Как звучит конец света?

Принято думать, что это крики маленьких детей, паника взрослых, ревущие сирены скорой помощи, сигнализация разграбленных за считанные часы магазинов. Пустые брошенные квартиры, одинокие животные. Пожилые люди в домах престарелых, что только и могут, как смотреть телевизор, даже к телефонам не думают мчаться, чтобы позвонить близким — им ведь сейчас явно не до них, так?

А что, если я скажу, что конец света — это своего рода покой?

Шум прибоя, море, священная земля.

Босые ноги проваливаются в пляжный песок, а мысли тонут в зыбучем.

Я связана.

Ты поддаешься каждому его слову, потому что понимаешь: ты раскрыта. О тебе все известно. Твоя фальшь вылилась наружу – твой главный страх, считай, превратился в явь.

Теперь все придется «строить» заново: себя, свои привычки и окружение. Но зачем? Все ведь и без того было идеально... или нет?

Вода касается пальцев ног, небольшими волнами прибывая и убывая обратно.

Здесь хорошо. Мне бы хотелось тут жить. В спокойствии моря. Подальше от всех знакомых лиц...

Но от мыслей отрывает Адам.

Просит поднять голову к вышке, а там, оказывается, дежурит Сара. Спасателем подрабатывает, прямо как в фильме каком-то...

Вижу ее загорелое тело в красном купальнике, дыбом поднявшиеся волосы короткой стрижки, бинокль: нас нашла? Вряд ли. Вправо куда-то метит, да на месте не стоит: ко всем окошкам по нескольку раз подходит — все ей не имется.

И она сидит целый день на такой жаре? А там, наверху, наверно и крышу раза в два сильнее печет, чем здесь, и вода в кружке минуты за две испаряется, что ли? Сколько часов, интересно, она должна так мучиться?

Адам уже профессионально управляется со мной, как с марионеткой, а я и против ничего не говорю. И теперь даже не дергаюсь. Какой смысл? Свободна, дышу свежим воздухом чужой страны — другого и не нужно для счастья. Главное, что не приходится жмуриться от красно-коричневых разводов или воротить нос от тошнотворных запахов. Разве что только от себя, но это терпимо. Как и терпимо стоять в его черной куртке, что он так заботливо на меня накинул, чтобы избежать вопросов посторонних людей по поводу моей порванной накануне блузки.

Вообще, после заточения на мир смотришь другими глазами. Принимаешь его таким, какой он есть. Жаль, что не принимаешь себя.

Вот и Адам вызывает обруч, толкает меня вперед, и мы оказываемся наверху, в кабинете Сары.

Да, здесь действительно душно. Одинокий, брошенный посреди комнаты вентилятор шумно кружит и не дует, а как будто плюется. Другие работницы веером машутся, а когда видят нас, цепенеют. У одной открывается рот, а вторая что-то неразборчиво начинает пищать — Адам грубо выгоняет обеих.

Глумится над Сарой, пока та ругается в ответ и пытается защитить себя — бесполезно. Но минуты через две она это поймет. Сядет на трехногий стульчик, подогнет ноги под себя, даже поплачет, но в итоге согласится спуститься вниз, обратно к морю.

Да, пойдемте, скорее! Там хорошо. И ветер приятно кожу щекочет, и смех невинных детей поднимает настроение...

Но Сара все плачет. Признается: по ее вине утонул мальчик.

Когда она напрямую говорит об этом, Адама распирает от радости, а я... а мне плевать. Даже лицо великого сострадальца стряпать не буду — ее проблемы. Ее вина.

А Адам доволен. Ведь он верит, что из-за этого скоро наступит конец света. И что скоро он встретится с Николь.

Он даже денег в долг у растерянной Сары просит, чтобы сбегать, да заказать себе какой-нибудь освежающий коктейль. А та и дает весь кошелек без всяких долгих уговоров.

