Он выглядит внешне спокойно и для тех, кто не знает его так, как я, возможно даже безмятежно.  Муж снимает обувь, бросает рваный пиджак на оттоманку, не глядит на меня, не говорит ни слова, но я вижу его отчуждённое, страшное состояние по едва заметным признакам: линии плеч, профилю, чуть выдвинутому подбородку, резковатым движениям.

Руслан чертовски зол. И я его понимаю.

Я замираю на месте, не решаюсь обнять, или заговорить. Эта тихая, скрытая под спокойной поверхностью, клокочущая внутри него ярость, останавливает меня. Он проходит молча, садится за стол и достаёт сигарету. Я сажусь напротив и жду хотя бы взгляда. Руслан поднимает на меня темные, почти черные глаза, кидает пачку на стол и разводит руками, воздевая брови:
— Ну.

Он ждёт объяснений. И я его понимаю.

Меня вдруг пронзает мысль, что я, кажется, рада появлению Ромы в аэропорту. Конечно, не потому, что это был тот поступок, о котором я мечтала в зале вылета Ниццы. Об этом сейчас не надо думать. Это было просто кратковременное помутнение рассудка, сумасшествие, блаж. Я рада, потому что теперь не надо решаться:  рассказывать или нет. Пластырь сорван одним движением. Теперь я вынуждена сразу, без какого-либо выбора, рассказать правду. Меня ужасает возможность того, что я скорее всего вообще не смогла бы осмелиться поведать мужу о произошедшем в поездке. Из-за той каши из чувств, непонятных, ненужных эмоций, которые не могу или не хочу осознавать.

— Я даже не знаю, с чего начать, — дураку ясно, что это никуда не годится, но все хорошие, заготовленные заранее фразы почему-то исчезли из моей головы.

— Давай-ка я тебе облегчу задачу. Ты с ним трахаешься? — он не прикуривает сигарету, а всё крутит ее в своих красивых длинных  пальцах, сверля меня взглядом. Это заставляет меня нервничать сильнее.

— Нет, — выходит чуть слышно. — Нет, — повторяю твёрже.

Он скептически фыркает в сторону и спрашивает тихо, но с нажимом:
— А с хера ли он в аэропорт приперся? Он что у тебя, чокнутый?

— Он — не у меня. И я не знаю, может и чокнутый. Что он тебе сказал?

— А какая разница? Я у тебя спрашиваю, не у него. Спишь с ним? — черные глаза сверлят во мне дыру.

— Я уже ответила. Нет. Мы знакомы пять дней и у нас ничего не было.

Руслан морщится, будто ему неприятно это слышать, и закуривает наконец сигарету.

— Хорошо. Рассказывай.

Я начинаю свою одиссею, сперва уверенно и легко, но почти сразу понимаю, что это просто невозможно. Не в таком виде, в котором всё происходило. Не говоря уже о том, что совершенно иначе представляла себе чувство, с которым буду это рассказывать. Я не делюсь пережитым — оправдываюсь. Прежде, когда давала себе труд обдумать, что и как буду ему объяснять, я, конечно, планировала умолчать некоторые детали. Но теперь, сидя перед мужем, выдерживая его испытующий взгляд, не могу рассказать буквально ничего.

Всё произошедшее выглядит очень плохо, и чем дальше, тем хуже. После эпизода про неудавшийся побег в Леука исповедь  начинает хромать на обе ноги. Я даже толком не могу объяснить Руслану почему нырнула спасать его (почему-то стараюсь не называть Рому по имени, как будто это делает нас ближе).  Прежде мне казалось это само собой разумеющимся — вроде, как же бросить человека, кем бы он ни был, тонуть? Но в  глазах мужа понимания я не вижу. Все дальнейшие события вообще не желают облекаться в слова и просто застревают в горле. Ни Гуцера, ни вертолетные прогулки, ни танго я, разумеется, не упоминаю вовсе. Муж слушает молча, не перебивая и не уточняя ничего, но по его лицу я прекрасно вижу, что и он свою жену знает слишком хорошо. Он не верит даже тому, что правда.

