«Дорогая Блейк!

Я тебя не знаю и, наверное, никогда так и не увижу, но уже искренне ненавижу. Мне противно одно твое существование.

Но даже в таком больном и еле соображающем состоянии я понимаю, что если начну это письмо с оскорблений и издевательств – ты спокойно можешь его выкинуть и разорвать, так и не дочитав до конца.

А такое мне точно не нужно. И, поверь, в твоих же интересах узнать, о чем я хочу здесь написать.

Конечно же, о Ривере.

Но сначала давай расскажу о себе! А то это как-то нечестно – я о тебе знаю больше, чем ты сама о себе в данный момент, а ты и в лицо меня, наверное, даже представить не можешь.

Меня зовут Ута. И каждый мой день – ад. Я живу не дома, а как принцесса в замке, которая ждет своего принца. Взаперти. Мне отсюда так легко теперь не выбраться, но я ни в чем не нуждаюсь, ни на что не жалуюсь.

Утром мне заносят овсянку с клубникой, бутерброд с маслом и таблетки. Сиделок меняют чаще, чем нормальные люди носки. Но к этому легко привыкнуть. Такова уж моя жизнь.

Мне больно это писать. Мне легче промолчать, забрать всю эту информацию с собой в могилу, но что-то свыше шепчет мне поступить так, как надо. Как правильно. Такой уж я человек. Глотку любому перегрызу, но добьюсь того, чтобы мое мнение учли и восприняли всерьез. И тебя очень прошу – не бзди. Покорной собачкой встань на задние лапки и внемли каждому моему слову.

Слышишь? Видишь? Я не шучу.

У Ривера ранняя деменция. И он мастерски это скрывает.

Но ты же тупая. Ха, я уже представляю твои выпученные глупые глазища и покоцанные ручки, что, наверное, сжимают сейчас телефон и вот-вот готовятся открыть браузер, чтобы поискать определение этой болезни. Не утруждайся, я поясню.

Это бомба замедленного действия. Тварь, которая медленно поражает мозг Ривера и выводит его из строя. Все начинается с обычной забывчивости и апатии, а заканчивается дичайшим провалом в памяти, изменением личности и деструкцией в способности мыслить.

Раз, и у Ривера пропадает интерес ко всему.

Раньше, клянусь, он радовался каждому выходному, каждой свободной минутке, но не теперь.

Он не любит свою жизнь. Не видит в ней смысла.

Он медленно, но верно сходит с ума от своих способностей. Жутко боится будущего, хоть и скрывает это. Боится совершить предательство, очернить свою душу и встать на путь самого дьявола.

Поэтому он игнорирует каждое новое видение. Просто теперь не обращает на них никакого внимания, потому что каждое он воспринимает близко к сердцу. Прядь волос, картошка, дезодорант, закусочная, ванная – он раздумывает о каждом фрагменте. Часами может расхаживать по комнате, ломать голову, лишь бы сопоставить один момент к другому. Когда получается – расстраивается. Когда не получается – расстраивается еще сильнее и во всем винит себя.

У него много дневников, куда он записывает каждое посещающее его видение. Там много линий, отсылок на другие страницы и крестов – так он обозначает те события, что уже произошли в реальности.

Но однажды все окончательно превращается в путаницу: текста слишком много, а анализ кажется теперь чем-то очень сложным и практически невозможным. Одно осознание, проявление слабости и резкий всплеск агрессии – и вот он уже рвет свой самый первый дневник.

Рычит. Еще немного, и он уничтожит их все – но что-то его останавливает. Возможно, обида за многолетний труд. Он прячет остальные тома под кровать и больше к ним не возвращается.

Но на этом все не заканчивается.

Сначала я злюсь на него из-за беспечности, безынициативности и расхлябанности.

«Ты раньше себя так не вел!» — хочется крикнуть ему и разрыдаться, как маленькая девочка. Я списываю все проблемы на себя, загоняюсь, унижаюсь перед ним, но теперь-то я все понимаю! Некоторые мелочи и детали из нашей жизни он и правда ведь не помнил!

Да, он действительно больше не открывает те дневники, которые швырнул под кровать, но заводит новый. Тот, который вынужден перечитывать каждый день в случае, если что-то внезапно забудет.

Сначала ограничивается простыми пометками в календаре: «25ого встреча с господином Блейдом, 30ого сдать курсовую, 1ого зайти к боссу и напомнить по поводу рассмотрения на повышение, 5ого подарок купить на годовщину».

