— О, проснулась. Как спалось?

Всю жизнь мечтала о том, чтобы, открыв глаза, первым делом утыкаться в прыщавое лицо своего обидчика. Голова до сих пор трещит, ноги затекли, а запястья ноют от натирающей веревки. Так что не волнуйся, Адам, у меня все прекрасно!

Не понять какое сейчас время суток. Сколько времени прошло.

Маленькое окошко висит как раз надо мной — одному Адаму ведомо, что там за ним происходит. Свет исходит лишь от белой, как в больнице, звенящей напряжением, тусклой лампочки. А я поднимаю голову, и трусливым опоссумом вытягиваю шею повыше, чтобы хоть что-то понять в этой жизни. Узнать. Только быстрее, пока Адам не сказал что-то против... ничего. Не дотянуться.

Ржавчина, веревки и грязная ванна — вот мой новый мир. И его предел.

Звук падающих капель из-за не до конца закрывшегося краника, стук ногтей о батарею, звук проглатываемой слюны...

Все еще никак не дернуться, обруч не вызвать, из веревок не выпутаться — Адам во всех смыслах меня держит. Здесь. В крохотной квадратной комнате, заставляя меня сидеть на мокром полу.

Воняет тухлой водой. Моим потом. И злостью Адама.

— День сменяет ночь. Быстрее, чем следовало бы воспринимать время аутсайдеру, — устраивается своим квадратным бесформенным задом на углу ванной. Руки, как и Николь, на груди сложенными держит, а левой ногой все подрагивает, как эпилептик, невротик или просто нетерпеливый ребенок. Раздражает. Всем своим видом. — Да вся моя жизнь последние три года — бесконечное ожидание. Отсчет неминуемого конца.

Давай, добей меня своим гнусавым голосом, чтобы я взвыла, как сирена ночного патруля!

И на это ты тратишь свою жизнь? На слежку за отключившимся телом? Тебе это приносит удовольствие? Внутреннее удовлетворение? Кто знает, что ты мог со мной сделать? Кто знает, что у тебя на уме?

Хочу виски потереть, но вспоминаю, что руки связаны. Наклоняю голову и трусь ею о предплечье.

— Я захожу в Сторону и первое, что делаю – кидаюсь к шкале равновесия. К непонятным цифрам, надписям. Как умалишенный. Как человек без имени, целей и будущего... кстати, ты жрать, наверное, хочешь, да?

Кидает бутерброд – тот разваливается на части. Лист салата пересекает тридцать седьмую параллель, и скрывается за горизонтом, а булка терпит кораблекрушение и тонет в воде. На поверхности остаются лишь сомнительные тонкие кусочки огурца и мяса.

— Спасибо, перебьюсь.

— Неблагодарная какая, — отворачивается к ванной, вновь вытаскивает душевой шланг и направляет на меня. — Тогда водички еще попей, что ли, — я морщусь, жмурюсь, но вода каким-то чудом так и попадает в горло и нос. — А я все жду, когда кто-то из этих аморальных тварей накосячит. Жду, когда шкалу сдвинет в красную зону. Жду, когда снова увижу Николь... неужели уже совсем скоро?

— Еще один псих, — задыхаюсь, плююсь от острых ледяных струй, но говорю, сцепив от ярости зубы, —  я вам каждому на новый год абонемент в психушку подарю, пожизненный! Клянусь!

Адам непонимающе качает головой.

— Ты мне не веришь? — даже краник дергает, чтобы вода перестала идти. — Придурок Ривер однажды явился в Сторону и пристал ко мне со словами: «У тебя есть лист А4?» Он, кстати, теперь всегда рядом со мной, — засовывает руку в карман, вытаскивает согнутый клочок бумаги. Неторопливо, бережно разворачивает. А там красными чернилами коряво выведено: «Николь вернется». — А Ривер врать не будет, — продолжает, — он весь наизнанку хоть вывернется, но добьется того, что требуют от него эти видения — не иначе. Когда дело доходит до фрагментов будущего, он как человек меняется сразу. Как будто вторая личность в нем просыпается...

