Шествия крампусов, как и всегда, начались в первых числах декабря, перед днём Святого Николая. В козьих и овечьих шкурах, масках с рогами, увешанные цепями и бубенцами, размахивая розгами и батогами, выходили они на улицу с наступлением темноты. Крампусы заходили на подворья, барабанили в двери и окна, спрашивая, хорошо ли дети себя вели. Непослушных стращали и вручали розги вместо подарка, а отпетых шкодников грозили посадить в мешок и унести с собой. Кому-то обязательно перепадало разок-другой по заднице, но когда это было смертельно? Крампусы не только карали, но могли и одарить бубенчиком или мелкой монеткой на счастье. Такие подарки были большой редкостью и очень ценились. Разумеется, рогатые гости не уходили без угощения, а порой, чтобы уж наверняка выставить их за порог, требовалось подношение посолиднее.

Бывало, что под обличьем ряженых в дом проникали всяческие проходимцы. Бывало, парни одевались крампусами, чтобы безнаказанно приставать к девушкам. Всякое бывало. Но этой зимой рогатые чудища совершенно отбились от рук. Особенно в Ночь Крампуса накануне Дня Святого Николая. Проказы начались с захода солнца. Забияки врывались в дома почтенных горожан, бегали и озорничали по всем комнатам, заглядывали в кладовки, чуланы и даже подвалы. Никто не мог с этим сладить, потому что крампусов было много, и действовали они по-военному быстро и слаженно. Не все жертвы налетов успевали понять, что происходит.

Не обходят крампусы стороной и ломбардцев, а фактория Медичи подвергается нападению в числе первых.

Захватчики врываются в лавку, издают адский шум и требуют непослушных детей. Приказчики смеются, дети сами не свои от удивления и восторга.

— Кто мне попался? — рычит один из крампусов и подхватывает на руки малышку Лукрецию.

— Ты была послушной девочкой?

— Да, герр Крампус! Честно! Мамочка говорит, что я лучше всех.

— Значит так и есть. Держи эту ленточку с бубенчиком, повесишь на шею или привяжешь на ручку и мама всегда будет знать, где ты.

Крампус отпускает девочку и хватает мальчика...

— А ты, малыш Луиджи?

Но тут на шум выбегает Лоренца де Медичи с кочергой наготове, смотрит на бесчинствующих крампусов, на веселых приказчиков, невозмутимого Шварцбарта и спрашивает:

— Опять милые местные обычаи?

— Вижу, ты хороший мальчик, — крампус отпускает ребенка, — Возьми монетку. Мне надо разобраться с твоей мамой. Ты была послушной девочкой, мадонна? — шепчет он на ухо Лоренце, — И где моё угощение?

— Ты что, прохвост, думаешь, вырядился козлом, измазал физиономию сажей, прицепил рога, и я тебя не узнаю? Держи руки при себе и только попробуй прижаться, огрею кочергой, так и знай! А если напугаешь мне детей...

— Так его! Так! — радостно поддерживают ее крампусы, — Вы с ним построже, мадонна!

— Но, мама, мне совсем не страшно, — уверяет Луиджи, пряча подальше дареный гульден.

— И мне! — пританцовывает Лукреция, размахивая своим серебряным бубенчиком, — И мне!

— А должно быть страшно, — огорчаюсь я в роли крампуса, — Я же злой крампус! Бу!

— Ты добрый крампус! — кричит Лукреция под общий смех.

— И тебе идут рога, — добавляет сверху Лоренца.

— Хо-хо! — В дверь вламывается Святой Николай, — Так вот где вы, безбожники, шельмы рогатые! Наконец-то я вас догнал и теперь с вами разделаюсь.

Святой грозно стучит посохом и поправляет съехавшую митру. Это Якоб де Берг с фальшивой седой бородой, в епископском одеянии, опасно натянувшемся на широченных плечах и накладном животе. Вольф на эту роль лучше годился, но был не в духе для веселья, предпочел прикрыться маской крампуса. Курт изображает батрака Рупрехта, охраняющего Святого Николая, а Юг и Август в костюмах ангелов тащат подарки. Санки, коньки, деревянные игрушки — Курт лучше знает, что нравится детям. Для Лоренцы я выбрал роскошную соболью муфту мехом внутрь, чтобы ручки не мерзли. Внешняя вышитая сторона содержала скрытые кармашки для дамских мелочей. Имелись и золочёные петли, чтобы прицепить к поясу или, пропустив бархатную ленту, повесить на шею. Аньес опечалилась еще больше, когда я купил муфту, придется и ей сегодня подарить бубенчик. Золотой, на бархатной ленте.

Святой Николай бранится и размахивает посохом:

— Повадились добрых христиан пугать, черти козлорогие? Обижать милых деток и прекрасных дам? А ну убирайтесь, негодники, не то огрею вас посохом!

Огреть он и в самом деле норовит, да и батрак Рупрехт с дубиной не отстает. Смеясь, вываливаем на улицу и налетаем на Йенса Вайнера. Одет он теплее и благопристойнее, чем обычно, тщательно причёсан и выглядит заурядным школяром. Эти тоже чего только на себя не напялят, но до Йенса в буйстве им далеко. Куда это он принарядился? Не туда ли, где называют красавчиком и раздают апельсины? Солидность слетает мигом — Йенс едва не подпрыгивает от восторга, в точности как дети Медичи:

— Рыцари превратились в крампусов!

— А до сих пор получалось, — Мориц поглубже надвигает рогатую маску.

— Это же Йенс, — пожимает плечами Вольф, отчего звенят все его цепи и бубенцы, — Он нас видит насквозь.

— Одарили всех, — нагоняет нас Якоб, подбирая повыше сутану и мантию. Свита движется следом.

— Ой, а мессир Якоб стал епископом! — удивляется Йенс.

— Временно. Долго мне в платье не выдержать. Здорово, Йенс! Ты у нас все знаешь, вот и скажи, где нам искать...

Якоб запинается на полуслове, потому что взгляд Йенса стекленеет, голос звучит замогильно:

— Ищите их среди мертвых. Я вижу как над ними танцуют ангелы в белых шубах и шапках.

— Они мертвы? — спрашиваю я, — Ты видишь это?

— Где танцуют? — надвигаются на нас крампусы, — Кабаки? Танцевальные дома?

— В белых шубах и шапках?

Йенс резко выдыхает, таращит глаза на крампусов, наряженных большей частью в грязно-белые шубы и шапки, на наших ангелочков. Норовит осесть в сугроб, но Курт подхватывает его.

— Расступитесь! — орет Вольф, — Ему ж дышать нечем.

— Я в порядке, — шепчет Йенс.

— Где дети? — спрашивают со всех сторон, — Они живы? Что ты знаешь?

— Я ничего не знаю, — теряется Йенс.

— Ты же сказал, что они мертвы...

— Я не помню, что говорил. И о ком, — беспомощно трясет головой бедняга.