Раскрашивает маленький кружочек внизу рядом с надписью «не забыть», а потом и целые сочинения начинает строчить про то, что приключается с ним за день.

Чтобы лучше ориентироваться, каждую дату он вдобавок подписывает едой, которую ест. Так его мозг лучше проводит параллель со временем, людьми и событиями. Еда – для него как ассоциация с тем, кто ему дорог.

Все продумывает, черт! А я как дура ведусь на его: «Ну, ты помнишь, Ута? Тогда еще Корндоги с сыром ели!»

А я для него — клубника. Смешно? Да я даже в первое время обижалась на него за это, но потом привыкла.

Видишь эти следы на бумаге? Местами потекшие чернила? Это мои слезы, гнида.

Я пишу тебе и рыдаю, как последняя сука. Это невыносимо. Прочитав его мысли раз, я уже скопытилась! А ты представь, как дается ему каждый божий день! Как он находит в себе силы вставать по утрам? Как засыпает, зная, что его всю ночь будут мучить кошмары. Как он держится! Какой он сильный! Непоколебимый!

Да, тварь, запомни, он у меня самый лучший!

Сторона. Она с самого начала обо всем знала и к чему-то нас готовила.

Ох, эта тварь, Сторона, куда похлеще тварь, чем ты.

Она что-то замышляет. Что-то грязное и мерзкое. Карму для каждого из нас. Мы поплатимся за все свои грехи сполна, уж поверь. Стоит лишь четыре раза вам всем облажаться – начнется что-то похлеще судного дня. Что-то, что нам даже и представить не по силам!

Сил нет, гнида.

Ты высосала все желание что-то рассказывать тебе еще.

Так что буду заканчивать.

Дорогая Блейк!

Гори в аду, мразь! Я буду ждать тебя здесь! Ты, и твоя чёрная подноготная скоро всплывут наружу — я уверена! Ты покажешь свою истинную сущность рано или поздно! Что, думаешь самая умная?

Страдай, сволочь. Страдай и смотри, что делаем мы с тобой вдвоём с нашим любимым мальчиком.

Риверу всё окупится. Сторона ему все простит. Это же он. Он все сделал для меня.

А ты, ты — порождение Сатаны! Дитя дьявола, Антихрист, ты...»

Читать дальше не вижу смысла. Сминаю письмо и отправляю его в противоположный уголок комнаты — буду убираться, о нем и вспомню.

— Так ты обо всем действительно знал... еще тогда, в пустыне...

Нет, все-таки, не обо всем — наверняка. Было бы ему известно еще кое-что — живого места бы на мне не оставил... да и не только он...

Не шевелится. На кровати лежит, спиной ко мне повернут. Но не спит ведь! Сдираю одеяло на пол.

А тот уже спокоен. И лицо не выглядит опухшим от слез. Он достает телефон, немного копается в галерее фотографий, выбирает ту, где запечатлена овсяная каша с клубникой. Лицо скрывает длинная челка черных волос, но я чувствую: улыбается.

— Помню, как она мне говорила, что опять поменяли сиделку. Что другая не выдержала и уволилась. Что третья поступила так же. А у четвертой проблем не меньше: мать безногая, за которой та вынуждена следить, полностью отказавшись от радостей и личной жизни. Однокомнатная квартирка, дебил бывший, что выслеживает ее чуть ли не каждый вечер после работы и творит всякую дичь. «Я больше не могу так, Ривер! — все твердила. — Вот каким людям должен открываться обруч! Вот кому должен выпадать второй шанс — точно не нам!» И действительно. Что, мы? — в потолок смотрит. — Зажравшиеся свиньи, что потеряли всякий счет времени и попыткам возвращения в прошлое. Да, он открылся нам в трудную минуту. Да, нам казалось, что все мы будем ценить это, как Божью благодать, но нет! Ко всему привыкаешь. Даже к волшебной палочке, если она постоянно будет находиться у тебя под подушкой. Это невыносимо.

Лениво тянется за одеялом, укрывается обратно.

— А дальше было только хуже, — без спроса продолжает, но уже более приглушенно. А вдруг, я не хочу этого? Вдруг мне все равно? Но я молча пододвигаюсь к нему поближе и ложусь рядом: только для того, чтобы лучше слышать, наверное.  — И следующая уволилась. Ута издевалась над ней, по словам персонала. Глумилась, говорила, что та прожигает свою жизнь впустую. Но безобидный монолог превратился в нападение: однажды Ута запрыгнула на нее, намереваясь обеденную вилку всадить в шею. И только тогда решили, что нужна мужская крепкая рука. Чтобы в случае необходимости остановил бы ее силой и смог постоять за себя.