— Ты не понимаешь, о чем говоришь. Тогда, в пустыне, мы видели лишь Сторону, что вышла к нам в образе Николь, а не...

— Заткнись!

Он срывается с места, сует мне что-то мерзкое в рот, проталкивает пальцами, чтобы зашло поглубже, а поверх губы заклеивает скотчем.

— Помолчишь хоть немного, — по голове гладит. — А то визжишь, да визжишь, как свинья на убое. Идем-идем, мало времени остается.

Развязывает конец веревки. Держит, обматывает вокруг своего запястья два раза, чтобы так легко я не вырвалась. Но ничего. Я нарочно буду дергаться, чтобы веревка затягивалась сильнее. Чтобы кожу и тебе до крови проело, чтобы...

— Для начала, проведу экскурсию!

В помещении странно пахнет. Не перегаром, и не сигаретами.

За домом не следили — уж точно. В уголочках спрятались мотки пыли, наверху — паутина. Мы спускаемся по ступенькам на первый этаж, а что-то липкое, смешанное с грязью так и прилипает к босым ногам.

Ничего здесь, по сути, не изменилось. Только мрачнее все стало.

— Гляди, — приобнимает за плечо. Направляет вправо – на кухню. – Ух, какая горка посуды! Видишь, эти разводы на полу? — наигранно охает, изображает удивление. Конечно, он все это уже видел, раз выступает в роли гида! Сколько раз уже прошелся по коридорам моего дома за последнюю неделю? Жалкий разок или целый десяток раз? Что скрывает? — Как думаешь, что это?

Что-то коричневое, с отливом бордового. Как будто красные железные ворота одолела коррозия – вот такой цвет.

— Это кровавая рвота, — поясняет Адам. — Не мучай свою голову – и так мозгов нет, лучше не думай.

Ведет дальше, не давая ответов. На столе – коробки из-под молока, открытая банка с джемом, кастрюля с явно прокисшим супом. Повсюду пустые упаковки от какого-то лекарства: на столешнице, на полу, в раковине.

— Видишь, разводов становится все больше. Как будто кто-то подсказки для расследования нам оставил прям! Не хочешь в ванную зайти? Нет, не в ту чистую, на втором этаже, где умывались вы с Николь. В другую... я сам-то, признаться, не хочу, но мы просто заглянем. На минутку. А то ты же тупая, пока лицом в говно тебя не окунешь – ничего не поймешь.

Открывает дверь в ванную – вонь стоит невыносимая. Все сплошь забито грязными пластмассовыми ведерками, разводами, и опять в глаза бросается этот непонятный цвет. Здесь его и вправду еще больше. Намного больше. Засел на верхушке пьедестала, и с победным лицом смотрит на то, как белый когда-то кафель телится и сгибает плечи на последнем месте.

У отца была язва — помню. Ему строго запрещали пить, потому что малейшее упущение меры, и открылось бы внутреннее кровотечение... Потеря крови, слабость, изнеможение...

— А чего ты плачешь? — спрашивает вдруг Адам, когда я медлю и боюсь идти дальше. — Понимать что-то начинаешь? Да неужели? Нихера! – пощечину мне отвешивает. — Не смей рыдать – у тебя даже права пикнуть сейчас нет! – кричит, дергает за веревку. – Где ты была раньше, тогда, а? Быстро замолчи, я сказал!

Меня уже не успокоить. Не угомонить.

Слезы застревают в области скотча – им не протиснуться. Им нужна свобода, воздух, пространство! Больше, больше места, я же сейчас задохнусь!

Адам меня все встряхивает, крепче за плечи сжимает, пытается в дух привести — не сможешь, тварь. Я назло буду поддаваться истерике и давать волю эмоциям.

— Значит, пора переходить к «гвоздю программы», — сдается и закатывает глаза.