— Отстаньте от него, — рявкаю я, — Вы его пугаете.

Йенс неуверенно встает, потирая висок, бормочет:

— Это я. Все из-за меня! Мне не место здесь... — срывается и бежит, расталкивая прохожих. В спешке он что-то теряет. Иду следом и поднимаю из растоптанного снега, заботливо присыпанного песком, ржавую железную подкову. Такое носят с собой те, кто боится Соседей... Что за чертовщина? Зачем это Йенсу?

— Кабаки и танцевальные дома надо обойти, — заключает тем временем Святой Николай.

— И бордели, — звонко подсказывает старший из наших ангелочков.

Идея, встреченная бурным хохотом, все же одобрена.

Крампусы знатно повеселились той ночью, навестили не только кабаки, танцевальные дома и бордели, но и заглянули к Лотену де Фризу, который встретил их очень приветливо:

— Друзья, что же вы мне не сказали, я бы охотно поучаствовал в шалостях.

— Так никогда не поздно, — уверяет его Вольф.

— И то правда, — признает герольд, — Да не стойте вы в дверях! Проходите, угощайтесь. Слуги уже ушли, но мой дом — ваш дом, ни в чем себе не отказывайте.

— Хороший мальчик, — орут крампусы, все двенадцать, врываясь в дом, — Розги для других прибережем.

— Это вы погорячились, де Фриз, — говорю, — Сейчас еще Святой Николай с Рупрехтом и ангелами пожалуют.

— Всегда рад доброй компании, — отмахивается он, — И дружеская пирушка мне точно не помешает. Сколько той жизни! Поможете мне притащить бочонок вина из погреба?

Только этого мне и надо. Задерживаю Лотена разговором, пока крампусы обыскивают дом. Когда мы возвращаемся, те уже без стеснения режут окорок и сыр — по боку пост. Мориц, встретившись со мной взглядом, мотает головой, мол, ничего, чисто.

Навещаем мы и дом бургомистра. Внизу ничего интересного нет, но четырёхэтажное здание с пристройками не так-то и легко осмотреть.

Пользуясь случаем, я отстаю от компании, заваливаюсь к Аньес. Золотой бубенчик позвякивают у меня в кошеле.

— Надо же, кто пожаловал! — смеется она, хоть глаза заплаканные.

— Ты была хорошей девочкой? — рычу.

— Нет, плохой! Очень плохой! — принимает игру Аньес, — Накажи меня, Повелитель Йоля.

— Ну-ка, расскажи без утайки. Крампус все хочет знать.

— Целыми днями я предаюсь блудливым мыслям...

— Я тебе Крампус или исповедник? — легонько шлепаю ее по заднице, — Блуду надо предаваться, а не блудливым мыслям.

— Все мои блудливые мысли об одном рыцаре...

— И только-то?

Пока она сбивчиво описывает свои проступки, тискаю и целую все, что под руками, все, до чего могут дотянуться губы. Грубее, чем обычно, я же сегодня Крампус, мне положено. Разворачиваю спиной, укладываю на гигантские пяльцы мастера, прямо на вышивку по бархату с Семью Грехами и Добродетелями. Платье она сама подтягивает повыше, приглашая к решительным действиям. Наклоняюсь и целую затылок с рыжим завитком волос, с рычанием кусаю плечико, из-за которого можно полюбоваться Целомудрием, идущим рука об руку с полураздетой Похотью. Ладони скользят по изгибам и округлостям:

— Попалась, плутовка, сейчас Крампус покажет тебе семь смертных грехов!

Ненароком и весьма некстати взгляд падает на другие пяльцы, лежащие тут же, маленькие, ручные... Тянусь за свечой, потому что рисунок кажется знакомым, и замираю. На вышивке герб: три скворца на ключе.

— Эй, Крампус, ты там не заснул? — озадаченно спрашивает Аньес, глядя на меня через плечо.

— Кто это заказал? — держась за рог, я стаскиваю внезапно потяжелевшую маску.

— О, это? — она в недоумении смотрит на вышивку, — Никто. Я сама. Мама рассказывала, что ее бабушка была из дворянок и вроде герб такой. Я никогда его не видела, но это так мило — скворцы на ключе... Что с тобой?

— Собирайся, мы едем в Кэмен, — завязываю тесемки на брэ.

— Зачем это? Я не могу бросить мастерскую.

— Ганс останется. Ничего с твоей мастерской не случится. Оденься потеплее.  И лишнее белье возьми...

— Робар, — она испуганно натягивает платье на грудь, — А если я не поеду?

— Ты арестована.

— Ты с ума сошел или это новая игра? За что?

— Поторопись.

— Так ты думаешь... Ты думаешь, что я убила Жоэль?

— Нет. Но увы, я не могу знать, что ты ее не убила.

Отправляю крампусов обшарить мастерскую. Приходится тянуть сердитую Аньес к себе домой, но не дело явиться в Кэмен одетым и размалеванным как черт. Курт едет с нами.

В Кэмене мы сразу идём в комнату, где держат Майне. Нас сопровождает капитан Брюн, но это и к лучшему.

— С ним сейчас шпильман, — говорит капитан.

— Замечательно.

— Ведьма тоже долго сидела, потом навесила на Майне ладанку и убралась.

— Это ты о мадам де Шалон?

— О ней. Горячая вдовушка, да. Твоя малышка, ван Хорн, тоже недурна.

— Только тронь, — предупреждаю я.

— Не будем же мы затевать поединок из-за простолюдинки.

— Будем.

Комната тесная, но вполне удобная. Есть кровать, стол и стул. Что ещё надо? Майне не просто заковали, длинная цепь связывает его кандалы и кольцо в стене, что дает скромную свободу передвижений.

Хармс отрывается от бумаги и чернил, увидев нас.

Узник на мгновенье замолкает и задумчиво смотрит на Аньес.

— Ну, Фриц, это она? — спрашиваю, — Прекрасная Агнета?

Майне мгновенно теряет к нам интерес. Вглядывается в голую стену, как в неведомые дали.

— Но водяной, сказал, что выдаст свою дочь за рыцаря, если тот выполнит три задания...

— Господи, кто это? Он же безумен! — отступает Аньес, но я подталкиваю ее вперёд.

— Присмотрись к ней, Майне. Это твоя сообщница?

Но он не смотрит на Аньес. Бормочет свою сказку дальше.

— Майне?! — кричит Аньес, — Да ты в своем уме, мессир? Он чудовище, убийца! Как ты можешь думать, что я могла с таким...

— Ну с ван Хорном же могла, — ехидничает Конрад де Брюн.

— Ван Хорн — первый рыцарь Бургундии! И герой! — решительно разворачивается к нему Аньес, уперев руки в бока, — Что-то я такое слышала.

— Милая, тут разница только в том, кого убиваешь, — говорю, — Не знаю всегда ли мне удается убивать именно тех людей, что следует.

