Джереми со страхом глядел на свой полосатый свитер, в котором моль проела маленькие окошки, на свои руки-веточки, торчащие из рукавов этого свитера, на свои ноги-палочки в изодранных джинсах и стоптанных кожаных ботинках, на сухую траву под ними, на влажные скалы далеко внизу, под обрывом. Юноша с замиранием сердца смотрел на злое холодное море, что с яростным грохотом и грозным рычанием атаковало камни, обросшие водорослями. Эти огромные валуны походили на неведомых сказочных зверей с полинявшей зеленой шерстью, которые навсегда уснули в разгар великой битвы с морем: и вот оно остервенело набрасывается на них уже много веков подряд, потихоньку стачивая и делая их тела все меньше и меньше, но не знает, что давно одержало победу и звери эти уснули вечным сном павших воинов. Гнев всё ещё слепит глаза невидимым солдатам волн.

- Мёртвая армия, - прошептал Джереми, отступая от края обрыва. Сердце клокотало в горле, живот скручивала боль утраты, которой никогда не было.

Кусты за спиной зашуршали, затрещали ломаемые сильными руками ветки. Джереми в ужасе оглянулся и пустился бежать со всех ног вдоль обрыва, огибая буйно разросшийся орешник.

- Оставьте меня! оставьте! – кричал юноша, задыхаясь от стремительного бега.

Его брат, Рейв Уотерс, продравшись сквозь кустарник, устремился за ним в погоню. Они оба перелетали через камни, Джереми – как невесомый призрак, Рейв – как ловкий сильный тигр; оба летели вперед быстрее ветра, один – убегая, другой - догоняя.

- Стой, брат! Прошу тебя! – кричал Рейв, мышцы которого были напряжены до предела. Ноги его превратились в упругие пружины.

- Оставь меня! Я хочу побыть в одиночестве! – вопил Джереми, задыхаясь и продолжая лететь по узкой грани между густыми зарослями и огромной пустотой неба, что сливалось с рокочущим внизу морем. Он почти не касался земли и был полупрозрачным. Ноги его были легкие, словно воздух, и несли такое же легкое тело. Он был словно лист, гонимый злым осенним ветром.

Рейв устал гоняться за братом каждый день, но чувствовал, что это его негласная обязанность. Находить его, гнаться, хватать в охапку и волочить домой. Вот чем он занимался в это проклятое лето, окутанное туманами, утопавшее в дождях и лишь изредка целовавшее лица хмурого семейства нежными солнечными лучами.

Уотерсы насчитали десять погожих дней за это лето, пахнущее осенью и ранней смертью. В эти дни все они собирались вместе на открытой веранде, вкушая сладостные лучи, что казались вкуснее любых пирогов и пьянили не хуже вина. Они сидели, прислушиваясь к шевелящейся внутри них радости. Все – миссис Дороти Уотерс, её старший сын Рейв, её незамужняя сестра мисс Эмили Браун, призрак мистера Джеймса Уотерса, молодой врач Дэвид Брэдли, следивший за развитием болезни Джереми, и даже сам Джереми. В такие дни каждый член семейства пил чай с бергамотом и думал, что жизнь прекрасна. Даже Джереми забывал о вечно утекающем времени. Свет его блестящих угольно-черных глаз, сочащихся электрическим напряжением, в такие дни становился мягким, словно на две маленькие лампочки надвигали колпаки плотных торшеров. Обычная нервозность движений заменялась сонной плавностью, он будто уплывал в какие-то далекие земли, которых никогда не существовало. В такие моменты Джереми бывал почти счастлив. Целых десять дней в этом году! Десять дней забвения, в которые Рейв не бегал к обрыву или в пещеру, или в лес, чтобы отыскать брата. Десять дней облегчения для каждого обитателя старинного Дома на побережье, Дома, который помнил всё и ничему уже не удивлялся.

Лишь Джереми вновь заставил Дом напрячься, продрать глаза, вслушаться в разговоры обитателей, снова бдеть в безлунной ночи, охраняя их сон, примиряюще поскрипывать, шелестеть занавесками. В дни солнца Дом радовался вместе с Уотерсами, улыбался беззубым проемом двери, добродушно щурился сверкающими стеклами окон, напевал старыми половицами о былых временах. И всё-таки не спускал глаз с Джереми, с огромной угрозы в маленьком теле, запакованном в дырявый полосатый свитер и старые подрезанные джинсы. Дом следил за Джереми пристальнее, чем за остальными, как родитель за самым неугомонным ребенком. Дом чувствовал опасность.

***

- Как обстоят дела, Дэвид? – спросила Миссис Уотерс у доктора.

