С трудом разомкнув тяжёлые от усталости веки, я пыталась разглядеть всё представшее вокруг, однако картинка мира отказывалась складываться воедино, предоставляя моему взору лишь мутное расплывшееся пятно. Наверное, на то была веская причина, и как бы мне не хотелось вспомнить ее, она отказывалась возникать в памяти. Конечно, не каждому будет приятно вспомнить, как его чем-то огрели, тем самым чуть не отправив на другой свет, где уже благими намерениями была вымощена дорога в ад. Наверное, в этом мире я держусь лишь по Божьей мысли, даже не воле, понимая, что смерть ходит за мной по пятам, намереваясь каждый раз на них наступить. Или раздавить — кто знает?

Когда наличие зрения наконец дало о себе знать, перестав при этом подводить, я разглядела небольшой, тёмный, железный ящик, ребристые стенки которого окружали меня со всех, понятное дело, четырёх сторон. 

Вчера, когда этот напыщенный индюк, моральный урод, садист, подонок, погрязший во лжи и лицемерии (нужное подчеркнуть), заявился в нашу с Тоукой временную обитель, если её можно было так назвать, он напутственно заявил о чём-то вроде сюрприза, тем самым заставив нас вздрогнуть и переглядеться, но кто бы мог подумать, что этот чертёныш в самом деле запрёт нас в железном ящике, тем более, по всей видимости, поодиночке, ведь милашки Тоуки я рядом не наблюдаю? Это и был его небольшой подарок, о котором он так живо и жизнерадостно нам вещал? Что ж, Вашу Нимура Фурута, вы каждодневно поражаете меня своей щедростью, на этот раз, видимо, сменив моё место жительство, предоставив за место него скромный, но свободный ящик, в котором мне теперь придётся коротать время, постоянно вспоминая вас в не самом приятном свете. 

Радовало, безмерно радовало лишь то, что страшную, так надоевшую мне, но до боли любимую моим милым садистом комнату я наконец покинула и теперь могу расслабиться, спокойно свесив ножки и любуясь милым предоставленным мне пейзажем. Квадрат Малевича будет живописнее, чем вид передо мной: чёрный передний взор, тёмная пелена, насевшая на глаза и исключающая возможность что-либо разглядеть, помимо яркого белого свечения из-за углов бункера — щёлочка неплотно закрытой двери.

Что может быть хуже, чем извиваться от боли не под любимым человеком, а перед инквизитором — Нимурой Фурутой? Разве что... клаустрофобия начала потихонечку так, ненавязчиво о себе напоминать, навевая панику; едкий, мерзкий холодок прошёлся по спине, оставляя за собой противно бегущих мурашек, эмигрирующих по всеми телу небольшими бугорками, притуплённая боль колом зашла точно в сердце, застыв там тяжёлым, невыносимым грузом, надолго оседая, щека разожглась огнём, покраснела — ощущение, будто её чем-то нехило так огрели. Страх и осознание того, к каким последствиям данное положение могло бы привести, да и приводило когда-то, заставляло руки нервно трястись, судорожно кидаться из стороны в сторону и реветь, захлёбываясь собственными слезами и соплями, моля Бога о помощи.

С уверенностью могу сказать, что я истеричная, ненормальная баба, как когда-то в своё время заявлял чёртов Нишио Нишики, но не могу вести себя иначе. Безусловно, не хочется показывать свою слабость, но и строить из себя смелую и напористую женщину-огонь просто-напросто не перед кем.

Прислушиваясь, ожидая уже всё, что угодно, я, как никогда кстати, заслышала вдалеке шаги, эхом раздающиеся по какой-то комнате — не будь я гулем, подумала бы, что это женщина каблуками цокает, ну чес слово! Давно подмечаю, что гулье чутьё меня подводит: грех на него полагаться. Это гуль — одно я знаю точно, но пол, ориентацию, возраст, количество находящихся и статуру едва удаётся хотя бы предугадать. Не могу заявлять точно, но, кажется, он широкоплеч высок и, следовательно, по таким параметрам хорош собою внешне, но шаркает ногами, будто везёт их за собой, хотя не стар, если мне удалось правильно всё соотнести. Уже вполне себе серьёзно пустив слюни, представляя молодого красивого мускулистого парня, спасающего меня, я истошно, будто резанная или расчленённая, завопила:

 — Эй, здесь есть кто-нибудь? — прислушиваюсь, а затем, не теряя надежды, как дворовый пёс поскуливаю: — Мне тут очень-очень плохо.