— Как он нашел меня в аэропорту? — спрашивает он, когда я, окончательно смешавшись, замолкаю.

Вопрос неожиданный, но по крайней мере на него у меня есть внятный ответ:

— Ну это очевидно, мой телефон был у него несколько дней. Была возможность изучить твои фото. Да о чем говорить: он знает мой телефон, твой, наш адрес, паспортные данные, номер моей страховки, господи, абсолютно всё! Всё, что можно найти в телефоне.

— Ну это же нездоровая канитель, тебе не кажется?! А дети? Их имена, сад, школу?

Непонимающим взглядом упираюсь в его жесткие глаза:

— При чём тут дети? Он же не маньяк какой-то, — я кисло улыбаюсь, хотя мне и не весело.

— Откуда ты знаешь? — его голос спокоен, рассудителен и холоден.

— Я ... действительно не знаю его, но... он не причинил мне никакого вреда, и не казался ни опасным, ни поехавшим, если ты об этом.

— Повезло как. Моя встреча с ним в аэропорту была не такой приятной, — Руслан  усмехается и снова закуривает сигарету. В глаза бросаются сбитые костяшки пальцев.

Мне кажется, он упоминает про детей не потому, что считает, будто им что-то угрожает, а для того, чтобы я чувствовала себя еще более виноватой. Такая постановка вопроса вынуждает меня защищать Рому, но, конечно, я не стану этого делать.

— Послушай, я понимаю твои чувства, и ты имеешь полное право злиться. Но ты же знаешь меня. Я не сделала бы ничего, что может навредить семье! Не пустила бы в нашу жизнь никого постороннего. Всё произошедшее... я не могла предугадать, что это случится, не могла сделать ничего, чтобы избежать, — я бы и рада была подступившим слезам, пролитые, они бы уменьшили накопившееся напряжение, но знаю, как Руслан этого не любит, и подавляю порыв расплакаться.

Он сидит молча, хмуро изучая моё лицо.

Стараюсь быть убедительной:

— Знаю, как всё выглядит, мне очень жаль что это произошло! Но когда я наконец  смогла уехать с этой яхты, для меня кошмар остался позади, и всё, о чем я мечтала, что окажусь дома с тобой в безопасности, — я вдруг понимаю, что вру, ненавижу себя за это, но целенаправленно обманываю каждым словом. Только так это будет: никакими беленькими полуправдами отделаться не выйдет. Чувствую, как моё лицо покраснело, но продолжаю еще горячее, — не представляю, зачем он приперся в Москву, я не давала поводов думать, что мне это нужно, между нами нет ничего и не может быть. Он просто сумасшедший, который играет чужой жизнью, и я не знаю, зачем он ко мне привязался!

Руслан смотрит на меня с непроницаемым лицом и я не могу прочитать его эмоции, проняла ли его моя речь, верит ли в мою ложь. Он встаёт и идёт к бару, наливает немного виски в коньячный бокал и выпивает одним глотком. Звонко ставит его на мрамор столешницы и поворачивается ко мне.

— Он сказал, что хочет быть с тобой и считает, что ты хочешь того же.

Острый холодный укол волнения в животе перехватывает моё дыхание. Вижу, как Руслан внимательно наблюдает за моей реакцией, стараюсь выглядеть бесстрастно и спокойным тоном спрашиваю:

— Серьёзно? А больше ничего не говорил?

Я хочу, чтобы это звучало как: "это единственный бред, который он нёс или ещё что-то было", но Руслан внезапно напрягается сильнее и злится:

— Это ты меня допрашивать будешь? — он нависает надо мной, упершись ладонями в стол.
Я не выдерживаю взгляда и перевожу глаза на свои пальцы, сложенные в замок.