Доктор озабоченно глядел в сторону. Вид у него был жалкий и виноватый.

- Вынужден сообщить, что состояние ухудшается... - Дэвид сжал руку Дороти и с искренним сочувствием выразил сожаление. – Ситуация такова, что с самого начала ничего нельзя было исправить. Эта болезнь не поддается лечению известными нам способами. Её можно только облегчить, что я и делал на протяжении этого ужасного года.

- Облегчить? – спросила миссис Уотерс странным голосом, в котором слышалась какая-то вибрация, вроде электрического гудения в проводе, - Облегчить, значит? – голос наигранно ласковый, подрагивающий, - А вы знаете, что мой мальчик, мой бедный Джереми, почти каждую ночь корчится от боли, плачет, просит помочь ему?

- Я иду и помогаю, - спокойно ответил доктор.

- А позвольте спросить, где вы были сегодня? В эту паршивую ночь? М? где? Вы должны были быть рядом с ним: он плакал от боли и просил убить его, понимаете? Он извивался в жутких мучениях, он изошел потом и слезами. А где были вы в это время? Где?! – она сорвалась на крик.

- Всё это очень давит на меня, - опустив взгляд, ответил Дэвид, - Тем вечером он хорошо себя чувствовал, и я подумал: всё обойдется. Мне нужно было развеяться, и я ушёл в город... пропустить стаканчик в баре.

- Джереми всё хуже, приступы теперь случаются даже днём, - сказала мать голосом, который вдруг сделался ледяным и прозрачным, точно вода в проруби, - Он скоро умрет. А вы, его личный доктор, пьете в баре ночью. Просто скажите, добрый человек, у вас сохранились в каком-нибудь внутреннем сундучке хотя бы жалкие ошметки совести? Если да, я попросила бы вас достать их и желательно больше не прятать. Я хочу, чтобы мой сын умер с улыбкой на губах, а не с перекошенным от боли лицом. Он страдает. И страдает куда больше вас, вас, которому все равно.

- Поверьте, миссис Уотерс, мне не все равно! – горячо возразил Дэвид. – Именно поэтому я не выдержал и выпил ночью. Как раз потому, что все это истощило мои силы. Я переживаю за Джереми!

- Я лишь хочу сказать вам, доктор Брэдли, имейте выдержку. Вы человек умный и должны понимать, что я не могу совершить эту вашу сложную процедуру, чтобы облегчить мучения моего бедного сына. Так что вы должны быть всегда рядом.

- Простите, миссис Уотерс. Вы совершенно правы, врачу нельзя проявлять слабость.

***

Была одна из тех спокойных лунных ночей, когда семейство, умиротворенное днём солнца и вдохновлённое пожаром заката, ложилось в постели с одной только мыслью: «Ну, уж на этот раз всё точно обойдется!» Каждый из них в своей комнате принимал удобную позу – кто-то вытягивался, раскинув руки, как воин после долгой битвы, кто-то сворачивался в клубок, представляя себя пушистой кошкой, а Джереми лежал ногами на подушке, как и всегда.

Все спали, не видя снов.

Посреди ночи раздался крик. Дом встрепенулся, завибрировал, заходил ходуном.

Джереми покатился в пропасть, на грудь ему обрушилась лавина камней – настоящий метеоритный дождь, огромные жирные пиявки впились в его конечности, кто-то пытался вскрыть черепную коробку, чтобы пошарить в мозгах мерзкими длинными пальцами. Джереми кричал – долго и оглушительно, как сирена. Дороти и Дэвид прибежали в комнату.

Юноша бился на полу точно эпилептик. Тело выгнулось дугой, словно гибкий ствол молодой берёзы под ураганным ветром, ноги судорожно дёргались, пальцы скрючились, конвульсии сотрясали тело волнами внутренней бури.

- Скорее, скорее, Дэвид! – вскрикнула Дороти, включая свет.

Дэвид раскрыл свой универсальный чемодан, где лежали все нужные инструменты, и склонился над бьющимся на полу телом.

- Помогите мне, миссис Уотерс! – сказал он. – Держите его за плечи, иначе я не попаду иглой в вену.

Мать крепко схватила сына, и врач вколол ему лекарство. Джереми перестал брыкаться, обмякнув на полу так, будто его вдруг парализовало.

- Помогите переложить его на кровать, - сказал доктор.

Безвольное тело уложили в постель. Вспотевший, с мокрыми колечками волос вкруг бледного лица, юноша походил на человека, только что скончавшегося от лихорадки: закрытые глаза обступали глубокие чёрные тени, похожие на рассыпавшуюся краску для век, лицо горело неестественной влажной белизной, губы казались синеватыми. Его знобило. Он не просыпался и только мелко дрожал.