Ответа долго ждать не пришлось. Услышав мой вопль, который, казалось, мог не заслышать разве что глухой старик, живущий на окраине Токио, кто-то остановился. Его движения перестали быть слышимыми на долгое время. Видимо, серьёзно задумавшись о дальнейших действиях, этот кто-то быстро побежал ко мне... 

«Словно кросс намеревается пробежать, доходяга», — от этих мыслей я даже нервно хихикнула в кулак. Но вновь приняв грозный вид, от осознания, в каком состоянии я нахожусь, я свела брови на переносице, нахмурившись и вновь закричав:

— Эй, я здесь! Вытащите же вы меня уже наконец! — и, немного погодя, жалобно добавила: — Ну пожалуйста. 

Шаги приближались ко мне. Вновь едва сдержав смех от представлений сексуального, накаченного брюнета, коих я частенько могла завидеть в универе, я была донельзя разочарована, как в то же время и развеселена, когда мои злополучный ящик приоткрыли, и моему взору предстал здоровенный жирный булдыга, прости Господи. Не думаю, что такая страшенная скала в маске клоуна решила вдруг меня спасти. Ну, а если это так, то мысленно извиняюсь за оскорблённого мною только что спасителя. Хах, несостоявшегося, к сожалению, спасителя.

Как бы горько это ни звучало, но поняла я такой простой факт очень поздно. Возможно, пойми его моя тупая безмозглая голова чуть раньше, я успела бы завопить вновь, чем маловероятно, но всё же привлекла бы внимание.

Пока я погрузилась в мысли и хотела было задать так терзавший меня вопрос по поводу моего спасения, мой «спаситель», как было понятно по его дрогнувшей лицевой мышце на лбу, что не скрыла даже маска, скорчил гримасу, означавшую только одно: мне не жить, протянул ко мне неимоверно здоровенную ручищу и, не взирая на моё брезгливое лицо и попытки оттолкнуть, до посинения схватил мою тонкую побелевшую шею, больно придушивая, зажал её в толстой лапище, проводя по сонной артерии. Я мигом хватаю его за руку, стараясь хоть коим-то образом предотвратить свою смерть, и судорожно вздыхаю, успокаиваясь. Жива.

Гуль странно усмехнулся, пробурчал себе что-то под нос и исполинских размеров кулаком зарядил мне в ободранную об железо скулу, отчего голова с противным хрустом под неестественным углом выворачивается куда-то в сторону. Перед глазами темнеет, в ушах стоит тяжёлый гул, отчего все звуки внешнего мира по сравнению с ним затухли. Я чувствую, как скула горит, как от приложенного к нему раскалённого железа, дабы оставить клеймо — а его мне, по всей видимости, оставят на долгую-долгую память в виде неплохого шрама. 

Жирный недоспаситель заботливо потирает кулачище, насмехаясь надо мной, забавляясь ситуацией и что-то бурча, но голоса в голове мешают его понять. Он вновь с силой берёт меня за спутанные пряди волос, лицом прикладывая к железной стене справа, оставляя там вмятину, а моё бедное личико истерзав вконец.

Он что-то произносит, что-то громко говорит, требуя, чтобы я разомкнула веки и посмотрела на него. Велит мне просить у него прощение за то, что помешала себя спокойно, тихо и мирно, а главное без боли убить, но я едва слышу это, притворяясь, что ни черта не понимаю совсем. Он ещё что-то пытается до меня донести, молвив это уже более заботливо, уместно, будто бы умоляя меня ему повиноваться, как будто не хочет меня убивать, а желает помочь, строит из себя добрую душу, но я уже не слышу ни одного его слова, с напором отвечая лишь:

— Нет. Ни за что! — однако сама не понимаю, что он до этого говорил. Что-то недовольно пробурчав, мне, мирно и тихо лежащей, с размаху заряжают по лицу, нахрен раздробляя переносицу, выворачивая почти наизнанку челюсть и оставляя след от своего кулака — если регенерация зарастит эту его «печать», я поверю в счастье и возможность на мирное существование — вот прям честно!

Остаюсь в этом мире лишь телом, а душой — в другом, не виданном ни одним живым существом. Я уже явно была далека от мира сего, теряя сознание.

