Просыпаюсь от спутанного тревожного сна, и реальность встречает меня огненными полосами на спине. Боль снова обдаёт кипятком кожу. Не шевелюсь, только частое поверхностное дыхание и льющиеся слёзы. 

          Вокруг темно, видимо, уже ночь. Голод ощущается достаточно сильно. Неожиданно до меня доходит, что руки всё ещё свободны. Слегка пошевелив ногами, чувствую затяг только на левой. Нужно убедиться, что его здесь нет. Прислушиваюсь. Абсолютная тишина.

   — Дже-ей... — не очень громко, но слышимо произношу имя главного Охотника. Ответа нет.

         Надо подумать. Попробовать сейчас аккуратно слезть со стола и посмотреть, к чему привязана нога. Разведать помещение, найти еду и воду, но если он вернётся — уже не успею достаточно быстро вернуться на свою лежанку в прежнее положение, и он поймёт, что могу вставать. А я и сама ещё не уверена, что с этой дикой болью смогу встать и далеко уйти. Если раны разойдутся — он что-то заподозрит, даже если успею вернуться в исходное положение. Пока не стоит давать повод снова себя привязать. Чуть придвигаюсь к краю стола, и болевая волна вновь оглушает, но в этот раз я готова. Значит, надо всё обдумать заранее.

           Из фактов: Джейсон не любит свет, хорошо слышит и наверняка видит в темноте. Не любит причинять боль, склонен к сочувствию, пристрастился к героину, одержим своей идеей вернуть любимую девушку, видит галлюцинации... Сто-о-о-п. Он что-то говорил о том, что тоже видел или слышал в голове своих жертв, так же, как я Марвина. Надо об этом расспросить его. 

           Могу ли как-то повлиять на него? Конечно, стоит получше его узнать и больше спрашивать о жертвах, тогда, возможно, больше буду понимать, как действовать. Сейчас же это чисто интуитивное желание получить немного его доверия. Чувствует ли он угрызения совести и как часто? Многих жертв он находил среди самоубийц — достаточно гуманно, по сравнению с остальными маньяками, но всё же не оправдывает его. Интересно, считает ли он Мирабеллу Хоукингс и Эллу Мэннинг своими жертвами? Он перерезал глотку им обеим, чтобы спасти от измывательств Марвина, но всё же это убийство. Значит, его слабости это — чувство вины, сопереживание, семья( мама, по крайней мере), Амелия и всё, что произошло там в плену, где он создал себе Лилу. Нужно ещё больше информации.

           А пока стоит обдумать самый простой план побега: хотя бы с завтрашнего дня приучать себя к боли и пробовать вставать, пока его нет; научиться ориентироваться здесь без освещения, ведь тут и днём очень мало света из-за огромных, но заколоченных окон; попробовать сориентироваться, хотя бы примерно, как далеко город; найти средство связи. Уверена, населённый пункт неблизко, иначе кто-то мог бы услышать крики отсюда или заметить свет и навестить жилище Джея. Он слишком предусмотрителен. Если сбегу — пешком вряд ли дойду до убежища. Единственный выход — связь. Или...

          Или хорошо спрятаться где-то неподалёку. Он наверняка решит, что отправилась искать помощи, и, надеюсь, не будет искать у себя под носом. Это хороший трюк. Необходимо набраться сил; обеспечить себе запас воды, еды и обезболивающего, фонарик, дополнительную одежду... и крайне желательна обувь.

           Конечно, в голову лезет непрошенная мысль, что он может покончить с собой после моего предательства в виде побега, потеряв цель в жизни и устав бороться, ведь дал мне понять, что он не вынесет второй раз всей этой подготовки к возвращению Амелии. Он уже сомневается, если только не ошибаюсь в своих выводах. 

Почему так задевает его возможное самоубийство? А пару недель назад боялась его самого больше смерти и готова была на всё, только бы не попасться... И даже готова была его убить... До того, как поняла насколько это непросто...

          Надо максимально безопасным способом завоевать его доверие и расположение к себе. Чёрт! Знаю, что именно напоминает вся эта ситуация! Но в этот раз всё будет по-другому. Да, мне жаль его, и, если не останется другого выхода, я отправлюсь с ним и Полом в Норвегию... или на край света, чтобы помочь. Так помогу им обоим. 

