У меня в горле куски стекла ядовитого. У меня дыхание тяжёлое, прерывистое. Мир плывёт перед глазами, рушится под натиском боли, а попытки удержаться хоть за что-то смешны и нелепы. Я падаю прямо на пол. Осколки ранее разбитого стакана насмешливо скалятся и смеются над моей глупостью. Усмехаюсь. Слабачка, Зика. Какая же ты слабачка. Пытаюсь схватиться за раковину, но противный кашель заставляет вновь согнуться в три погибели. Снова тяну руку к сколькому спасению. Получается лишь на пятый раз.

Холодной воды в лицо.

- Я не сдамся, - охрипший голос разбивается о кафель и эхом отражается в собственной голове. Я пытаюсь быть сильной, царапаю край раковины погрызанными ногтями, сжимаю руки в кулаки, но из отражения на меня по-прежнему смотрит маленькая девочка с пустыми глазами и надломленными чертами лица. Стискиваю зубы. Больше, больше воды. Она повсюду. Она стекает со стен прозрачной отвратительной гнилью. Она разъедает кожу огненной солью. Ещё, ещё, ещё. Ну же увязни в мёртвой пучине, Зика. Задохнись ей, пока есть шанс.

Но через мгновенье шанс оседает пылью на мокрых ладонях, и я вновь в своей жалкой, никчемной жизни.

На кухне тёмно, как в склепе. Здесь всегда было так. Здесь всегда закрывали окна, завешивали их плотными занавесками, выключали свет. Этакая утренная семейная традиция. Странная и в некотором смысле милая. Правда, страшно, что после смерти отца стали закрывать ещё и сердца.

- У нас счастливая полноценная семья, - говорит мама и ставит полную тарелку на пустующее место.

- У нас всё прекрасно, - вымучено улыбается брат и прячет за длинными рукавами шрамы на запястьях.

- У нас всё хорошо, - бездумно вторю им я и заглатываю очередную витаминку.

Шею стискивают стальные цепи. Прикосновения мёртвых бабочек к плечам и тихий-тихий шёпот около уха, настолько ужасный, что хочется кричать.

- А щипа-а-ать себя не че-естно...

Да, не честно. Ты нарушила правила игры, Зика, и ты за это поплатишься.

Кислота подступает к горлу. В тарелке копошатся склизкие черви. Длинные, толстые, они сочатся мерзостной грязью, кишмя кишат в еде, извиваясь и пожирая своим огромным зубастым ртом всё, что видят, лишь бы просуществовать как можно дольше. Гной пенится на них с отвратительным шипящим звуком. Перевожу пустой взгляд на мать и брата. Личинки ползают на их лицах, стремясь откусить лакомый кусочек кожи, вгрызаются в веки глаз, сжирают последние остатки того, что люди называют человечностью.

Мои губы искривляются в нервной улыбке сами по себе. Острая вилка протыкает насквозь жирное тельце. Я подношу его ко рту

и

смыкаю

челюсти.

- Прия-я-ятного аппетита, - разносится за спиной.