Я пытаюсь напоследок хоть как-то его оскорбить, закричать, но получается лишь несуразица, которую он, вследствие невысокого интеллекта, не понимает.

 Да чтоб ты сдох, гуль ты недоделанный! 

А затем понимаю, что головная боль меня одолевает, слепляя веки, стягивая виски и уводя все потоки мыслей. Кажется, из носа сочится море крови, которая затекает в рот, глотку, вызывая кашель. Очередной подарок судьбы отправить меня на тот свет. 

***

Проснувшись, я ещё некоторое время отказывалась открывать глаза, сильнее жмуря их от яркого света, старающегося так нещадно пробраться мне в глаза. Такой ослепляющий свет от прожекторов. Некоторое время я оттягивала своё пробуждение, ссылаясь на многолетнее перенапряжение, усталость и недавние пытки, существование которых не стоило бы отрицать, но, когда вокруг посыпались восхищённые крики о моей скромной персоне, а затем и более различимые крики: «Ого, да это же полугуль! Зачастили они у нас! Ох, а посмотрите, какая она хорошенькая! А какая миленькая, а запах то какой! А на вкус она такая же?» — я резко разомкнула глаза, да с такой быстротой и так широко, что, казалось, вызвала этим восхищённые вздохи. Чёртова популярность! Да я ж на публике!

Спросонья было трудно осознать всю степень опасности, да и вообще понять что здесь, чёрт подери, творится. Из колеи меня выбил до боли знакомый, с лёгкой хрипотцой голос: 

— На вкус она ещё лучше! Вы только попробуйте! — и, не дождавшись, когда я наконец, тупая дурёха, пойму, что сейчас все хотят сделать, истошно завопила сильнее, чем при пытках, когда чуть ли не полплеча мне нагло откусили, а затем протянули толпе, сидящей в разнообразных масках и жаждущей не столько представления, сколько хлеба. В переносном, конечно, смысле. Ведь только сейчас я поняла, что все присутствующие — гули, аукционеры, гурманы или извращенцы. Да кем угодно они могли быть! Да в конец концов, они — любители прикупить себе новую игрушку, над которой могли творить всё, что пожелают — воля их. Мне же останется только нехотя подчиняться и...

Из задумчивости меня вывел тот самый обладатель слащавого голоса, видимо заметивший во мне её — тот самый, кто только что чуть было не лишил меня конечности! Он сильно наклонился вперёд, чуть не падая мне на спину, приблизился к моей скромно сидящей на полу тушке и манящим, приятным тембром пропел на ухо:

— Помощь не придёт, — и готова поклясться, он сказал это с иронией. Не будь на нём его треклятой маски, я бы продолжила сидеть с ожогами, так как такого горячего дыхания, которым он опалил меня даже сквозь неё — через этот кусок гипса, едрить-коптить его — хватило для того, чтобы смело кличить масочника драконом. Причём самым горячим и огнедышащим!

Да какого чёрта ты, мелкий засранец, можешь так говорить! Осточертело мне уже тут всё! Вообще, я сейчас просто встану и спокойненько отправлюсь домой. Не, а что тут такого? Я морально и физически хочу отдохнуть после пыток, хочу полежать на уютной кровати и наконец-то пополнить резерв затраченных сил, реализовать задуманное. Уже нагло собираясь встать и отправиться в какое-нибудь кафе отметить моё освобождение, я краем уха услышала восхищённые вздохи, охи и прочие звуки присутствующих, а затем и крики одних, перебивающие другие. Всё громче и громче, а затем уже и злые разборки по поводу присваивания меня. 

Вообще, я многое слышала о подобных заведениях, слухи про которые мне уже успели поведать. Также, многое помнила из аниме, которое когда-то смотрела и худо-бедно, но помню случившееся после. Знала, что торги здесь могут идти бесконечно, знала, что кого-то продают за немыслимые баснословные деньги, что меня может выкупить так известная тут Биг Мадам, о который я очень многого наслышалась — трансвестит, покупающий чуть ли не каждую жертву, индивидуально решая её будущую участь. Продать меня могли за копейки, хоть и таких денег в кармане я не находила, но всё же совсем не ожидала, когда заметив моё расслабленное состояние и попытки спокойненько, не спеша уйти, некто в белой маске, напоминавшей клюв птицы, легонько прижал меня к полу, пресекая все попытки сбежать. Завидев моё мимолётное беспокойство и полный непонимания взгляд, парень, на которого я впервые удосужилась поднять взгляд, усмехнулся и медленно, растягивая слова, начал:

— Первоначальная ставка — десять миллионов, — моё лицо перекорёжил ужас, отчего я тут же сморщилась. Десять миллионов, немыслимые деньги, за которые этот подлец собирается меня продать! Он совсем обезумел.

