее под стражу.

— Промывание желудка! — разводит руками студент, — Что и требовалось доказать.

— Да что вы такое говорите, мессир ван Хорн! — шипит бургомистерша, — Он лжет! Мерзкий урод домогался меня, но я отказала. Вот он и мстит. Герр Штрауб, умоляю, защитите меня и моё доброе имя!

— Ложь! — все дружно оборачиваются, услышав шаги на лестнице.

В спальню заходят люди шателена, а с ними Эдит Фогель. Но я не сразу ее узнаю. Девушка едва переставляет ноги, ее трясет, волосы в колтунах, лицо разбито. Из одежды только порванная сорочка, не скрывающая следы жестокой порки. Даже думать не хочу какое орудие для этого использовалось. В руках у нее то самое старинное платье, что было на незнакомке с рыночной площади в день оглашения приговора.

— Нет, — исступленно бормочет бургомистерша, глядя на платье.

— Мы того, господин шателен, услышали стоны, выбили дверь и нашли фройляйн, — объясняет один из ее сопровождающих, — Связанной и вот в таком виде.

— Кто это сделал с вами, фройляйн Фогель? — тревожится шателен.

— Она, — девушка указывает на сестру, — Она развратничала со своим жильцом Фрицем Майне. Домогалась, хоть и безуспешно Лотена де Фриза и мессира ван Хорна. А это, — Эдит бросает платье к ногам сестры, — она надевала, когда проворачивала свои делишки.

— Нет, — бессильно стонет Магдалена, — нет...

— И она давала аконит Герберту...

— Это лучшее растирание при больных суставах! — бормочет фрау Кауфман, — Герберт жаловался на ноги! Он так страдал.

— И это яд, даже если нанести на кожу, — продолжает Эдит, — А уж если принять внутрь... Я узнала и пыталась ее остановить. Она... она сделала со мной это и собиралась убить...

— Боже мой! — кричит бургомистерша, — Эдит больна, она одержима! Не верьте ей! Я специально наняла экзорциста герра Курцмана, чтобы он изгонял демонов помягче и в домашней обстановке... Пожалуй, он немного перестарался.

Штрауб переводит взгляд с Эдит на фрау Магдалену, смотрит на гальдрастав на стене. Потом подходит к трупу бургомистра.

— Господа медики, бургомистр мог отравиться чем-либо? Например, аконитом?

Оба медика соглашаются уверенно.

— Но от этого у него случился удар, — настаивает старший. Младший закатывает глаза.

— Сударыня, вы арестованы до выяснения обстоятельств, — говорит шателен.

— Мои дети, — Магдалена неожиданно кидается ко мне, цепляется за руку, — Отдайте их дяде Фогелю! Только ему! Умоляю!

Нежелание оставить детей под одной крышей с ненавистной сестрой понятно, но жить всем четверым предстоит у Фогелей. Эдит дядюшка тоже заберет к себе, хорошо, если отлежаться в собственной постели даст. Но я киваю, а ее лицо проясняется.

— Соберите все необходимое, фрау Кауфман, — говорит Штрауб.

Его подручные отрывают от меня бургомистершу и уводят.

— Господа медики... Теперь вы, — говорит шателен, — Во-первых, фройляйн Фогель нуждается в вашей заботе, а во-вторых помогите моим людям обыскать дом.

— Но что мы ищем? — спрашивает старший.

— Корень аконита, насколько я понимаю, — объясняет Гофман, — Порошок или настойку из него.

— Благодарю, юноша, — кивает шателен, — Пусть доктор занимается барышней, а вы ступайте с моими людьми. Если нуждаетесь в подработке, найдите меня в ратуше. Испытываю острую необходимость в толковом и расторопном медике.

Студент шутливо раскланивается и благодарит.

— Что мы будем делать, мессир? — спокойно спрашивает Штрауб.

— Что-то мне подсказывает, что отец Бенедикт для нас потерян. Возьмите всех, кого можете, ваших людей, стражу и отправляйтесь в Церковь святой Адельгейды Бургундской. Я почти уверен, что вы много чего там найдете.

— Пусть клирики только заикнутся мне про святость и неприкосновенность церкви.

— А некому там про это заикаться. Для надежности можете даже давешних доминиканцев прихватить, — предлагаю, — Не повредят.

— Вы с нами?