— Это точно, мессир, — соглашается де Брюн, — У них на лбу не написано хорошие они или плохие. Бог на небе разберётся. Куда уж нам.

— Довольно, — швыряет перо Хармс, — Вы же ее пугаете!

— Вот и хорошо, — кивает де Брюн, — Сговорчивее будет. Я хотел сказать разговорчивее, не зыркай так на меня, ван Хорн.

— Выйдем, — Тристан, встаёт и одергивает пурпуэн, — подожди меня, Фриц, не продолжай, пожалуйста. Очень интересно, что будет дальше.

— Что случилось? Что натворила очаровательная мадемуазель? — спрашивает он вполголоса, затворив камеру и привалившись к двери.

— Она потомок Лагишей.

— Вот как? — удивляется Хармс. — Бывает. И бумаги есть?

— Нет, — хлюпает носом Аньес, — Дворянки иногда сбегают с простолюдинами. Вот и прабабка моя сбежала. Это разве преступление?

— Нет, мадемуазель, — качает головой Хармс, — Но лучше во всем разберемся мы, а не шателен. У них следствие это допрос, а допрос, знаете ли, без тисков не обходится, если вы не собираетесь сразу же во всем признаться...

— Мне не в чем признаваться! Да что же это такое?!

— Увы, если ваша прабабушка из Лагишей, то человек в соседней комнате ваш кузен или что-то вроде того, а мы как раз ищем даму, связанную с ним.

— Но я с ним даже не знакома!

— Но как это доказать? Иногда обстоятельства, против нас, — сочувственно соглашается Хармс, задействовав все свое обаяние, — Не переживайте, мы разместим вас в обычной комнате, а не в темнице.

— В моей, — предлагаю я.

— Оттуда твои железяки неделю вытаскивать, — мотает головой шпильман, — Лучше здесь, чтобы можно было присмотреть.

— Я ничего не понимаю. Я ничего плохого не делала, — всхлипывает Аньес, но мы не спешим ее утешать. Не первый такой случай в нашей жизни.

Комната поближе находится, но там нет кровати. Брюн велит принести тюфяк и ночной горшок.

— А какие ещё удобства я должен предоставить сообщнице Майне?

— Мы ничего не знаем. С тем же успехом мадемуазель может стать следующей жертвой, — срезаю его и изымаю все ключи от комнаты из его связки.

— Эй, что ты себе позволяешь? Я комендант этой чертовой крепости.

— Напомнить, кто я? Дело мадемуазель тайное и касается только меня, Хармсов и сюзерена.

— Тайные дела у него, — ворчит Конрад Брюн.

Молча передаю ключи Хармсу.

— Считайте себя нашей гостьей, мадемуазель, — раскланивается Тристан.

— Гости могут уйти, когда захотят, мастер Хармс.

— Только не из Кэмена. Отсюда уходят, когда захотим мы. Я обо всем позабочусь и пришлю к вам служанку.

Хармс запирает дверь.

— Ты домой или останешься на ночь?

— Останусь. Майне послушаю. И может Аньес к утру заговорит.

Майне упорно рассказывает сказки.

— Общее в них, — объясняет Хармс тихо, чтобы не мешать Майне, — Водные существа и какую-нибудь девушку обязательно зовут Агнета, Агнес, Агнесса, Аньес, Агнешка, Агния, Инесс. Но ты это уже понял.

— Имя из какого языка пошло? — спрашиваю.

— Из греческого. Это значит «чистая», «непорочная», — объясняет Хармс. — У других персонажей имён нет. Кстати в сказках множество любопытного о Соседях. На месте Йенса Вайнера с его разноцветными глазами и даром предвидения я бы уже волновался... Если он и носки носит разного цвета, это верный признак...

— У тебя, Хармс, шоссы разного цвета. Это верный признак чего? Что мода такая? Я много раз видел Йенса в церкви. Он увешивается чётками, ладанками и распятиями. Соседи это не любят.

— Не любят, да. Но вспомни сказку про морского короля. Он вошёл в церковь, как ни в чем не бывало, это его там боялись. Возможно, очень сильным и могущественным Соседям церковь ни по чем.

— Йенс у нас морской король? Воображение у тебя, Хармс... да и сказки часто противоречат друг другу.

— Надо подумать, как выявить Соседа, который ни железа не боится, ни колоколов, ни святой воды... Вдруг такого встретишь.

— Как знать, может, это люди с древней кровью. Допустим, дед или бабка были из Соседей... И если вдуматься, таких в городе немало. Совсем ты свихнулся, сидя с Майне. Всех подозреваешь.

— Сказал человек, взявший под стражу свою любовницу из-за вышивки. Нет, она может быть замешана в дело жемчужин и уж наверняка могла отравить подругу. Не спорю. Но, Робар...

Запускаю пальцы в волосы и рассматриваю столешницу: поцарапанное дерево, трещины, глазки, рисунок волокон. Обычнейшая, привычная вещь, пока не присмотришься. Чего я не вижу? Что имел в виду Йенс, когда повторял, что он во всем виноват и ему здесь не место? Еще раз напоминаю себе, что он кузен Майне.

— Разные носки, говоришь? А ты бы мог надеть к этим твоим шоссам черный и синий пулены?

Хармс рассматривает свои черные остроносые ботинки с ремешками, заклепками и пряжками.

— Нет. Это непочтенно. Шутовство какое-то.

— Даже ты не можешь...

— Мне не нравится это «даже»! — беспокоится он.

— А ну-ка покажи это место в сказке... про носки.

День Святого Николая начинается за разговором с Аньес. Ничего нового. Она не знакома с Майне и впервые увидела его вчера. Она не убивала Жоэль. Она не знает других Лагишей, прабабка порвала все связи с семьей или семья с ней. Аньес не знает подробностей, да и имя это при ней никогда в семье не упоминалось. Она понятия не имеет, где находится склеп Лагишей. Много слез и «я доверяла тебе».

— Похоже, мадемуазель, задержится у нас на несколько дней, — потягивается Тристан, которого сменяет на посту его дядя капеллан.

— Хуже всего, — говорит отец Штефан, — Когда в паскудную историю вроде этой замешан кто-то близкий... Тем более милая барышня. Но злодеи часто выглядят приятными людьми. Ты правильно поступил, сын мой.

У меня такой уверенности нет. Звон золотого бубенца в кошеле напоминает, что сегодня праздник и каждый получает то, что заслужил: хорошим детям дарят подарки, плохим — розги... Хорошим я никогда не был, на что уж теперь надеяться?

Госпожа Лиза привозит новости из города. Фрау Майне умерла, сердце не выдержало. Не то, чтобы для этого не было причин, но она производила впечатление женщины полной жизненных сил.

— Припадок на людях случился? — спрашиваю.

— Нет. Слуга нашел мертвой, — Лиза стаскивает перчатки.

— Белладонна? — оживляется Тристан.

— Любопытная мысль. Но я знаю только то, что люди говорят. Я повитуха, осматривать покойников меня не зовут.