Сглатывает. Прокашливается. Морщится.

Я бы принесла чай, да боюсь момент упустить и спугнуть твои мысли. Лучше прижмусь головой к твоей спине, а ты прокашляйся чуть-чуть, да договаривай!

— Поставили практиканта прыщавого студентишку. Ей хватило одного дня, чтобы соблазнить его и оседлать прямо на той койке, где я показывал ей воспоминания со склоном и попыткой самоубийства... обо всем рассказала мне лично. С притворной насмешкой...

Все еще спокоен. Как будто давно принял этот факт, и рассказывает как будто о скидках на старую коллекцию одежды.

Мне все еще неловко, поэтому извини, но я отодвинусь от тебя.

— Думаю, тебе лучше уйти.

Блейк! Что ты делаешь? Зачем? Он ведь и не знает, что у тебя внутри! Просто поступи так же как и всегда! Соври. Притворись, что все нормально. Промолчи!

— Такие разговоры тебя смущают, Блейк? — поднимаюсь, направляюсь к окну, прячусь за задернутой занавеской. — Прости, ты-то и не знала ее совсем, мне показалось, что сможешь выслушать все без эмоций и...

— Нет. Дело не в этом...

Молчи! Молчи! Молчи! Зачем же так унижаться?

Ты же все испортишь! Вон, как он открылся перед тобой, рассказал все, а ты? Опять на себя все внимание переводишь? Строишь из себя никому не нужную жертву?

— Я пустила тебя к себе совсем не для того, чтобы пытаться утешить или успокоить...

Да как тебе не стыдно, ну? Подумай-то хоть сначала, потом говори!

За окном хлещет дождь — его-то хоть послушай! Отвлекись на шелест листьев, гул ссорящихся постояльцев или убеги в Сторону — что угодно, но не произноси следующие слова!

— Я серьезно полагала, что письмо Уты — предсмертное, и что похороны, на которые я, конечно же, без труда бы попала — лишний повод, чтобы сблизиться с тобой, — дергаю занавеску — он совсем рядом. Подошел, как какое-то приведение. — Представляешь, — толкаю его в грудь, — насколько мои убеждения и принципы аморальны? Мне стыдно слышать это из собственных уст! Еще и эти откровения!

Слезы, жалость, вы откуда? Как давно хотели сбежать из объятий моих век, ресниц и скрытой маски радости? Когда оголили эту печаль?

— Видишь? — показываю на эти соленые капли. — А я плачу не потому, что не стало человека, а потому, что жалею себя! Я отвратительна! Уйди, пожалуйста! Ты ищешь помощи у Николь — явно не у меня. Я — лишь жалкая ее тень. Всегда ей и была...

— Так и я ведь не лучше...

— Ты не понимаешь! — трубит похоронный марш моей гордости. — Нет у тебя никакой деменции! Это я, я, все я! Я меняла твои воспоминания, подстраивая все под себя! Такова моя пассивная способность. Иначе жить просто не умею! Я всегда лгу себе! Всегда притворяюсь, что моя жизнь идеальна, что все от меня без ума, но это далеко не так! Я замухрышка! Девочка с низкой самооценкой! Моя пассивная способность — вертеть жизнями людей так, как я этого захочу! Я мечтала о тебе в шутку, лишь в самом начале! Тогда, три года назад. Забавы ради! Мне интересно было узнать, как отреагирует на меня твоя жена, расскажешь ли ты вообще ей обо мне — и все! Я не знала, что действительно из-за этого портятся ваши отношения с Утой, что...

— Так испорти все до конца.

— Что...

— Приказывай, — шепчет он мне прямо в губы, смотря пустым взглядом в глаза. — Неизбежность ждёт.

Мне противно. Эта безжизненность ядом просачивается ко мне сквозь клетки и отравляет мое сознание.

Так нельзя. Нужно иметь хоть чуточку уважения к самой себе. Но что это за желание? Месть? За что? За то, что я ничего о нем не знаю? О жизни его жены, о причине ее смерти? О его страданиях, муках, повседневности! О том, что он любит есть на завтрак и как укладывает волосы! А кольца когда снимает? И снимает ли вообще?

— Давай, — пытаюсь с вызовом посмотреть на него в ответ, но понимаю, что мой дрожащий от обиды голос с потрохами выдает меня до конца. И я уже чуть не плачу от этой хладнокровности и нечитабельности его эмоций. — Целуй. Так страстно, как только можешь.