Этот конченный придурок, по голосу которого я наконец узнала в нём дружелюбно настроенного когда-то масочника, вновь сдавленно усмехнулся. Я бы и сама не прочь нервно засмеяться, потянув за собой и совсем не хиленькую истерику, но отчего-то данная ситуация не настраивала на подобные выходки. Понятное дело отчего. Сглотнув комок, как всегда некстати навернувшийся в горле, я вылупила глаза на хозяина студии, слыша неровные, громкие постукивания моего сердца. В зале слышались возгласы удивления такой несказанно маленькой цене для такого изрядного лакомства, вроде меня. 

 — Я дам пятьдесят! — крикнул кто-то в толпе, на что его тут же перебила писклявая дамочка в глупой, пёстрой маске с изображением кавайной свинюшки:

— Нет, даже не вздумай! Она моя! Ох, милочка, сколько же нам всего предстоит сделать! Я дам за неё семьдесят!

Торги шли ещё довольно долго. Я перестала ощущать время, давно уже не чувствовала прикосновения, не ощущала на себе ничьи взгляды. Будто бы полностью замкнулась в себе, потерялась в этом бренном мире и сейчас нахожусь среди безвольных кукол, где живая только лишь я.

А может, так оно и было?

Периодически кто-то что-то выкрикивал в толпе, цена за меня росла с каждым резким выпадом гулей, увеличивающих ставки. Главный аукционер, или Ута, трогал, хватал, зажимал мне руки, плечи, иногда нежно шептал что-то на ухо, но что, этого я разобрать не могла, так как полностью погрузилась в свои мысли и ничуть не желала его слушать. Показалось, будто в толпе промелькнуло знакомое лицо, но я тут же отвела от себя эту мысль: если они со мной и знакомы, то это недолго, скоро рабство поглотит меня полностью, ведь именно это участь товара на аукционе. 

 Я совсем упустила тот момент, когда Ута и какая-то с ним женщина в маске ненадолго отлучились, временно позабыв обо мне и оставив на рассмотрение публики. Поэтому слегка удивилась, когда слева от меня откуда-то позади так же пинком вытолкали тёмноволосую знакомую девушку, руки которой, подобно моим, были перевязаны сзади.

— Тоука? — задала, скорее, риторический вопрос, а потом попыталась дёрнуться в её сторону, но тёплая рука гуля меня остановила. — Эй! Я хочу к ней, пусти!

 — Мы позже это обязательно обсудим, Меди-чан, — вполголоса прохрипел он.

«Я думала, позже мы обсудим, как натрём тебе морду», — пронеслась у меня в голове достаточно конкретная мысль, но тут же скрылась где-то на периферии сознания.

А между тем гуль отошёл от меня на пару шагов, в середину сцены, ближе к зрителям. Зал сразу зашумел, кто-то задёргался, ожидая подвоха. Все точно ждали чего-то. Выпрямившись и последний раз взглянув на меня, масочник громко, с торжеством проговорил: 

— Дамы и господа, я удваиваю розыгрыш. Считайте это подарком, две по цене одной! Гуль и полугуль! — В зале стало ещё шумнее, так, что закладывало уши, а в голове гудело. Кто-то свистел, другие кричали, а третьи приценивались, насколько выгодно покупать гуля и недогуля, то есть Тоуку и меня.

Руки, крепко стиснутые верёвкой, затекли, из-за чего нещадно болели. Ноги устали без движений, всё тело окоченело, и казалось, будто если я и встану, то точно буду не в силах сделать и шаг. Уже была согласна быть развязанной и смирно ждать своего будущего хозяина, даже не убегать. Но кому до этого есть дело? Он же только о сумме думает, которую получит, а мои стенания даже слушать не желает.

Торги вновь продолжились, но уже с явным рвением, желающих с каждой новой ставкой становилось всё больше и больше. Наконец, когда я решила, что на веки вечные задержусь здесь, не в силах даже двинуться с места, торги завершились. Моя — нет! — наша судьба определилась.