— А когда это случилось?

— Вчера ближе к вечеру... А почему вы меня об этом спрашиваете?

Разворачиваюсь и иду к Аньес. Золотой бубенчик назойливо звенит в кошеле, озвучивая каждый мой шаг. Хармс на ходу объясняет все госпоже Лизе.

— Ты была вчера в доме Майне? — спрашиваю с порога. Изо всех сил стараюсь не орать.

— Да, — Аньес испуганно смотрит на меня, — После похорон.

— Зачем?

— Отнесла заказ, который давно не забирали... Фрау Майне сделала его больше месяца назад. И... я хотела деньги получить, нехорошо в такой ситуации, но что ты на меня так смотришь? Герр Хармс, мадам, скажите ему...

— И что, мадемуазель, — мягко спрашивает Хармс, — Вы видели вчера фрау Майне? Она говорила с вами?

— Да, — Аньес сама невинность, — Она взяла покрывала и заплатила. Даже на работу не посмотрела.

— Она угощала тебя чем-нибудь? — отчаянно сжимаю бубенчик в кошеле, чтобы заткнулся наконец.

— Горячим вином, пряниками и орешками...

— Сама пила?

— Да. Но я не понимаю...

— И как? — спрашиваю, — Удалось подлить белладонну?

— Да зачем мне ее травить?

— Например, чтобы она не рассказала всем о тебе и Фрице. Где вы прячете детей, Аньес?

— Откуда мне знать? Я не делала ничего из того, в чем ты меня обвиняешь.

— Советую подумать и признаться. Ульрих Келлер обещал мне услугу и он заинтересован в том, чтобы дети нашлись как можно скорее. Не вынуждай меня к нему обращаться.

Аньес оседает на тюфяк.

— Я больше не хочу с тобой разговаривать. Никогда. Уж лучше позови своего Келлера.

Швыряю проклятый бубенец ей в подол и выхожу из комнаты.

Известие о смерти матери оставило Майне почти безучастным. На мгновенье он запнулся, моргнул и продолжил свою сказку.

— И все же он что-то понимает, — госпожа Лиза, испытующе рассматривает узника, прикасается к матерчатому мешочку оберега у него на шее. — Испробовала все, что могла. Заклинание не снимается. Магия Соседей переплелась с совсем уж древними и непостижимыми силами... Даже имена эти называть не хочу — явятся чего доброго. Чары утратят силу, но может пройти день или два. А времени мало. Давайте-ка выйдем, мессир

В смежной комнате тесновато, зато есть широкая лавка, на которую мы садимся, конторка с писчими принадлежностями, бронзовый рукомойник и прочие незатейливые удобства, чтобы у Хармсов была возможность отдохнуть от Майне.

— Соседи чувствуют странную силу, которая лишает зрения даже тех, что видят сквозь любые покровы, — она переходит на шепот, — Средоточие этой силы на кладбище Королевы.

Соседи называют все по-своему: кладбище Королевы вместо Святой Адельгейды, Дом Ключника вместо собора Святого Петра. Не любят имена святых.

— Церковь? Дом священника?

— Соседи говорят: «Погребена на кладбище Королевы, но жива». Зеркало показывает мне заснеженные могилы и черную курицу.

— Вы спрашивали о детях?

— В Зеркале тьма. Иногда вспышка света и груда костей и черепов... Мне страшно на это смотреть.

Крипта Святой Адельгейды? Не сомневаюсь, что шателен все там обшарил, охотясь на Отченаша, да и после поимки Майне. Там полно ответвлений, да и на нижние уровни вряд ли легко спуститься, еще искать и искать...

— Соседи часто повторяют: «Их нет среди мертвых, нет среди живых», — продолжает госпожа Лиза.

Именно так говорил Подземный король.

— Что это может значить? Они спят?

— Не вижу других объяснений, мессир.

— Соседи не могут лгать? Например, в благих целях, чтобы защитить кого-нибудь или от страха?

— Соседи не лгут. Им нельзя сказать ни слова лжи, иначе силы природы отвернутся, удача уйдет, магия ослабнет или вовсе исчезнет... Поверьте, это очень серьезный зарок. Но они могут не знать правду или искренне заблуждаться.

— Гретель Нойман мне лгала. Скорее пыталась, но...

— Она полукровка и мы знакомы с ее папенькой

— Ни слова лжи... — задумываюсь, — А ложь это то, во что ты не веришь, но если поверить, это уже не ложь.

— Может быть, — соглашается Лиза, — Но самообман также разрушителен для Соседей. А чтобы обвести человека вокруг пальца, ложь им не нужна.

Внизу смешались все оттенки зеленого вперемежку с серебром, золотом и мехами. Придворные собираются на охоту, приходится пробираться сквозь толпу и объясняться, почему это я не со всеми. Повязки на руке обычно довольно. Здесь же де Рейны почему-то без Катрионы. Опять под замком? С ее характером ничего удивительного. Замираю, увидев Лоренцу. Сюзерен подсаживает ее в седло, придерживая за талию. Они так увлечены беседой, что даже не замечают меня. Герцог не спешит отпускать руку в бархатной перчатке.

В доме Майне полно народу, то ли решили проявить участие, то ли слетелись на падаль. На нас смотрят с беспокойным любопытством, но другого и ждать не приходится. Усопшую уложили на столе в опустевшей лавке, чтобы друзья и соседи могли с ней проститься. Вышитое покрывало, бархатные подушки, хвоя, остролист, ладан и восковые свечи — что-то во всем этом великолепии наводит на мысль о женской руке и, оглядевшись, я замечаю стайку местных благотворительниц из числа бегинок и богатых горожанок. Среди них особенно роскошными шубами и самыми белоснежными покрывалами выделяются фрау Мария Фогель, супруга главы дома, и Магдалена Кауфман. Дамы замечают меня, кланяюсь поспешно, хоть и не очень низко. Фрау Фогель поджимает губы и отворачивается, бургомистерша учтиво кивает. Городские патриции мнят себя равными графам, что там какай-то рыцарь, книксены ему отвешивать.

Люди расступаются, когда мы подходим к покойной. Тело полностью скрыто саваном и покрывалом. Видны только руки и лицо. Их и осматриваем. Курт мотает головой. Дело бесполезное. Посиневшие ногти и я вижу, а срывать покровы или оттягивать покойнице веки при всем честном народе не с руки.

Горе не заставило Андреаса Майне утопиться в бочонке с бренди, он трезв и собран. Едва успеваю выразить соболезнования, как Андреас просит меня отойти в сторону и, озираясь, переходит на шепот:

— Вы вовремя. Старый Томас при смерти. Видел призрак Маргерит. Вчера, когда маменька, — он запинается, — Скорее отсюда. Эти милые люди, добьют меня своим сочувствием. Особенно голубицы наши, — тревожный взгляд в сторону благотворительниц, — Не думайте, что я неблагодарная свинья. Дамы пригнали слуг, навели порядок, все вычистили, выскоблили. Да и меня подняли, что уж там. Если б еще их мужья не рвали мое дело на куски, как голодные стервятники, может у меня не было бы чувства, что голубицы прицениваются к дому... Бог с ним не до того сейчас. Я устроил Томаса в каморку рядом с кухней. Он постоянно мерзнет, а там тепло. Сейчас у него священник. Надеюсь, еще не поздно.