Сколько людей тонет за сезон по вине и оплошности спасателей? Сотни? Тысячи?

Оказывается, Сара забыла сменить красные безопасные флажочки на черные. Они означают, что плавать в это время нельзя — сильное подводное течение. И кто-то утонул. Сара говорит, что мальчик.

— Уверена, потому что его мать несколько шкур с нас на месте чуть не спустила, но потом у нее заболело сердце... и ее увезли на скорой. Я вызывала обруч, возвращалась назад уже несколько раз, а момент когда он утонул, поймать все не могу — не видно его, да и все.

Сияющий, как медный таз, Адам, чудом тащит до нас три коктейля в стаканах разных форм: Джин-тоник, Клубничный мохито, да даже Голубую лагуну припер зачем-то.

— Выбирайте, дуры, — отстраненно улыбается, — может и пару лежаков в аренду взять? Или пофиг? — размышляет вслух.

Мои руки сами тянутся к Клубничному мохито.

Как звучит конец света?

Это знакомые всем биты популярных песен, неумело пританцовывающий Адам, который, казалось, никогда в жизни бы такого не учудил.

Это не подозревающие ни о чем люди. Это не подозревающая ни о чем я.

— Сколько раз уже назад вернулась, а того все никак найти не можешь. Его уже унесло течением? Или он разбился о камни? Задохнулся? Когда? Где? Но море — на то и море, что оно большое. И берег — ты можешь искать его вечность. И нашла бы рано или поздно, но чувство вины тебя уже сжирает, да? — только успокоившаяся Сара вновь дает волю слезам, пока Адам, как падальщик, все кружит и кружит вокруг нее, в нетерпении ожидая, пока та откинется. — Поддайся этому чувству. И побыстрее, пожалуйста. Я уже ждать не могу, облажайся до конца, ну!

— Блейк! — зовет Сара. С мольбой на меня смотрит. На ее голом теле выступают мурашки. — И ты даже против его слов ничего не скажешь?

Вместо ответа отдаю ей свой коктейль. Пей и ни о чем не думай. Думать вообще, иногда, вредно.

— Я позову всех! — полными безумия глазами ликует Адам. Вроде, отстает, наконец, от Сары. — Они все должны застать этот момент! Момент конца света!

Он высвобождает меня из-под веревок, сам ныряет в обруч, кидает к нам ничего не понимающего, как и мы, Тимура, опять исчезает, и возвращается уже с Ривером.

— Глядите! — кричит. — Глядите, как лажает эта дура на ваших глазах и творит историю!

Что-то не переставая говорит, на Сару ругается. Тимур пытается ее защитить. Вот те двое и на кулаках начинают что-то выяснять, в бою сцепляются, а мне все это резко начинает наскучивать.

Подхожу к Риверу. Тому прямо на глаза не везет — синяк огромный посадил под левым. Это Адам так постарался? Или сам уже с кем-то подраться успел? Да вряд ли. Стоит сейчас, молча наблюдает за этой картиной маслом и, видимо, даже не думает о том, чтобы вмешаться.

Хватаю его за ткань рубашки.

— Пойдем отсюда?

Тяну. Да, все еще за ткань рубашки, потому что за руку — не могу и не хочу. Все еще боюсь. Все еще не принимаю его разные стороны личности, как и он не собирается принимать мои. Мы молча отходим от толп туристов разных национальностей в цветастых купальниках и плавках, поднимаемся по каменному пригорку. 

Может, извиниться перед ним? Чего терять-то?

Еще года три назад я бы и вовсе затащила его в раздевалку. Без стеснения, толики сомнений и всяких предрассудков. Но теперь мне достаточно одного разговора. Честного и по душам. Может, не совсем доброго, но зато искреннего. Не долгого, но чувствительного и трепетного.

— Этот мир простужен, — говорит Ривер. — Болеет чужой болью, страхами и недопониманием. Представляешь, Ута чувствовала это каждый божий день... сколько, ты говорила, у тебя было попыток самоубийства, Блейк?