Дом сосредоточил свое зрение на маленькой комнате во втором этаже, в этой странной спальне, где не раз начиналась зловещая пульсация невидимой крови, движение дрожащего воздуха, трепет встревоженных занавесок. Дом прислушивался к по-собачьи частому дыханию Джереми, впитывал жар, исходящий от кожи вместе с потом, переживал неведомую болезнь вместе с юношей и боялся.

Теперь, когда страдание сошло на нет, дом настороженно замер, прислушиваясь к спёртой удушливой тишине, обрушившейся на обитателей сплошной волной.

Джереми резко распахнул веки.

Четыре глаза на двух склонившихся к ложу лицах ритмично моргнули.

- Как ты себя чувствуешь, сынок? – взволнованно спросила мать, накрывая исхудалой рукой дрожащую влажную ладонь сына.

- Мне кажется, скоро всё кончится, - прошелестел тот в ответ, слабо улыбнувшись краешком губ. Это была безрадостная, тихая, но какая-то таинственная улыбка, в которой мелькнуло предостережение. Ловушка Джоконды.

- Уже бьют в барабаны нетерпеливые барабанщики, уже топочут кони подкованными копытами, нетерпеливо фыркая и прядя ушами, уже реют кровавые знамена с вышитыми золотом львами, уже звучит душераздирающее гудение рога, и воинственный голос его наполняет воздух бескрайнего поля тревожной дрожью, раскатываясь по нему стремительными волнами до самого горизонта, - так говорил Джереми, глядя в потолок и одновременно внутрь себя. Он видел то, чего никогда не было.

***

Утро незаметно зацепилось за чёрные ресницы, похожие на тонкие-тонкие, крохотные серпы воткнутые в нежную землю века. Утро пощекотало уголки глаз бледным светом, осторожно вливающимся в ночь и смешивающимся с мутной мглой, потом зашептало в ухо тихим шелестом заоконного мира, который тоже почуял рассвет.

Джереми открыл глаза. Ворвавшийся в форточку ветер приподнял его легкое тело и толкнул к шкафу. Юноша открыл дверцы и быстро оделся, пока предутренний холод не заполз под синеватую русалочью кожу. Потом пошарил в карманах джинсов, чтобы убедиться, всё ли на месте. Тонкие куриные кости, обчищенные и высушенные, кусок металлической проволоки, гвоздь – всё оставалось нетронутым, однако Джереми заметил, что джинсы еле держатся на тазобедренных костях, и вместо ремня, которого не было, пришлось подвязать их верёвкой. Закинув за плечи рюкзак, Джереми выполз в окно гибкой изголодавшейся кошкой и спустился вниз со второго этажа по маленькой пожарной лестнице. По небу разливалось молоко, воздух полнился безветренной прохладной тишью и щемяще пах осенью. Сейчас мир был слишком чудесным, чтобы думать о чём-то важном. Только печаль, прозрачная как вода в ручье с каменистым дном, наполняла всё его существо. Он чувствовал, как растворяется, становится прозрачным уже по-настоящему. Близится час, когда ему будет суждено исчезнуть.

Дом смотрел ему вслед сквозь сонно смеженные веки, почти не видя. Только предчувствие мухой билось в оконное стекло.

Прозрачная печаль слезой стекла по щеке, перелившись через край. «Слишком хорошо.Слишком прекрасно. Слишком много любви.» - подумал Джереми, припадая к земле.

Он достал из рюкзака скомканный спальник и расстелил на зелёной поляне, окружённой туями, безмолвными хранительницами покоя. Юноша лежал спиной на тёплой синей волне спальника, раскинув руки и пытаясь найти в небе ответ на вопрос. «Что будет, когда я исчезну? Останется этот свитер цвета палой листвы, что связала для меня девушка Рейва, в котором я сейчас лежу вот так, раскинув руки и нагревая телом спальник, останутся джинсы, которые приходится подвязывать верёвкой, останется этот спальный мешок, а может даже спрятанное в нём тепло и запах моего тела. Но самого меня не будет. Разве это возможно? Разве мир может существовать без меня? Так не может быть. Неужели жизнь, не заметив моего исчезновения будет идти себе дальше, только оглянется на миг, позовёт разок, а потом – всё, потом будет уходить в туманные дали – уже без меня? Все забудут моё имя, моё лицо, мой голос, всего меня целиком. И будут идти дальше. Кто-то на другом конце земли будет петь песню у реки, а я в это время буду исчезать, и этот кто-то, поющий под журчание вод, никогда обо мне не узнает. Разве это возможно, чтобы что-то существовало вне меня? Но если это правда, если всё это будет каким-то немыслимым образом жить без меня, то разве это честно, что именно я должен умереть раньше остальных? Почему именно я? какой-то там жребий на небесах?!» - он вдруг сухо плюнул в небо и съёжился, превратившись в маленького зверька.