— Вы присутствовали при смерти матушки? — спрашиваю по пути.

— Увы, нет. Ездил к барону фон Ленцу. Даже в замок не пустили, надо полагать, у нас нет больше общих дел, чему я не удивлен.

— То есть вы не знаете, приходил ли кто в этот день?

— Господь с вами, кто к нам ходит? Хотя... сегодня, как в былые времена, даже хуже, я бы сказал. Погодите, — останавливается Андреас, — вы же не хотите сказать, что...

— Я ничего не хочу сказать, но если у вашей матушки были подозрения, относительно дамы...

— Она бы выбрала день для встречи с ней, когда меня нет дома... Да, вы правы.

— Если ваша матушка чем-то выдала свои подозрения...

Не успеваю закончить, открывается дверь и навстречу нам выходит священник.

— Еще жив, — говорит он, пряча руки в рукавах, — Но я принял исповедь, отпустил грехи и соборовал. Час его близок. Мужайтесь, герр Майне.

Достаточно взглянуть на Томаса, чтобы понять правоту этих слов. Черты старика заострились. Он тяжело дышит, приоткрыв беззубый рот, взгляд потух. Андреас садится рядом и берет слугу за руку, ставшую и вовсе бесплотной.

— Ты как, старина?

— Держусь пока, — голос звучит слабо, но во взгляде появляется блеск.

— Вот и давай, куда тебе торопиться. Господа расспросить тебя хотели... Ты не помнишь, маменька выходила вчера?

— Да, на мессу. Я сказал, что не годится без вас или прислуги. Она ответила, что ей уже все годится. Вот ведь оно как.

— В какую церковь сказала?

— Нет, но шубу не надела. Знать, недалеко, в Святую Урсулу... Она любила Святую Урсулу. Вернулась и призрак явился... Дурной это знак. Ох, до чего же дурной, господа.

— До призрака кто-то приходил? — спрашиваю.

— Мамзель заходила, как же, заказ принесла. Портниха или белошвейка, имя недослышал и переспрашивать не стал. Не хотел выглядеть совсем уж старым хрычом. Портниха хорошенькая была, рыженькая.

— Так ты и есть старый хрыч, — усмехается Андреас, хоть в глазах поблескивают слезы.

— Так-то оно так, но пока бодришься перед красивой девушкой, вроде и не совсем.

— И то верно. Ты не слышал о чем они говорили?

— Тихо говорили. Где мне расслышать? Я им горячего вина со сластями принес... Потом барышня ушла...

— Расскажи господам про призрака.

— Темнело уж, — кряхтит старик, — Тогда-то мне показалось, что госпожу давно не слыхать и так муторно стало. Пошел я к ней и вижу мадам Маргерит Гислен, молодую и прекрасную. Платье из парчи, длинные золотые косы... взглянула она на меня и прямо в стену ушла. Так я и понял, что неладное стряслось. Скверное это дело, когда призраки по дому шастают. Вошёл, а госпожа-то мертва.

Старик тяжело дышит и Андреас дает ему воды, поддерживая кружку.

— Сердце у меня за вас болит, мастер Андреас, помру, кого ж вы найдете на мое место. В наши времена хорошую прислугу не сыщешь...

Томас запинается, чуть приподнявшись, вздыхает, глаза его расширяются, будто он видит что-то необычное прямо перед собой.

— Ему плохо, — беспокоится Майне, — Лекаря...

Курт кладет руку ему на плечо и мотает головой.

Старик откидывается на подушку и замирает. Вокруг рта его расползается синева.

«Яд?» — показываю я Курту.

«Сгусток крови перекрыл дыхание. Лёгкая смерть», — Курт скорее по лекарской привычке проверяет, бьётся ли жилка на шее, подносит нож к лицу, и лишь затем закрывает старику глаза.

Я видел множество смертей, иным из них я был причиной, но никогда прежде я не видел, как человек умирает от старости.

«Нам это не светит», — жестикулирует Курт, — «Не надейся. Поднявший меч, от меча и погибнет».

Оставив Андреаса Майне в горе и скорбных хлопотах, мы вновь проходим через лавку под хищными взглядами голубиц.

— А ведь вовремя прибрались. Я-то надеялся на холостяцкий беспорядок, а теперь и концов не сыщешь.

Курт крякает, натягивая перчатки.

«Наша убийца ходит сквозь стены, а не стучит в дверь. Какие уж ту следы?».

— Скажи еще, что она умерла лет пятьдесят назад.

Он лишь пожимает плечами.

Новости для меня есть и у Святого Николая, то есть его временного заместителя в Вормсе Якоба де Берга. Обыскав мастерскую Аньес, крампусы не нашли тайников, а вот странных пузырьков было предостаточно.

— Курт разберется, — говорю.

Тот кивает, натягивая неказистый костюм батрака Рупрехта.

— Есть еще кое-что, — Вольф передает мне ключ, — Ни к чему в доме и в лавке не подходил. Угадай, что мы с Морицем им открыли.

— Скворечник? — настроение у меня хуже некуда.

— Все сходится, Робар, но я не могу в это поверить. Аньес такая милая и веселая... Убийца? Сообщница Майне?

— Не торопись с обвинениями. Пока все, что мы знаем наверняка, это ее связь с Лагишами, — возражаю я, — То, что у нее была возможность отравить Жоэль и фрау Майне не значит, что она их отравила.

— Но я думал, что ты не сомневаешься в ее вине.

— Не сомневался бы, Аньес отправилась бы к шателену под пытки.

Вздрогнув, Вольфгер отворачивается, прячет лицо. Иногда даже друзьям нужно убеждать себя, что я не свихнутый подонок.

В дом дворянина в мещанстве, городского чиновника средней руки Адама фон Херца крампусы ворвались потому, что о хозяине давно ходили дурные слухи. Всякое говорили про Адама и его любовь к детям. К любителям детей крампусы в этот Адвент наведываются в первую очередь. Господа со странными наклонностями быстро начинают беспокоиться, заметив, что незваные гости ведут себя как-то не так. Фон Херц, осторожно высунув нос за дверь, очень удивляется, внезапно оказавшись в сугробе, но кидается за крампусами, с криком хватается за лом, которым его слуга скалывал лед на крыльце. Святой Николай прижимает его к стене и спокойно вынимает из рук оружие.

— Я бы не рыпался, добрый человек.

— Да как вы смеете, шельмы! Быдло! Да вы знаете, кто я?

— Знал бы ты, кто мы!