— Двести десять. Ты спас меня на двести седьмой.

Опять откровение с тонким намеком, опять жалкая надежда сопоставить меня и его, сказав, что та наша первая встреча — часть судьбы. Часть чего-то великого, прекрасного, но такого непонятного.

Ты смотришь вдаль. Держишься за поручень перегородки лестницы. Закат отражается бликом в твоих черных кольцах. А я мну куртку Адама, кутаюсь в нее все сильнее, и до сих пор не знаю, как мне вести себя рядом с тобой.

— Интересно, а на какой попытке получилось у неё...

Он не специально — я знаю. Просто он открыт: что думает, то и говорит.

С другой стороны, наверное, это хорошо, что все так и заканчивается. На этой ноте.

А то я бы и дальше бегала за Ривером, а он бы продолжал все сравнивать меня с женой. Пускай, подсознательно, невзначай, даже без намерения обидеть, но продолжал бы.

Заходящее солнце отдает палитрой обруча.

А может Солнце — не звезда? Может, это глаз Бога, что, не переставая, наблюдает за нами? Но что же тогда происходит ночью? А ночью Солнце ведь не исчезает, оно есть, для человека просто невидимо, значит, у нас и минутки, чтобы отдышаться, нет?!

И сердце снова бьется.

Все говорят мне: не думай. А чего же я все покоя ни себе, ни другим не даю?

— Ривер, — одергиваю его, — ты чувствуешь обруч?

Он успокаивающе улыбается. Качает головой.

— Походу, начинается.

Что «начинается»? Где? Как это ощутить, измерить, понять?

Почему вокруг никому нет ни до чего дела? Почему все дальше радуются, как ни в чем не бывало? Купаются, лежат и танцуют!

— Когда обруч не работает, то все мы, аутсайдеры, становимся уязвимы. Как сейчас... и мы можем лицом к лицу встретиться со смертью... поэтому и умерла Ута. Поэтому и умерла Николь...

— Ты хочешь облегчить боль? — кидаю первое пришедшее в голову предположение. Хочу смотреть на его спокойствие и перенимать его самой. — Сейчас?

— Я хочу встретиться с создателем. Страшно, но я готов.

Ривер поднимает руки к небу. Вдыхает полной грудью воздух. Смотришь на него, и душа радуется: он свободен. Здесь и сейчас. Сколько трудностей преодолел, сколько боли и страданий пережил – ему все это не важно.

Я вижу обруч. Оранжевый, на глазах красится в алый. Нам он не подвластен — действует по воле Стороны.

Приближается к нам, как тогда, в квартире Ривера, и поделать-то мы с этим, ничего не можем. Медленно кочует, но устрашающе, чтобы мы поняли: гибель неминуема.

— И когда Он снял шестую печать, я взглянул, и вот, произошло великое землетрясение, и солнце стало мрачно, и луна сделалась как кровь!

Вцепляюсь поломанными ногтями в Ривера, не отрывая взгляд с окружности. Так приговор был предначертан? И его нельзя никак миновать?

— И звезды небесные пали на землю, и небо скрылось, и всякая гора и остров двинулись с мест своих! И цари земные, и богатые, и сильные, и всякий раб, и всякий свободный скрылись в пещеры и в ущелья гор!

— Хватит, Ривер, — слез уже и просить не нужно для того, чтобы те показались на щеках, — тебе же самому от этих строчек только страшнее... не надо себя мучить!

Но разве он будет меня слушать?

А послушал бы Уту?

А Николь?

— И говорят горам и камням: падите на нас и скройте от лица Сидящего на престоле и гнева Агнца! Ибо пришел великий день гнева Его, да кто может устоять?

Как бы поступила на моем месте Птаха? По-матерински стала бы оглядываться по сторонам, чтобы уследить за всеми своими «детьми».