         Или заберу его с собой в тёмную вечность... Но, если будет шанс спастись, не буду медлить, даже если это угрожает ему. На данный момент два главных направления: первый — изучить варианты и опции для побега и второй — повлиять на него ментально, перетянуть на свою сторону, уговорить, заставить доверять мне и считаться с моими желаниями, но при этом не вызывать у него сексуального интереса.

Помоги мне, Господи, найти наилучший выход из ситуации с наименьшими потерями... Да-да, знаю, как нагло это с моей стороны, и как это всё звучит, но у меня только на тебя и осталась надежда... Дай шанс искупить грех, за который даже не чувствую вины...

Ещё как чувствуешь! Я не дам тебе забыть, что ты совершила... Ты всё ближе и ближе ко мне, Подарочек. Обещаю, скоро тебе понравится убивать... И он будет вторым...

   — Свали на хрен! — негромко, но раздражённо произношу вслух.

   — Я не оставлю тебя, красавица моя... — неожиданный и неприятный звук голоса во тьме сильно пугает. Совершенно натурально вздрагиваю, позабыв даже о боли.

Он не может быть реален... Это ведь всё ещё в моей голове?...

   — Джейсон? — переспрашиваю, хотя уже осознаю, кому принадлежит голос. Наверное, показалось...

   — Марвин, дорогая моя принцесса... Или лучше называть тебя моей королевой? — радостно сообщает мне сгустившаяся тьма. Отчётливо слышу каждое слово в темноте, где-то впереди себя, и сердце начинает биться как ошалелое, резко прыгнув мне прямо в горло. 

          Волосы на голове ощутимо встают дыбом, как у испуганной кошки. Боюсь вдохнуть и звуком потревожить тишину, сдвинуть потоком воздуха ставшую густой и плотной темень. Мне некуда бежать, безысходность этой мысли закрадывается неприятным чувством между рёбер.

Этого не может быть! Его не может здесь быть!... Это сон... или галлюцинация... Как он мог выжить?!...

           Но обмануть или успокоить перепуганный организм не так-то просто. Всматриваюсь в темноту впереди себя так сильно, что создаётся впечатление, будто мои глаза растянулись на всё лицо. Прикусываю до боли нижнюю губу, надеясь отрезвить себя или вырвать из кошмара. Во тьме что-то движется, словно виляет, то влево, то вправо, приближаясь ко мне... как в танце.

   — Ты же не думала, Подарочек, что я надолго тебя покину? Я очень ждал этой встречи, — от мерзкого голоса по моей коже проходит ток и вздыбливает все мельчайшие волоски. Как же страшно! Ужас просто душит меня. — Хочу станцевать с тобой...

Он смог выжить и выследить меня?...

   — Отбрось чувство вины. Сердцеед прав: будь более безжалостной, будь ближе к нам, будь сильнее. Хочу уничтожить слабую тряпку внутри тебя и взрастить настоящего, сильного, хладнокровного убийцу, — высокий, неровный, ломающийся фальцет вызывает абсолютно реальные позывы тошноты. Чувствую скатывающийся каплей по виску пот. Хватаюсь кончиками пальцев за край стола перед собой и почему-то втягиваю шею, продолжая всматриваться и вслушиваться во тьму вокруг себя. Прикусываю до боли щеку.

Почему этот сон так реален?... Разбудите меня кто-нибудь...

   — Снова убеждаешь себя, что я лишь плод твоей фантазии? Бедная маленькая Джин Сизли, ты совсем слаба, и я могу делать с тобой всё, что захочу. Я вижу твой фонтанирующий страх. Он ярко-алый, как моя кровь, что так тебе понравилась. Хочу слизывать с пальцев твою кровь... — он со свистом и удовольствием втягивает воздух, словно сквозь сжатые зубы.

   — Я убила тебя, — стараюсь сказать это злобно, но выходит очень жалко и испуганно дрожащим срывающимся голосом.