— Нет, проверю одну совсем уж безумную идею. Вам лучше не знать. Это не займет много времени, как только закончим, присоединимся к вам.

Гретель удалось разбудить и расспросить детей бургомистра. Они ничего не знали и, скорей всего, их похитили, пока они спали. Женщины успокоили и накормили детей, уложили в комнате Августа, там же спали Луиджи с Лукрецией. Взрослые расположились здесь же или в смежных комнатах. Выглядит все как дружеские посиделки — остроумные разговоры, шахматы, лютня. Вот только все мужчины вооружены, а улыбки на женских лицах плохо скрывают тревогу.

Решаем, что Шварцбарт с охраной Лоренцы и Тристан Хармс остаются с дамами и детьми. Не меньше я рассчитываю на Гретель — магия ундины в таком деле сильнее меча. Курт, Якоб, Вольфгер, Лотен и Мориц с Югом едут со мной.

Уже поздно, но ворота нам открывают.

— Что за ночь, мессиры! — стражник потирает окоченевшие руки, — И в такую пургу, все только и знают, что носятся туда и сюда. Шателен, теперь вы. Бургомистр помер... Только бы Дикая Охота не началась...

— Да не дай боже, — говорю я совершенно искренне, с беспокойством поглядывая на небо. Но нет, зверь внутри не чует Охоту. Обычная зимняя метель. Ничего зловещего.

Неожиданный ночной визит разбудил семейство Келлеров. Дверь нам открывает сам хозяин. Сыновья держатся тут же, под рукой; может, по привычке,  а, может, и нет. Грабители-то сюда не сунутся, но от горячих голов и незадачливых мстителей тоже хлопот не оберешься.

— Мессиры? — Йорг Келлер окидывает всю компанию тревожным взглядом, пока не упирается в меня, — Мессир ван Хорн... что случилось?

— Простите за позднее вторжение, мастер Келлер. У меня к вам вопрос. Возможно ли попасть в оссуарий под эшафотом.

— А вы умеете удивить, мессир, — Келлер задумчиво потирает переносицу, — Не спрашиваю, что вам там понадобилось. Да, есть люк с решеткой. Она снимается, мы сметаем туда кости... ну и все, что ненароком отвалилось. Лаз узкий, но худощавый человек вроде вас, протиснется. Мальцы ваши, — он кивает на Морица и Юга, — Господин герольд тоже пролезет. Остальные господа никак.

— Это даже лучше, чем мы ожидали, мастер Йорг. И это единственный вход?

— Да. Эшафот перестраивали по плану моего отца, как раз после того, как он принял должность. По сути, это каменный мешок с костями. Зачем там вход?

— Должны же его как-то чистить?

— Оссуария хватает на много лет. Да хоть на сто. Мы же не в Париже, чтобы Монфоконы разводить. Холм вскрывают, убирают кости, укрепляют свод и снова закаппывают. Неужто, в самом деле полезете?

— Полезем. Решетка под замком?

— Известное дело. Чтобы мальчишки не забирались. Я с вами.

Келлер набрасывает плащ, но задерживается, прислушиваясь, к женскому голосу из глубины дома:

— Шаперон теплый надень. Да на все пуговицы застегни, чтоб не простыть. И рукавицы не забудь.

— Хозяйка моя, — смущенно улыбается палач и безропотно натягивает поверх плаща толстый шерстяной шаперон с оплечьем.

— Милая, иди в постель, не мерзни. Я помогу мессирам и вернусь.

Вооружившись лопатами, веревками и фонарями, мы поднимаемся к эшафоту. Снег скрасил даже это мрачное место: присыпал толстым искристым слоем перекрытия виселицы, улёгся богатыми белыми шапками и воротниками на головы и плечи повешенных. Вот уж кому не до людских забот.

— Они на виду, но ты не видишь, — бормочу я, — Над ними танцуют в белых шапках и шубах... Нет среди мертвых, нет среди живых...

Сколько раз я проезжал мимо Вороньего холма в последние дни? Как мне это раньше не приходило в голову?

Снег мы разгребаем быстро, но заледеневший замок поддается Келлеру не с первого раза. Наконец палач снимает решетку. Приходится сбить ломом лед со стен, насколько можно достать ломом. Но ни грохот падающих обломков, ни наши крики, не вызывают ни малейшего отклика в оссуарии.