— Я не знаю, что это за бред. Говорю тебе: не представляю, что он себе думает и почему такое говорит. Я не хочу быть с ним и не буду, — произнеся это, понимаю: я уже приняла твердое решение врать, и это в чем-то проще. Плакать уже не хочется, ложь требует сил, но задевает меня гораздо меньше ужасной, терзающей, ранящей всех и вся правды.

Какую вообще правду я собиралась ему говорить?! Я оказалась на лодке с неизвестным мужчиной, хотела его с первого дня, только недоразумение послужило причиной того, что мы не занялись горячим желанным сексом в последнюю ночь, и наконец я влюбилась в него и отчаянно хочу, чтобы он любил меня тоже. Вот такую правду я хотела ему говорить?!

Надо быть психопатом и конченым эгоистом, чтобы говорить что угодно из вышеперечисленного человеку, который ничем этого не заслужил. В какие бы вежливые слова я бы не обернула эту правду, Руслан ничем не заслужил таких ударов.  Ради чего в таком признаваться? Чтобы быть хорошей? Честной, порядочной женой? С этим я уже и так серьезно облажалась, не так ли...

Он садится за стол, а я встаю, чтобы тоже налить себе выпить. И чтобы отдалиться от  него — врать не так болезненно, но так же страшно.

— Меня бесит, что ты держишь меня за дебила. Если всё так, как ты сказала, если это просто левый мужик, который держал тебя насильно взаперти пять дней, то почему ты не пошла в полицию писать на него заявление сразу, как ушла? Он же тебя похитил, выходит. Так? Не вижу на тебе синяков, следов веревок, что там должно быть после похищения.

Я оборачиваюсь, вытаращив глаза:
— Рус, ты говоришь ужасные вещи! Тебе было бы легче пережить то, что я пробыла пять дней с чужим мужиком, если бы пришла домой избитая как собака?

— Да! — он встает и я понимаю, как он необычайно эмоционален для себя, — легче было бы верить в то, что ты рассказываешь. Я очень рад, что с тобой всё в порядке! Но только был бы еще больше рад, если бы моя жена не проводила отпуск с чужим мужиком на его яхте. Ничего не было? Как же это?! По его виду понятно —  парень он не промах, скромным его не назовёшь. Он не приставал к тебе? Не склонял к сексу? Вы не целовались?

Ага. Вот значит этот момент. До него  кажется, что ты — не такой как все эти лжецы. Что ты бы никогда... Но после,  оказываешься точно таким же, как все.

— Нет. Ничего не было, – говорю я, потому что не могу сказать по-другому.

— Думаю, это враньё. Не может быть такого.

Я устала, устала, устала.

— Рус, что ты хочешь?

— Я хочу чтобы этот пидорас уполз туда, откуда взялся и не покушался на то, что принадлежит мне! Что ты так смотришь? —он сверлит меня злыми глазами, — ты моя жена и это плевок мне в лицо! Он заявился в аэропорт не к тебе, а ко мне. Чтобы показать, что ему на меня похер и вертел он меня. Не так?!

Я тяжело вздыхаю, надеясь, что это риторический вопрос, и я не должна отвечать за Рому. Я понимаю уязвленное самолюбие мужа, болезненный удар по мужскому эго. Подхожу к нему близко и невесомо прикасаюсь к ссадинам на скуле.  Если повезёт, завтра фингал не расцветет под глазом синими красками.

— Это надо обработать, — я бережно  провожу пальцами по шее, там кровоподтёк тоже, видимо от ткани порванного пиджака.

Он небрежно отводит голову криво усмехаясь:
— Видела бы ты того парня.

Я смеюсь, утыкаясь лбом в его грудь.
— Прости, прости, прости, пожалуйста, прости меня за это всё, — я искренна наконец, и мне от это легче. Мне действительно чертовски жаль, что я причинила ему такой вред.

— Тебе надо сменить номер телефона. Сегодня. — он отстраняется и тон его становится сухим.

— Сегодня? Сейчас ночь уже. И это лишнее, я не собираюсь с ним разговаривать, если ты об этом.