— Забираю двоих. Эти ненормальные в моём вкусе, — высокий молодой человек, облачённый в длинную широкую тёмно-красную рясу, грубым голосом определил нашу судьбу. — Благодарю за шоу, — достопочтенно поклонился он всем.

Нас развязали, грубо взяли под локти и, волоча по деревянному досчатому полу, потащили за кулисы. Колени, которые елозили по доскам, истёрлись, в некоторых местах кровоточили, задевая гвозди, что регенерация не успевала исправлять ситуацию. Перед глазами всё плыло: быстро сменялись взоры, отчего я видела то яркую белую стену, освещённую ярким светом, то тёмный бордовый коридор, обшитый красно-чёрным ковром, то вновь грубый досчатый пол, после которого все ноги были в занозах.

Когда мне уже было показалось, что все мучения закончились, то от слишком стремительных нескончаемых поворотов закружилась голова, а к горлу подступила тошнота. Я старалась держаться из последних сил, но их было настолько мало, что, случайно ударившись затылком о стык, отключилась. 

***

Когда открыла глаза, не сразу поняла, где именно нахожусь и что от меня просят. Взгляд не фокусировался ни на чём, голова была пустая — ни единой мысли, а в горле было сухо. Мне жарко, душно, всё везде сжимает. Хочется снять с себя всё, вылезти из кожи и по возможности охладиться.

 — Проснулась? — поинтересовался кто-то слева, но я его проигнорировала.

— В-воды... Срочно!.. — из последних сил хрипло произнесла, едва не теряя сознание вновь. Мне плохо, сжимает в области грудной клетки и ужасно тошнит, но чувствую: если сейчас закрою глаза, я вряд ли проснусь когда-либо на этом свете.

Мою просьбу практически сиюминутно исполнили. Гранённый стакан спасительной влаги мне откуда-то спереди подала тёплая мужская рука, и когда я опустошила сосуд и вернула его, начав более или менее здраво соображать, поняла, что нахожусь в достаточно просторном салоне автомобиля. Чтобы удостовериться в своей правоте, я повернула голову назад, что отдалось мне глухой болью в затылке и вновь подступившей тошнотой, которую на этот раз я с ещё большим трудом смогла унять.

Я нахожусь в газели, где позади меня ещё куча приблизительно такого же состояния как и я народу, с которыми, правда, не особо возятся. Впрочем, мне тоже не все охотно вызвались помогать, лишь чья-то крепкая мужская рука, от которой приятно пахло мужским одеколоном, периодически меняла мне на лбу холодный компресс и подносила воды.

В салоне стоит полумрак, едва ли видишь дальше своего носа. В голове не витает ни одной мысли, во рту, несмотря на ранее опустошённый стакан, сухо. Горло болит. Ощущение, что вот-вот покину этот мир, поэтому из последних сил стараюсь держать глаза открытыми.

— Где я? — хрипло выдаю, не надеясь даже услышать ответ. Мне последнее время очень не везёт, все пытаются отправить на тот свет, я провожу своё время в муках, в страданиях, в издёвках. Интересно, а заслуженно ли?

— Ты в хорошем месте, ты спасена, — отозвался спереди знакомый голос. Его слова, как раскалённое железо, со жгучей болью врезались мне в голову. Не верилось, не осознавалось, просто даже сознанием не воспринималось, что после всего испытанного я могла даже думать о чём-то хорошем. Даже само тело всё время будто бы готово принять самую жгучую участь, но вместо неё мне обещают спасение.

— Меди, — рядом со мной справа кто-то присел. Я с трудом повернула голову и чуть не вскрикнула от неожиданности... и от радости... Это Тоука. — Я знаю, что всё хорошо. Нам повезло, мы спасены.

Я попыталась встать и обнять её, радостно завизжав, но вместо этого, резко приподнявшись, ощутила сильную нестерпимую боль в затылке и в рёбрах. В глазах потемнело, и я, так и не дойдя до девушки, падаю плашмя и, сильно ударившись о что-то, вновь оказываюсь в тёмной беспросветной мгле. Вокруг никого, только тьма, которую невозможно ни потрогать, ни почувствовать. Я будто бы умерла, но при этом чувствую, что всё ещё живу, я словно в коме, но при этом просто без сознания. Я — словно ничто.