— Прошу, благородные господа. Кто первый?

— Я, — торопится Лотен, — И не спорьте.

Мы спускаем бечевку с фонарем и веревку. Я собираюсь следом за Лотеном. Только потом, если понадобится помощь, наступит черед Морица и Юга.

Вооружившись небольшим, но заостренным молотком — не хочу думать, для чего Келлеры его использовали, Лотен проскальзывает в люк. Некоторые трудности вызывает самое узкое заледеневшее место, но кроша лед инструментом и, судя по витиеватой и образной брани, собственным телом, чудовище наше прорывается внутрь. Мы даже слышим жутковатый хруст костей под его ногами — такое ни с чем не спутаешь. И тишина.

— Эй, герольд, — орет Вольфгер, дергая веревку, — Ты там жив, черт тебя побери?

Молчание.

— Разберусь, — я ныряю в люк.

Спустившись, по пояс вязну в горе грудных клеток, тазобедренных суставов и черепов. Лотен стоит спиной ко мне в оцепенении. Света от фонаря мало, а вот тени создаются безумные: гигантские ребра, кисть скелета на всю стену. Мрачное царство мертвых. Наконец герольд поворачивается и, балансируя на черепах, протягивает мне руку.

— Ты был прав, — говорит он. 

Смотрю туда, куда он указывает, и стремительно скатываюсь с горы костей. Дети. Их устроили у стены. Кости убраны, кроме тех, что намертво впечатались в земляноой пол, но поверх все же насыпали соломы, бросили тюфяки. Дети спят, прижавшись друг к другу. Все тринадцать.

Лотен тоже спускается, и мы проверяем жилку на шее у каждого. Живы. О них заботились, укрывали местами плешивыми, но еще годными овчинными одеялами. Их явно будили, чтобы покормить. Есть даже жаровни. Еще теплые, значит, Зоммер недавно их навещал. В оссуарии теплее, чем снаружи, но все равно холодно. Священник приносил угли, поддерживал огонь. Они ведь должны были дожить до Йоля. Но что бы случилось, не доживи он сам до Йоля?

Рассматриваю гальдрастав на каменной стене. На первый взгляд он такой, как остальные, но все же немного другой. И это не ошибка, как в детской в доме бургомистра. Вписана еще одна руна. Даже я понимаю, что она значит. Руна силы — «уруз». Она, будто зовет за собой, а рука сама собой нащупывает монетку отца Бенедикта.

— Эй вы, там! — кричат нам сверху, — У вас все в порядке?

— Мы нашли их! — отвечает Лотен зычным голосом герольда.

Вытащить спящих детей оказывается делом непростым. Труднее всего протащить кого-то, пусть и маленького, через узкое горло каменного мешка, если сам помещаешься с трудом. Одно неловкое движение — и можно задушить ребенка или разбить ему голову.

— Все получится, — уверяет меня Лотен, — Растянусь немного, если будет надо.

Для надежности он снимает пурпуэн. Задумываюсь над тем, как это он растянется, но предпочитаю промолчать.

Поднимая ребенка, гадаю кто это. Пауля и Паулину я узнал, но кто из них Михель, сын Тильды, а белокурая Анна Губер, пропавшая первой? Мордашки чумазые, волосы потемнели от грязи и спутались. Привязываем малыша к Лотену.

Мне остается смотреть и ждать, что из этого выйдет, не застрянут ли они. Лотен влезает в горло люка, поднимается. Прислушиваюсь к каждому шороху и вздоху. Радостные крики сверху. Получилось.

Презрев все предрассудки, мы устраиваем детей в доме палача, поближе к очагу, да и сами жмемся к теплу. Келлер, которому редко доводится принимать гостей, даже говорит извиняющимся тоном, но Вольфгер спешит его успокоить в своей манере:

— У нас война, пусть это и называется перемирием. Не сегодня, так завтра нагрянет чума. Последнее, чего я буду бояться — вашего эшафота, мастер Йорг. Но если придется, вы уж дело не затягивайте.

— Можете положиться на слово Келлеров, мессир фон Лейден. Мы на все готовы, лишь бы угодить истинному рыцарю и благородному человеку, — из-за печальной и виноватой улыбки палача это звучит даже не зловеще — обыденный черноватый юмор.