— Нет, надо поменять и номер, и аппарат, аккаунты тоже. Это не обсуждается, — он отходит, берет со стола мой телефон и кладет себе в карман брюк.

У меня какое-то нелепое дежавю. Хочется рассмеяться от нелепости ситуации.

— Да конечно, забирай. Я в принципе привыкла уже к такому, — мне смешно, но моя улыбка тут же киснет, когда я вижу его лицо.

— Привыкла, говоришь? Вот и хорошо. Завтра куплю новый.

— Рус, я не хочу телефон менять, там фотки, контакты. Что за ерунда?

— Ерунда, это то, что ты устроила в отпуске и то, что было в аэропорту, — он отворачивается к столу, скрестив на груди руки.

Я понимаю, что мой переговорный диапазон сильно ограничен. Теперь я кругом виновата и крыть нечем:

— Ладно. Если тебе так спокойнее. Хорошо. Всё что захочешь.

Я обнимаю его сзади, прижимаюсь к широкой мускулистой спине, вдыхаю такой знакомый запах. Это так легко — быть с ним, так привычно и просто. Должно быть так. Примирительный секс, вот что нам нужно! Я глажу его уже не просто нежно, а так, что он сразу понимает намёк. Разворачивается,  берет меня за кисти рук и убирает их от себя:

— Я изменщиц не трахаю, — говорит небрежно, вроде бы в шутку.

— Нет проблем, я сверху, — отвечаю ему в тон, опускаясь рукой к ширинке брюк.

— Ты думаешь, так можно всё исправить?

— Ну. Не попробуешь, не узнаешь, — я снимаю свою шелковую футболку и остаюсь в одних штанах, беру руку Руслана и кладу себе на грудь, мой сосок мгновенно твердеет, под его теплой грубоватой ладонью. Он не двигается, но и не отстраняется. Я развязываю пояс штанов, и они тихо шелестя падают на пол. Вижу в его глазах огонь, злости или страсти не могу понять.

                               ***

Сидя в кресле, уставившись остекленевшим взглядом в тьму города, закуриваю сигару Макса. Задираю ноги на перила балкона и выпускаю струйку дыма, который против всей логики ползет на кухню, а не растворяется в московской ночи.

Как теперь я буду жить дальше? Почему всё это враньё было легче, чем я думала?
Что в концепции ложь во спасение вас настораживает? Меня — всё. Ложь есть ложь.

А ты будешь лежать по ночам с открытыми глазами и думать не о муже.

Чёрт бы тебя побрал, Рома.

— Нет, — я вздрагиваю и, обернувшись на голос, вижу в дверях балкона Руслана. Он стоит голым с взъерошенными волосами, таким, каким вылез из постели, — у тебя теперь нет права сидеть с грустным видом на балконе по ночам. Каждый такой раз я должен думать, что ты мечтаешь о нём? Так не будет, ясно?

— Это просто джетлаг, — я стараюсь сделать безмятежный вид человека, не пойманного с поличным, но в моей душе внезапное осознание: теперь моя жизнь будет такой — хождение по яичной скорлупе. Теперь я должна быть осторожна, сфокусирована на Руслане, должна вернуть ту жизнь, что у нас была.

— А это откуда? — он указывает на мою руку.

Я удивленно смотрю на зажатую в пальцах тлеющую сигару, будто первый раз ее вижу. Меня подмывает соврать снова. Такой я теперь человек. Но собравшись с силами, смотрю ему в лицо и говорю:
— Пока ты был в обезьяннике, заезжал Макс. Я просила его вытащить тебя. Он оставил мне сигару.

— Меня сегодня заебал этот парад мужиков. Этот еще приперся. Пусть держится подальше. Не надо вообще никогда никого вмешивать в наши дела, поняла?

— Хорошо, ты прав, конечно... — как тут не согласиться,  — я просто не знала, что делать.

— Теперь знаешь: надо в разы сократить количество посторонних мужиков в нашей жизни. Дорогая.