Поднимаю голову с надежной и крепкой груди Ривера. Адам, завидя обруч, не на секунду не колеблется и сам добровольно в него шагает. Принимает, как дар. Еще бы. Он же так долго ждал и его вера, я бы сказала, крепче веры Ривера.

Сара с Тимуром пытаются убежать, хватаются за фонарные столбы, окрикивают убегающих от шторма и смерча туристов — тем дается это дело намного легче, чем нам.

А нас — как будто засасывает.

Ударная волна отбрасывает в Сторону. Всех.

Последнее, что вижу — оранжевую линию, что чертит свой собственный горизонт, вне всяких привычных законов физики. И это не просто линия, а нити наших связанных судеб.

Но я опять словно в бреду.

То ли у меня уже несколько дней сотрясение мозга, то ли внутреннее пространство Стороны так на меня влияет, но все плывет. Я хочу закрыть глаза и окунуться лучше в море из воспоминаний, но уж точно не в реальность.

Но пока терплю.

Мы с Ривером рядом. Напротив Адам, который уже спотыкается и ошарашенным страусом бежит к шкале равновесия. В уголочке – Сара и Тимур.

Как звучит конец света?

Отдает тишиной. Спокойствием. Нашими полными вопросов лицами. От паники не остается и следа.

Возможно, Сторона спасла нас от великого землетрясения. От наводнений, летящего на Землю из слепой зоны огромного метеорита, или что там вообще обещают в пророчестве?

Я в этом не разбираюсь, но чувствую, что Сторона дарит нам шанс. Последний, видимо, шанс в наших никчемных жизнях, чтобы что-то осознать, переосмыслить.

Нас осталось пятеро. И мы терпеливо будем ждать исхода. Здесь, в бесконечной темноте, пустоши и мраке. Потому что обратно, видимо, теперь дороги нет.

Что-то произошло. Что-то, что мы не в состоянии как-то трактовать или объяснить.

Но мы будем сидеть здесь, в этом безнадежном ничто.

Они — сидеть, а я — лежать. И бороться с сознанием, которое так страстно желает моего скорейшего сна.

Возле меня Ривер, и мне спокойно. Молящийся Ривер. Сложил свои руки вместе, и что-то все бормочет. Ну, раз верит, что это правильно, то пусть. Вдруг это его спасет? Вдруг он — единственный правый здесь человек?

Он замечает, что мне нехорошо. Снимает рубашку, мнет ее, складывает в кучку и кладет себе на колено.

Слабо улавливаю его настойчивое: «Ложись».

А я и лягу, да с превеликим удовольствием. Пока буду устраиваться поудобнее, ты снимешь одно из своих титановых колец, да оденешь мне на средний. В полубреду я сморщусь, с легкостью выну его, подметив про себя, что и у него форма в виде обруча, и довольно нацеплю себе на безымянный. Закрою глаза и почти засну.

Мое «я согласна» прозвучит, как всплеск воды после брошенного булыжника, чем официальное заявление.

Но я останусь довольна.

Когда из-ниоткуда откроется дверь, откуда польется белый свет, я уже вообще практически ничего не буду соображать. Но знаю одно: Ривер рядом. От того и на душе спокойно.

Я сплю.

Сколько? Как долго?

Может, прошла уже целая вечность? Может, я проспала весь конец света — вот обида-то какая! И рассказать-то детям своим нечего будет, получается?

Мне что-то объясняют — я что-то понимаю. А что-то — и не очень.

Помню много расплывшихся существ в белых одеждах. Люди ли это? Ангелы? Ривер, наверное, как рыба в воде себя сейчас ощущает, но точно не я.

Я помню много неожиданных для меня новостей, но каких? Помню Адама, который с нескрываемым интересом задавал больше всех вопросов. Помню возмущения Ривера, помню то, как он накинулся с кулаками даже на кого-то, только на кого?!