Из подвала орут:

— Ван Хорн, сюда...

— Кэменские ублюдки... — доходит до фон Херца и он начинает громко всхлипывать в руках де Берга.

В подвале две девочки лет десяти-одиннадцати. Следы побоев, цепи. Не наш случай.

— За шателеном, быстро! — бросаю я, попутно выбивая зубы влиятельному городскому чиновнику. На виселице они ему не пригодятся.

В подвале дорогого борделя «У Серпентины» обнаруживается Отченаш. Глаза таращит, хватается за корд. Гоню крампусов.

— Вот с этим придурком мне надо поговорить наедине.

— Черт, — выдыхает Мартен, — Ну ты и даешь! Я спьяну чуть копыта не откинул. А по какому случаю, позволь узнать, ваши благородия так вырядились? Не ради праздника же?

— Я же тебе сказал схорониться.

— А я что делаю?

— Не посреди же Бурга, под юбкой Серпентины! Вы бы ещё под ручку перед ратушей прогуливались.

— Да что такого? Здесь меня точно не станут искать.

— Прям там. Я же нашел. А если кто стукнет? У Серпентины законное дело, хочешь ее за собой на виселицу потащить?

Серпентина, проскользнув мимо крампусов, спускается в подвал. Об этом я узнаю по шороху ткани, едва ощутимому скрипу половиц под лёгкими стопами в мягких бархатных туфельках, аромату сандала и шафрана, сухому и горячему, как июльский полдень.

Ей около тридцати. Для ее ремесла уже старуха, хоть все такая же изящная и гибкая, с гладкой смуглой кожей и густыми черными волосами. Одета дорого и весьма строго, как для борделя.

— Ах, малыш, — шепчет Серпентина, поглаживая меня по предплечью, чувственные губы касаются уха, — Ты давно не заходил. Я соскучилась... а этот маскарад, он так возбуждает... Я была очень плохой девочкой, крампус, и перетрахала полгорода.

— Иветт, хватит мне мозги пудрить! Я тебе не клиент.

— Ого, — голос у нее низкий и бархатистый, — Мне нравится, когда ты бесишься. Столько страсти...

— Ты все эти фокусы для шателена прибереги.

— Правда? А он тоже зайдет?

— Рано или поздно, уверяю тебя.

— Шателен такой интересный мужчина...

— Иветт, ещё одно слово и выдеру.

— Правда? — мурлычет кошкой, — Скорей бы.

— Теперь вот придется перепрятаться, — брюзжит Отченаш, — Потому что твои парни меня видели. А мне здесь хорошо было.

— С дуба рухнул, да об камень головой? — рычу, — Они рыцари, откуда им тебя, засранца, знать?

— Ты же знаешь, — обижается Отченаш.

— Мы с тобой из одного зверинца выбрались, мальчик-ящерица.

— От Хорька слышу!

— Здесь пока сиди. Я что-нибудь придумаю.

— В Кэмен я не хочу! — говорит Мартен вдогонку.

— А тебя кто-то звал? Кто-то спрашивал, что ты хочешь? Иветт, присматривай за ним.

— Как я могу ослушаться крампуса? — хрипло шепчет Иветт, — Ты заходи, не забывай.

— Зачем тебе я, когда есть он.

— Я умею разделять любовь и страсть, малыш.

Даже не спрашиваю, кто для нее любовь, кто страсть. Зачем мне знать?

— Сырка бы мне, Иветт, — мечтательный голос Мартена за нашими спинами, — Вонюченького такого, с нежной корочкой, и чтобы подтекал, когда режешь. И винишка... Сыр без вина — деньги на ветер.

— Нет, я его сам сейчас повешу, — рвусь я из мягких, но сильных рук Серпентины, — Зачем мне шателен?

— Идем, малыш, идём. Тебе нельзя так волноваться. А для господ крампусов у нас найдется довольно доброго вина, чтобы поддержать силы. И не только...

Танцевальный дом «Веселые ангелы», самый большой в Вормсе, заведение дорогое и привилегированное. Третий этаж предназначен исключительно для развлечений дворян и городских богачей. На четвертом оборудованы комнаты для отдыха, но нет нужды объяснять, как они используются. Первые этажи доступны всем, кто опрятно одет.

—Ничего не хочу сказать, но... — Вольф тычет пальцем в вывеску.

Златокудрые ангелочки на ней танцуют, одетые во что-то пушистое, а нимбы на головах вполне можно принять за шапки.

— Ты не спеши пока, Святой Николай.

— Пусть к вам попривыкнут, — Якоб выравнивает митру. Рупрехт с ангелами только вздыхают — придется померзнуть.

Пока часть крампусов морочит голову обслуге и вышибалам шутками и прибаутками, мы с Морицем и Вольфом несёмся вниз. В подвалах танцевальных домов, в добавку к винным погребам, обустроены камеры для мелких нарушителей порядка, не в ратушу же тащить подвыпивших гуляк, чтобы проспались, и уж тем более не в Кэмен. Заглядываем в каждую из них. Камеры содержатся в таком же порядке, что и весь танцевальный дом — не стыдно даже самого богатого и знатного хулигана запереть. Обитатель только один, на вид студент. Матёрый такой студентище, лет под тридцать. Не успев протрезветь, он подскакивает на лавке и машет руками, увидев меня:

—Изыди... Кыш, кыш! Это ж надо до чертей допиться! Кыш!

До стражников и вышибал вдруг дошло, что крампусы лезут не в свои дела. Чаще всего в городскую стражу попадают те, кто в силу возраста, слабого здоровья, калецтва или придурковатости не в состоянии просить милостыню на паперти, но танцевальный дом охраняют вполне крепкие парни.

— Именем герцога, — кричу, когда завязывается борьба, — Опустить оружие!

Крампусы, впрочем, быстро берут верх.

— Тут что-то не так, — говорит Вольф, рассматривая новый и добротный дощатый пол. Для нормальной тюрьмы это уж совсем лишнее... Да и тут не то, чтобы на месте.

— Управляющего сюда! — реву я, — Живо!

— Ни хера себе злые черти, — изумляется заключённый, забиваясь в угол, — Чур меня, чур!

— П-пол? — управляющий с надеждой оглядывается на подоспевшего Святого Николая и его свиту, — Да, сюда господ получше забирают, вы понимаете, м-мессиры? Чтобы ножки, значит, не мёрзли. А ещё там дух был... из клоаки, должно быть, тянуло... Так значит...

— Что тянуло?

— Да вонь стояла. Там, мессиры, понимаете, ещё подвал поменьше, но, видать, где-то близко от клоаки... Хозяин велел было заколотить и полом прикрыть.

— Хозяин кто? Иоганн Фогель?

— Точно так, мессир.

— И что, засыпали подвал?

— Нет, просто забили досками и пол сверху положили.

— Гляди-ка, — потираю небритый подбородок, — И давно пол положили?

— Да года полтора уж точно.