А он и целует. Нежно, но с привкусом одолжения. Долго не отстраняется, берет лицо в свои руки, кольца путаются в волосах, но чего-то как будто не хватает.

Я окрыляюсь, но что-то держит меня внизу. Какой-то неопределенный балласт.

Хватаюсь за его щеки и насильно пытаюсь оттащить от себя подальше. Назло сплющу твою и без того еле поддающуюся кожу, чтобы тебе стало больно.

— Хватит. Прекрати. Остановись. Довольно!

Как только слова доходят до сознания, тот молча поднимается. С таким же каменным лицом без единого намека на удовлетворение ложится обратно на кровать.

— Знал ведь, что этому моменту было какое-то объяснение. Теперь всё встало на свои места, но уже поздно.

Мне неприятно это слышать. Неприятно ощущать себя внутри этого тела. А впрочем, чего я переживаю? Не в первый раз ведь. Я же подделка. Ненастоящая фальшивка с придуманной жизнью.

Меня просто нет.

Ривер же напротив, кажется, теперь вообще не слышит. Ничего, кроме своих мыслей.

А я не знаю куда себя деть. Как себя повести сейчас. Какое движение жестов выбрать, чтобы хоть на пару секунд спрятаться и чем-то себя занять?

Мягкая кровать как будто обнимает. Успокаивает. Сейчас выключу свет, а потом уж и дам волю слабости. Подожду только, как он уйдет...

— Я останусь с тобой на ночь, — кидает склеротик. — Не произнесу ни слова – клянусь. Иначе просто не засну. Эти кошмары... теперь они никогда не дадут мне покоя.

Он молча ложится рядом, а я глотаю горячие слезы.

— Делай, что хочешь. Только выключи свет.

Я больше на него не взгляну.

Пройдет время, случайно соприкоснусь плечами с ним в толпе — и то будет невыносимо. Почему я так в этом уверена? Да чего уж там, я вообще теперь не хочу иметь с ним ничего общего. Хватило.

Мы спим на одной кровати, но сами друг от друга находимся дальше, чем самые крайние галактики, которые вообще существуют.

И с каких пор меня тянет на такие сопливые сравнения? Тошнит от себя.

Ночью на меня решают ополчиться все бесы вселенной. Я постоянно ворочаюсь. Не сплю, а дремлю, вторым глазом как будто продолжаю видеть свою комнату: открытый шкаф с одеждой, рабочий стол, стул с розовым пластмассовым подносом... но чего-то как будто не хватает.

В бреду залезаю на территорию Ривера, кажется, пинаю его лицо ногами, что-то не переставая бормочу и ругаюсь. Мелькает мысль: «Это ад?»

Голова на несколько частей раскалывается. Пульсирует, не позволяет мозгу соображать.

Думаю, Ривер проспал со мной всю ночь. Где-то в пять утра я поворачиваю голову и, завидев его мирно посапывающую фигурку, спокойно засыпаю и дальше.

Когда в следующий раз открываю глаза, обои в цветочек сливаются в одно русло. Как река, текущая против течения.

В глазах рябит, потом и вовсе темнеет. Я чувствую, как кто-то тянет меня за руки, как пятилетнего ребенка и волочит по полу. Этот кто-то — Ривер?

Полегче, шкипер! Сейчас предплечье мне все вывихнешь, или ты того и добиваешься?

Впервые я жалею, что не послушалась своего внутреннего голоса. Паника ведь иногда бывает и оправданной, да, Николь? Как ты там постоянно балаболила? Животный инстинкт, чтобы выжить?

Нога словно специально препятствием выступает против силы Ривера и узкой двери, сквозь которую он так намеренно пытается меня протащить.

Пусти. Никуда с тобой не пойду. Ты больной. Тебе срочно нужна помощь...

В ушах звенит.

Вдруг меня небрежно бросают. Слышу, как что-то ломается – ваза? Настольная лампа? Часы?

Сзади происходит какая-то возня. Мне вроде и интересно узнать что там, но голову поднять не смогу – сил никаких нет.

Когда сознание улетает куда-то за пределы господства и могущества Стороны, последнее, что успеваю заметить – светлую растрепанную макушку и как всегда помятую рубашку.

Это Адам? Ну здравствуй, дорогой, а то я думала, что все, тебя потеряла.

Прошу.

Спаси меня так, как спас когда-то Николь.

А я посплю...