Помню кричащую себя. Помню, как я даже пыталась выстроить целую логическую структуру из предложений, чтобы мои аргументы звучали достойно — подобно той структуре, которой нас учили на юридическом потоке...

Но что я доказывала? И кому? Ривен бы здесь справился гораздо лучше меня, у него с этим проблем вообще никогда не было, и почему его тут нет, интересно?

А я? Да что я?

Жизнь моя в руках кучки незнакомых мне людей, существ, Богов, ангелов — без разницы! Это моя жизнь — не их! Нужно силы в себе найти, чтобы подняться! Чтобы во всем разобраться, и гнуть свое! Вон, как Ута! Единственное, что мне понравилось в том письме — ее топорность, в  хорошем смысле этого слова. Она ведь прет, как танк — и спуску другим давать не думает! Добьется своего, хоть по головам идти придется. И мне так иногда следовало бы делать, да почаще! Или я так и делала?..

Поднимаюсь. И что же вижу? Меня везет на носилках какая-то женщина в медицинской маске. Колеса скрипучие, ноги так и норовят вывалиться, но та грубо их все поправляет, да по сторонам глазеет. И я, дай-ка, поглазею.

— Ривер! — хрипучим голосом ликую.

Справа от меня тоже едет. Криво улыбается, в таком-то лежачем состоянии.

Я что-то помню, но и не помню.

Понимаю, что будет дальше, но и не понимаю.

Говорили, да говорили, что я глупая, «тупая» — сглазили.

Мне удается дотянуться до кончиков его пальцев. Так жадно цепляюсь за них, стараясь ухватиться как можно дальше. Как будто верю, что наши перепрятанные руки способны противостоять всему миру. Верю, что наша крепкая хватка поможет отсрочить предстоящий кошмар.

Почему же я уверена, что дальше — кошмар?

Но резкий толчок женщины в маске и уход вправо разъединяет наши пальцы, как и отчаянные попытки спастись. Мы смотрим друг другу в глаза до последнего.

Я готова была вернуться в «Сторону» и смотреть на него так вечность, не говоря ни слова. Просто смотреть. Просто знать, что он рядом и что он жив.

— Найди меня! — удается мне прокричать в последнее мгновение, пока его носилки не свернули за угол. И мне оставалось верить, что он услышал, что он меня понял. И что эти слова для него хоть что-то значат.

Но вот я лежу среди непонятных мне пикающих машин (или не машин). Яркий ослепляющий свет направлен мне прямо в глаза, отчего я не могу четко разглядеть лица ещё нескольких присутствующих человек (или не людей).

Мы в одиночку рождаемся, в одиночку и умираем.

Но вот я чувствую, как кто-то берет мою руку, натирает ее холодной ваткой с ядреным запахом спирта, чтобы вена показалась чётче и вводит укол, наполненный непонятной желтой жидкостью.

— Это реинкарнация? — спрашиваю у суетящихся ангелов в белых халатах. Тяну одну женщину за рукав, уже как привычка, чтобы меня заметили. Та останавливается. — Мы не справились с нашей задачей, провинились перед Стороной, поэтому нас и отправят теперь на...

— Повторное прохождение уровня, — отчеканивает женщина. — Расслабьтесь, все будет хорошо.

Буду ли я что-то помнить?

А может, они врут, черти, и в ад меня в капсуле какой-то отправят? Или сразу на утиль?

Как только думаю об этом — вырываюсь. Но жидкость уже походу начинает действовать — слишком поздно. Да и голова давно раскалывается, сейчас полежу немного, а потом начну решать остальные проблемы. Когда-нибудь, когда угодно, но точно не здесь и не в эту самую минуту.

А может, я и мгновения не вспомню из этой прожитой жизни?

А может, и кожа избавится от морщин, и помолодеет на несколько лет?

Я помню что-то. Что-то важное. Но и не помню одновременно.

Вроде и понимаю, что будет дальше, но как будто сомневаюсь.

А может все повторится снова?