Сарказм свой засунул бы подальше! Как он смеет преподносить эти ужасы в такой шуточной форме? Как может приравнивать все к обыденности, простой случайности?

«Монстр!» — пищу.

Но слова непонятны. Я вою, силюсь закричать, а наружу выходит только мычание. Губы склеены – их не разлепить. Приходится глотать вопль обратно, внутрь.

Адама не остановить. Тянет к финальной комнате, которая, как назло, закрыта. Даже щелочки маленькой нет, чтобы хотя бы морально подготовиться к тому, что будет ждать меня там. Дальше.

Ногой пинает – я жмурюсь. Не от света, а от неопределенности. От боязни сопоставить догадки с реальностью...

Теперь уже другой, ранее незнакомый мне запах ударяет в ноздри. Хочу сравнить с вонью протухшего мяса, но понимаю – не то. Даже не близко. Если запах можно описать кислым, то это точно он. Кислый, но отдающий горечью похлеще всякого соуса чили.

Открываю глаза и кричу сильнее предыдущего. Кидаюсь в разные стороны – Адам не позволяет. Не дает.

От моих движений и вихляний больно обоим, но, может, это как раз и подходит к общей картине? Может после увиденного, такое поведение – нормально?

А что есть это ваше «нормально»?

Отвлекаюсь на потолок, на коричнево-красные разводы на полу, на такого же цвета пятна на мебели, диване и постельном белье. На бутылки из зеленого стекла, на что угодно, лишь бы не смотреть на неподвижную тушу, что лежит на кровати, уставившись безжизненным измученным взглядом.

— О! Узнаешь? Ну ты чего, Блейк, с родным отцом здороваться не хочешь? А Николь бы поздоровалась. Только не говори, что тебя сейчас блеванет. Тут и без того запашков разных хватает...

Да ладно?!

Тянусь руками к скотчу — не достаю. Адам помогает, отклеивает, а я выплевываю противную тряпку – заливаю кофту собственными слюнями.

Громко дышу ртом, наслаждаюсь мимолетной свободой и пульсирующей болью от только что вырванных лицевых волосков с щек – ненадолго.

Меня выворачивает. И я, ни капельки не стесняясь, прочищаю желудок прямо на пол собственного дома. Что-то попадает и на ноги. Что-то, кажется, и на Адама.

— Отвратительно, — заключает Адам. Морщится. Головой вертит.

А я от собственной беспомощности только больше давлюсь слезами. Разворачиваюсь и бегу. Адама тянет за мной.

Перепрыгиваю через ступеньки, еще и еще, пока снова не оказываемся в чистой уборной.

Адам включает душ: опять им меня обрызгивает, и я впервые ему благодарна за это. Острые струйки щекочут лицо, я открываю рот – лишь бы больше жидкости попало внутрь.

— Николь все легко давалось, говоришь? — усмехается. — Она себе такого бы не позволила. Ты нихера не вдупляешь ни о том, какой она человек, ни о ее жизни. И плевать, что когда-то вы жили под одной крышей.

Замолкает. Позволяет себе отдышаться,  на тот же краюшек ванной присесть.

— Знаешь, сколько он лежит так? Папаша твой?

Бессильно мотаю головой. Все еще плачу.

— Да я сам не знаю, — машет рукой. — Вчера когда хату твою обчищал, наткнулся на фотографию с тобой и мамой Николь. Сначала не понял, а потом как понял, ха! Паспорт когда твой нашел... потом забежал сюда проверить, подтвердить догадку – а тут вон какой сюрпризец... ну, полно рыдать. Пойдем-пойдем. Поднимайся. Покажу.

Спускаемся. Адам ведет к выходу. Останавливаемся в маленьком коридорном проеме. 