Свернулся, как лис в норе, укрылся невидимым пушистым хвостом, сжался, затрясся. Ударил по земле кулаком. Потом в этот же кулак впился зубами, чтобы рыдания не оглушили его самого. Река обиды и бессильной злобы, огненно красная река, забурлила в груди и хлынула из глаз потоками слёз. Ярость застряла в горле. Вопль метался в груди, ударяясь о рёбра и хребет, точно загнанный в яму волк. Бесконечный крик, проходящий электрическим током с головы до ног, оглушил его будто взрыв.

А потом он вдруг подумал: не бывать такому, чтобы все продолжали жить после того, как он растает. Нельзя, чтобы так было. Это слишком нечестно.

Так пусть же всё будет, как он задумал! Пусть этот клочок мира вспыхнет как внезапная страсть, загорится огромным костром, пусть пожар обнимет его в это мгновение вечности, пусть всё уничтожит огонь, древний и справедливый, видевший человека от начала времён, от начала зарождения разума. Он жил ещё тогда, тысячи лет назад, и живёт до сих пор. И будет жить, пока не кончится Земля. Так пусть же он и уничтожит тех, кто смеет расцветать в то время, как Джереми исчезает, тает, как льдинка на апрельском солнце. Пусть же и их истончит этот страшный жар, заставляющий исчезать.

Джереми отомкнул куриной костью замок в сарае, где стояли канистры с керосином. Он взял одну и пошёл в дом.

Дом слишком устал следить за Джереми, слишком хотел спать.

Джереми расплескал керосин по коридору и зашёл в комнату матери. Она тихо спала в постели под белым одеялом, прекрасная и какая-то очень чистая. Её лицо почему-то напомнило ему лик рафаэлевской Мадонны – не чертами и даже не выражением, а каким-то внутренним сиянием глубокого сна, что так похож на смерть, какой-то лунной серебристостью, ощущением бесплотности. Руки с венами, что напоминали выступающие лесные корни, покоились на одеяле, безмятежные и бледные. Мать не знала, что скоро жизнь должна вспыхнуть и сгореть, будто обрывок газеты. Джереми тихо поцеловал её в лоб. Уходя, он расплескал по полу керосин.

Потом он зашёл в комнату Рейва. Тот разметался по постели, сияя внутренней силой, будто лев, опутанный веревками браконьеров. Он так же тихо поцеловал в лоб брата и так же оставил после себя керосиновый след.

Затем юноша зашёл в комнату доктора. Тот лежал в постели спиной к двери и тихо размеренно дышал. Юноша постоял на пороге, глядя на сжавшуюся под одеялом фигуру, похожую на пологий холм, где он любил сидеть по утрам, чтобы видеть первые лучи воскресающего дня, что расцветали над морем. Он расплескал керосин по полу. Бледный свет из окна лился на сжавшиеся плечи доктора, и Джереми вдруг ясно увидел дерево, прорастающее сквозь это тело, похожее на холм. Юноша чувствовал, что силы оставляют его, и сон неумолимо влечет его уплыть на другую сторону реальности, и опустился на колени перед последним воспоминанием о том, что казалось правдой. И в этот момент он подумал, что не существует лишь одного мира, в котором живут все люди и что это дерево, прорастающее сквозь спящее тело так же реально как то, которое растёт за окном и то, которое могло бы вырасти на его любимом холме. Он чувствовал, как дикая ежевика оплетает его ноги и как земля поёт ему печальную колыбельную и тянется к нему и зовёт, словно любящая мать. Трава щекотала пальцы, и серебряный ветер ласково касался щёк. А глаза больше не видели комнату. И ему подумалось, что смерть – это вовсе не так страшно и не так больно и не так незнакомо. И он подумал, что уже чувствовал это когда-то. Боль покорилась безмятежной радости и красоте. И за секунду до того, как сердце затихло и замерло в вечном покое, и время остановило свой бег, он понял, что смерть – это рождение.

Спичка так и не чиркнула о серный бок коробка, дом так и остался спящим, непотревоженным, жизнь так и не вспыхнула в огне ярости, злобы и горя. Только мёртвое тело, порастающее невидимой дикой ежевикой и осенними травами, овеваемое серебряным ветром и убаюканное колыбельной земли, осталось лежать на пороге рядом с пустыми канистрами для керосина.

Спи спокойно, Джереми.