Фрау Келлер, приятно пухленькая и свежая, как сдобная булочка, и ее хорошенькие дочери-подростки и невестка суетятся и охают над детьми, но и нам наливают густой горячей похлебки и вина, чтобы отогреть. Дом до безобразия нормален и даже уютен: на камине — рождественское полено, украшенное ветками ели, сосны и падуба, в горнице — елка в золоченых орешках, красных яблоках, разноцветных бусах и лентах. Все здесь обустроено, как в любой зажиточной бюргерской семье, с тем отличием, что под этой крышей есть и казенная часть, где хранятся инструменты, и оборудовано нечто среднее между пыточной и приемной цирюльника. Но туда даже вход другой. Жилая часть дома призвана стереть любое напоминание о неприятном соседстве и двойственном отношении к палаческим династиям в миру. Если ты родился в семье палача, можешь стать только палачом, если ты девушка — выйдешь замуж за палача. У тебя не будет друзей. Никто не захочет с тобой выпить и поговорить о жизни. К тебе не придут гости и тебя никто не пригласит — даже случайная встреча с тобой плохая примета.

Курт с нашим хозяином осматривают детей, пытаясь привести их в чувство.

— Их не били, — говорит Келлер, — Худые, но ведь толстыми они и не были. Здоровы — может у кого сопли, а так в порядке. Не понимаю, что с ними такое.

Мы с Куртом обмениваемся взглядами. Всё как с детьми бургомистра, одна надежда на Гретель и ее гребень.

— Можешь отвлечь внимание? — говорю Лотену тихо, — Мне надо незаметно уйти.

— Хочешь поймать мага?

— Не зря же он дал подсказку.

— Это ловушка, Робар. Я с тобой.

— Ты умеешь открывать порталы?

Он опускает глаза.

— Я силен в магии не больше, чем другие представители моего рода, — скромно замечает он, — Создавать порталы я не умею.

— Лучше прикрой меня, чтобы никто не увязался.

— Ты уверен, что...

— Я ни в чем не уверен, но я должен попытаться.

Не скрою, любопытно, как Лотен это делает. Он подходит к каждому, начинает с ничего не значащей фразы в духе «до чего сегодня странная погода». Внимательно смотрит в глаза. Человек соглашается, что, да, погода странная. Лотен говорит что-то столь же пустое, получив ещё два согласия, доверительно кладет руку на предплечье собеседника. В глазах его вспыхивает яркое синее пламя, зрачки на мгновение становятся змеиными. Он бормочет что-то невнятное и отпускает жертву. Человек очарованно и задумчиво смотрит на Лотена. Потом отворачивается и, как ни в чем ни бывало, возвращается к своим делам. Лотен подходит к следующему.

Ключ удалось стянуть без труда — все были слишком заняты, чтобы следить за мелочами. Верёвку я подбираю на крыльце и вдруг вспоминаю, что не спросил Лотена, какое он чудовище. Странная забывчивость.

Курт выходит за мной.

— Мне надо кое-что проверить. Возвращайся. Ты в люк не влезешь.

"И никого к нему не подпущу".

Спустившись, дергаю за веревку и Курт сбрасывает в оссуарий другую с мечом.

— Метаморфис, — шепчу я.

Тварь радостно вырывается на волю. Не сомневаюсь, моя боль доставляет ему наслаждение. Дрожащей рукой показываю ему монету отца Зоммера.

Знаю. Стану я спать, когда начинается заварушка.

— Руна «уруз» усиливает портал. Мы сможем в него войти?

Не узнаем, пока не попробуем.

Пытаюсь прислушаться к его мыслям, но решительно ничего не понимаю — там сплошные магические формулы и загадочные знаки. Наконец он делает кинжалом крошечный надрез на коже, аккуратно, проводит кровью по кресту на гальдраставе, тщательно избегая других знаков. Бормочет заклинание на языке, в котором я узнаю только отдельные слова, чертит углем что-то прямоугольное. Играет монеткой, основательно испачкав ее в крови, произносит:

Властью стихий и силой древней крови дай мне пройти.

В стене оссуария появляется самая обыкновенная дверь.

Готов?

Да.

Ни черта я не готов. Неведомая сила налетает волной, выбивает воздух из легких подхватывает и тянет вперед. Яростные вспышки перед глазами заставляют зажмуриться. Чувствую под ногами вязкое нечто, которое твердеет с каждым ударом сердца.