— Вот, видишь? — тянется за семейной фотографией, что лежит на самодельной полке. Тычет ею мне в лицо. На фото мама обнимает меня, а папа — сестру. И все улыбаются. — Ты вырезала отца с Николь, а остальное приблизила. И себя с матерью в рамку поместила и в хате повесила — умная какая, а! — смотрит. Рукой смахивает пыль. — Ты тут еще и в очках, и с темными волосами – вообще тебя хер узнаешь, говорю же.

Какой-то на удивление довольный. Головой все машет, сам как будто не верит в эти доводы – смотрит на меня. Сравнивает.

— Ох, как ты ей жизни не давала, как я тебя на дух не переносил — ты бы знала! А Николь все тебе прощала. Жалела.

— Развяжи уже меня, а! — голос хрипит после долгого молчания. — Я все уже поняла, урок усвоен, не вру! Да и я теперь другая!

— Ты была там, — глаз с меня не сводит. Прожигает, сверлом как будто буравит — не убежишь, сколько не дергайся. — В день ее похорон. Тебя просили произнести прощальную речь, умоляли, а ты отказывалась. Списывала все на эмоции, но мы-то с тобой оба понимаем, что ты ненавидела Николь. Ты боялась, что мать может пожалеть и выбрать ее, когда решали кто с кем из родителей жить останется после развода. Так что ты из кожи вон лезла, ластилась к ней, пыталась всячески задобрить, чтобы матери это и в голову не взбрендило: променять тебя на Николь. А мать ведь думала об этом, даже с Николь разговаривала на эту тему — я сам слышал! Она хотела забрать ее в город, чтобы та жила нормальной жизнью. Она верила в то, что если оставит тебя с отцом, то тебе хватит усилий и выдержки, чтобы выбиться в люди самой отсюда! Но твой страх был сильнее. Ты подставила Николь несколько раз. Из-за собственной дешёвой трусости. И оставила ее гнить в этих трущобах. Но мать и тогда не сдалась. Она хотела присылать деньги, всячески помогать, но ты и этого ей не позволила. Ты крала часть денег, что присылала мать для Николь. Она ведь доверяла тебе посылку, да? Каждый раз... а ты и рада была стараться, мразь.

Момент, и он оборачивает веревку вокруг шеи. Скручивает и затягивает – сам позади стоит, держит, дышит прямо мне в ухо.

— Но ничего, — шепчет, — скоро все закончится. Еще чуть-чуть, совсем немного, столько же лет ждал, терпел — и вот оно! Смысла душить тебя нет — возродишься, сволочь. Как дерьмо всплывешь, и помнить все будешь — это без толку. Надо просто подождать.

— Лицемер! — плююсь, хватаю ртом воздух, извиваюсь, как рыба на нарезной дощечке. — Сам святой, да? Убил ее, а теперь морали другим читаешь.

— Убил. Но заметь, это моя проблема. Не твоя.

— Тебя бы самого как собаку закопать! — хочу в ответ его как-то задеть, был бы нож — незамедлительно в живот бы пырнула. — Заживо. Или отрубить руки и ноги, да и закрыть где-нибудь на недельки две. Я бы посмотрела на это.

— Не сомневаюсь, — звучит как: «ты жалкая, заткнись». — Но нам пора.

Оранжевый обруч появляется прямо в двери. Адам прыгает внутрь и тянет меня за собой.

В Сторону. В ее центр пустоты. К шкале равновесия с предупреждающим сигналом тревоги и красной тоненькой полосочкой, что с каждой секундой все дальше отдаляется от спокойного зеленого цвета. Не нужно быть гением, чтобы понять: что-то не так.

— Ну, давай думать. Кто же из нас мог напортачить? Всего пять. Мы с тобой здесь – минус два, —загибает на пальцах, — Тимура я утром проверял, а Ривер в гарантированной отключке — еще минус два. А это значит, что... — его резко озаряет — глаза загораются блеском посреди бесконечной темноты: на какое-то мгновение я даже, кажется, вижу свет его души... или это искры маленьких бесенят? — Ты была в Израиле, Оушен?