— Так где, вы говорите, вход был? Там? Ломаем, господа крампусы. Стража тоже сюда, нечего от работы отлынивать. Арестант, что глазеешь? Иди подсоби. И свидетелем будешь, если что.

— Да как же так, мессир? — трепещет управляющий, — Да что я герру Фогелю скажу?

— С герром Фогелем, я сам поговорю... А уж если вам такое счастье выпадет, то скажете, что ван Хорн попросил, а вы уж не смогли отказать. Герр Фогель вас поймет.

— Резонно, мессир, — лицо управляющего проясняется, — Эй, вы там, чего вытаращились? Бегом за инструментом.

Под полом обнаруживается забитый досками вход в нижний подвал. Лестницу разобрали, но сыскалась приставная.

Спускаемся с фонарями.

— Что там? — кричат нам сверху.

Решетчатые перегородки никто не снял. Раньше камеры находились здесь. Три тюфяка на полу и гальдрастав, выцарапанный на оштукатуренной стене. Тщательно убрано и сделали это недавно, разве что тюфяки не уволокли. Я поднимаю один из них, довольно тяжёлый, плотно набит соломой.

— Это было здесь раньше? — спрашиваю управляющего.

— Вот уж не знаю, — оглядываясь, он пожимает плечами он, — Что-то могло остаться... Строительный мусор... Но здесь ничего нет... и, кажется, подметали... Даже мыли...

Верно подмечено. Пол надёжный, каменный и на нем заметны разводы. Брожу по подвалу, свечу на потолок. Есть отдушины, но в них и кошка не пролезет. Воздух попадал сюда из винного погреба.

— А не бывал здесь некий Фриц Майне?

— Тот самый? — чуть не задохся управляющий и давай креститься, — Откуда ж мне знать, учёт не ведём... Господа, которых сюда приводят, вовсе не злодеи. Озорничали по пьяной лавочке... Это не тюрьма даже, а больше, чтоб проспались, значит. Против наших постояльцев самое большее розги употребляли и то редко. Обычно штрафом всё и решается.

— Штраф — это хорошо, — киваю я, — Штрафы учитывают и записывают.

— И что это даст? — спрашивает Вольф.

— Как знать?

— Можно сказать, господа крампусы? — в подвал заглядывает арестант, — Знавал я этого Майне и сиживал с ним здесь в прошлом году.

— Как зовут?

— Кого?

— Не меня же.

—А! Мишле. Франсуа Мишле. Студент богослов.

— Еще один... — ворчит Святой Николай, — Вот уж кого нам недостает. Что экзаменацию на доктора никак не пройти?

— Увы. Но я и в этом году попытаюсь.

— Бог в помощь, — говорю, — Приятельствовали с Майне?

— Нет. Просто знал. Удивился, что он сюда загремел, он из порядочных. Не повеса.

— И когда это было? — уточняю я.

— Весной. В апреле.

— Точно помнишь?

Мишле кивает.

— Мэтру Мишле верить можно, — утверждает управляющий, — Он у нас завсегдатай. И наверху и тут...

— А закрыли подвал в каком месяце? — спрашиваю.

— В мае или июне.

— Он там сидел, — я указываю в клетушку на стене, которой был изображён гальдрастав, — Царапал эти художества?

— Кажется, да, — присматривается студент, — Сидел и царапал. А может и не это, там много всего нацарапали.

— Когда вы были здесь с Майне, воняло?

— Нет.

— Кто-нибудь слышит запах сейчас?

— Сырость, затхлость, — говорит Мишле, — Подвал же.

— Раньше так пахло? — поворачиваюсь к управляющему.

— Да вы что? Смердело будь здоров! На весь дом. Клоака же. Представляете какая это вонь?

Иоганн Фогель тоже помнил про вонь из подвала.

— Но в ту пору «Весёлыми ангелами» занималась вдова моего брата. Болела уже правда. Померла... Даже не верится, что уже год минул.

— Управляющий сказал, что вы велели. Ни слова о даме.

— Я сейчас и не вспомню. Про запах она сказала. Но ей немоглось, неделями с постели не вставала. Потом вновь за труды бралась. Такая это была женщина. Может, я и велел закрыть подвал, но работами точно она распоряжалась. Я не вникал... Так выходит, Майне там свой знак нацарапал? Зачем бы? — Фогель замолкает, но я не спешу отвечать и он вынужден продолжить, — Страшно о таком думать. Вы себе представляете, мы даже сговаривались выдать Эдит за Андреаса Майне... А теперь эта ужасная история. Такой скандал. Майне, конечно, не виноваты, в семье не без урода, фрау Майне очень жаль... Не до свадеб сейчас. Да и такой удар по репутации... кто захочет покупать у них вино?

— Да, это страшная беда, герр Фогель.

— И не говорите, — горько вздыхает Фогель, вероятно размышляя о превратностях виноторговли.

— Простите, — оборачиваюсь на пороге, — Вы сказали год минул...

— Э-э?

— Со дня смерти вашей невестки, герр Фогель. А в какой день она умерла?

— Да двадцать первого или двадцать второго, запамятовал что-то, но в аккурат на Йоль. А зачем вам, мессир?

— Хотел выразить соболезнования семье господина бургомистра.

— Вот уж кого она не любила, так это господина бургомистра. И это у них было взаимно. Святая была женщина, помогала сиротам и бедным, а этот только о барышах печется. Новые деньги, знаете ли, их всегда мало, мессир, никогда ими не наедаешься.

— А старыми?

— Да в горло уже не лезет. Хочется созидать. Для общества, для потомков. Имя свое в вечности запечатлеть. Мы ведь смертны, мессир, все мы смертны.

Затея Лиса с крампусами оказалась полезной. За два дня мы без лишнего шума, хоть орали и бесчинствовали, сколько хотели, перетрясли всех, кого я хоть немного подозревал. Даже «Три ивы» перевернули вверх дном. Проверили городских извращенцев, о которых нам было известно, нашли тех, о ком ничего не знали. Вскрылось что-то новое о городе и горожанах. Например, где торгуют пивом и медом из-под полы в обход податей. В деле черных жемчужин мы мало продвинулись, разве что теперь знали, где не надо искать, о подвале в «Веселых ангелах» и об Аньес. Оставался еще один день. Пятница.

Вайнеры бледнеют от ужаса, узнав, зачем я пришел, а пришел я всего лишь поговорить о Йенсе. Перед этим я гонял мальчишек к Вайнерам, чтобы пригласить Йенса к нам, но его никак не удавалось застать дома.

— Что с ним? — спрашивает мать, хватаясь за сердце.

— Не беспокойтесь, фрау Вайнер. Когда я видел Йенса в последний раз, он был в добром здравии. Правда очень быстро убегал.

Вайнеры переглянулись и побледнели ещё сильнее, если такое возможно.

— Он уже день как не появлялся дома, — говорит судья, — Это и раньше бывало, но мы беспокоимся. Я попросил мастера Йорга, чтобы его люди поглядывали по сторонам. Они же вездесущие... Предложил награду.

— Мудро.

— Амелия, сердце моё, распорядись-ка, чтобы нам приготовили глинтвейн, — говорит герр Вайнер, как видно, собравшись с духом, — Проходите, мессир ван Хорн. Не топтаться же нам под лестницей. Разговор серьезный.

Вайнер любезен и предупредителен, но, пожалуй, так же был бы любезен любой человек, вынужденный пригласить дьявола в гости. Увязавшийся за мной Цезарь трусит следом — я сознательно не дал команды ждать внизу. Сажусь в кресло перед очагом, не дожидаясь приглашения. Пёс по-хозяйски ложится у моих ног.

— Слушаю вас, герр Вайнер, — говорю, вглядываясь в глаза судьи. Вайнер без сил опускается в кресло.

— Мессир ван Хорн, я знал, что вы однажды придете... Опасался этого. Наш ребенок болен, одержим бесами. Мы его лечим, вы же знаете. Но он не представляет опасности. Он добрый мальчик.

— Не такой уж мальчик. Сколько Йоханнесу лет? Ведь не меньше, чем мне. Двадцать пять? Двадцать шесть?

— Поймите, мессир, ваши двадцать пять и его это разные вещи.

— Вот как? Почему?

— Вы мужчина, а он ребенок... Он отстаёт от вас на годы, если не на десятилетия.

— Сомневаюсь, герр Вайнер. Очень сомневаюсь. Ваш Йенс вовсе не кажется мне дурачком, но, если вам так удобнее, пусть. Но вот ростом, например, он выше меня... Он носит с собой оружие и спокойно пускает его в ход.

— Для самообороны, люди бывают жестоки к таким, как он. Простите, я уверен, что Йенс никогда не совершал ничего дурного, — осторожно говорит Вайнер. — Но если кто-то так подумал и предложил вам вознаграждение, чтобы... вы решили вопрос так, как вы обычно все решаете... Я заплачу больше.

— Герр Вайнер, вы всерьез считаете меня человеком, способным на что угодно, лишь бы заплатили?

— Вовсе нет. Но вас могли ввести в заблуждение. А отец всегда защищает свое дитя.

— Собственно, об этом я и хотел поговорить. Ваш сын, просите, совсем не похож на вас...

Тревожно звенит посуда — это зашла Амелия Вайнер. Муж вскакивает, берет у нее поднос, ставит на стол.

— На что это вы намекаете, мессир? — возмущается почтенная дама, заливаясь краской, — У меня в жизни не было мужчины, кроме мужа.

— Боже меня упаси, сомневаться в вашей добродетели, фрау Вайнер. Вы не молоды, может вы всё же усыновили его?

— Йоханнес наш сын, — упорствует фрау Вайнер

— Да я не спорю. Просто скажите, откуда он взялся?

— Что же, — горько вздыхает судья, — Как видно, мой ангел, пришло время сказать правду.

— Но...

— Не волнуйся, мессир сохранит все услышанное в тайне. Тем более, что мы не совершили никакого преступления.

— Слово рыцаря, — говорю.

— Йенс — дитя служанки. Бедная девушка забеременела вне брака. Мы очень ее любили... Вы же понимаете, ее могли высечь за распутство и ославить гулящей девкой. Нам этого вовсе не хотелось, да и детей нам Господь не дал... Мы даже обрадовались, что все так повернулось. Когда ее состояние уже стало трудно скрывать, они с фрау Вайнер отправились на воды... Вы же понимаете? А спустя несколько месяцев вернулись с младенцем на руках. Люди удивились, но чудо рождения Йоханнеса мы объяснили тем, что фрау Вайнер в том возрасте, когда женщина скорее подумает, что настала пора увядания, чем беременность.

— Разумное решение. Мать Йенса жива?

— Схватила лихорадку и померла, когда нашему малышу было три годика. Так жаль, она нам была как дочь.

— Известно, кто отец?

— Не хотите же вы сказать, что мой супруг возлег со служанкой? — вскипает фрау Вагнер.

Я был далек от того, чтобы обвинять добрейшего судью в распутстве библейского размаха, но уж лучше бы отцом оказался он.

— Нет, — говорит он, — Я не отец Йоханнеса по крови. Про того, кто соблазнил его мать мы ничего не знаем.

— Скажите, а Йоханнес, случайно, не на Йоль родился?

— На Йоль, — голос судьи звучит на грани слышимости.

— Не говорите только, что на тот, когда меня нашли.

Вайнер молчит, но по виду и так ясно.

— Мессир, называйте любую сумму, — говорит он наконец.

— Простите, герр Вайнер, если Йенс непричастен к похищению детей, я сам все сделаю, чтобы его защитить. Если нет... ничего не могу вам обещать. Но он хотя бы не крови Лагишей...

— Родство моей супруги с Лагишами и, следовательно, с Майне не является тайной, — замечает на это судья, — Да и не очень они нас жаловали... Из-за Йоханнеса.

— Фрау Вайнер, нет ли у вас случайно ключа от родового склепа?

— Нет, я даже не была там никогда.

— А вещи какие-нибудь от Лагишей? Особенно книги?

— Моя матушка младшей была, — в голосе фрау Амелии звучит сожаление, — Все добро от знатных предков старшие сестры растащили, маму в бесприданницах оставили. Лагиши может и не лучшие времена переживали, но и земля кое-какая была, и виноградники, и два замка.

— Последний вопрос. Йоханнес знает, что он не ваш сын?

— Вы ведь понимаете, — вздыхает Вайнер, — Дар Йенса непостижим. Хоть истина открывается не сразу, не вся и порой в странной форме, от него трудно что-то скрыть.

Молча раскланиваюсь и ухожу.

Окажись я на месте Йенса, эти милые люди покрывали бы все проделки, которые мы на пару с тварью могли бы сотворить? Избавлялись бы от трупов? Почему нет? У судьи для этого большие возможности. Откуда берется слепая родительская любовь к чужому и даже чуждому ребенку, ведь Йенс и в самом деле может оказаться Соседом? Чёртово агапе в чистом виде. Почему так происходит? И почему этой любви и жертвенности не хватает на всех?

Стараясь не скрипеть ступенями, поднимаюсь к себе. Никого не хочу видеть. Надо остыть, чтобы не кидаться на близких. Цезарь тихо плетется следом и устраивается на кровати в ногах. Ох, и достанется же нам от Марты.

— И как мы будем искать Йенса, если уже перерыли все места, где он мог бы скрываться? — спрашиваю я у Цезаря.

Пес поднимает голову и поскуливает, размахивая хвостом.

— Верно. Не все, — глажу его между ушей, — Особенно, если он Сосед.

Только болтаться по эльфийской дороге мне не хватало. Пришлось как-то. Мне казалось, что провел там вечер, а все спрашивали, где это я пропадал целый месяц.