   — Всё ещё веришь своим иллюзиям и никак не вернёшься в реальность, дорогая. Ты та-а-ак долго в плену, что начала терять разум, — мерзко хихикает он.

        Чувствую, как проводят рукой по моей голове и дальше по спине, принося жуткую боль. Ощущение, как под нажимом движущейся руки растягивается кожа и разрываются срастающиеся края ран, сводит мои мышцы в судорожные спазмы. Рычу сквозь зубы, заливая лицо солёным ливнем. 

Не дождёшься моих криков, урод...

   — Ну покричи, Сизли... пожалуйста, — коварно-смеющимся голосом упрашивает садист. — Я ведь могу добавить и своего вдохновения на твою спинку. У нас так много времени для игр... Не представляешь, как заводит предвкушение... — он говорит более грубо и хрипло, глубоко вдыхая воздух, будто наркотик. Рука с острыми ногтями ведёт по моей ноге и, доходя до нежной кожи под коленом, начинает её царапать. Бешеный стук сердца в ушах оглушает меня, а от движения воздуха вдоль тела, там где он проходит возле меня, кожу колет острыми ледяными иголочками.

Помоги мне, Боже!... Господь — пастырь мой; Я ни в чём не буду нуждаться, Он покоит меня на злачных пажитях и водит меня к водам тихим...

   — Тебя здесь не-е-е-ет! — одновременно кричу и рычу. Больше не могу бороться с одолевающим меня ужасом. Больше не знаю, во что верить. Тело бьёт крупная дрожь... — Ты подох, мразина!

   — Значит, и тебя. Так это твой личный ад? Или мой рай? Ах, какая же ты вкусная! — он больно щипает меня за икроножную мыщцу. — Даже не знаю: порезать тебя или сначала отыметь?

Где Джейсон? Уж лучше он, чем эта мерзость... 

Рой... мама... Хоть кто-нибудь... 

   — Помогите!!! — впервые теряю над собой контроль от паники.

   — Фу, как банально. 

   — Ты в порядке? — слышу ещё какой-то голос, тихо, будто издалека. Может, вовсе показалось.

   — Я же убила тебя, — начинаю плакать, вспоминая подробности того дня и начиная сомневатаься в том, что это правда произошло.

   — Только в твои мечтах, Подарочек! Я взял кусачки, и, знаешь, что хочу отрезать первым? Твой злобный язычок! Но сначала пару пальцев на ноге... — меня берут за средний палец ноги, но руки связаны, и мне не убежать.

   — Дже-ей-и-а-а-а-а-а-а-о-о-о-а-а-а-а-а, не-е-е-е-е-е-ет... — невыносимая боль на правой ноге вырывается ревущим вибрирующим страданием из моей груди, и острое ощущение того, как горячая кровь, пульсируя, заливает обе мои ноги и льётся на пол просто лишает разума.  — По-ож-жа-а-а-а-а-а-лу-уйста-а-а,  не-е-е-е  на-а-а-а-до-о-о!

         В мозгу трещат и гремят молнии от боли, кулаки сжимаются до степени вонзающихся в кожу ногтей... тех ногтей, которые были откусаны под самую кожу.

         Внезапно включается свет, и кто-то поднимает меня за плечи и, усаживая, поворачивает к свету, не сильно, но хлёстко бьёт по лицу.

   — Селестия, очнись! Очнись, это нереально! Его здесь нет! — вижу Джейсона, и облегчение выливается на меня ушатом прохладной, излечивающей меня воды. Неосознанно прижимаюсь к его груди.

   — Он... он... а-а-к-кх-кхг-кх-кх, — закашливаюсь, подавившись, и пытаюсь сказать сквозь трясущие меня сдавленные рыдания, — о-он от-тр-реза-ал мне па-а-лец!

          Черноглазый Геллофри-старший берёт меня за руки и проверяет все пальцы, поднимает их вверх перед моими глазами, но я мотаю головой, не в силах сказать, что хочу. Тогда он отпускает руки и, двигаясь ладонями по обеим ногам, доходит до пальцев ног, аккуратно перебирает их и констатирует:

   — Все на месте, смотри. Это была галлюцинация. Видимо, пора сменить тебе обезболивающие, — произносит извиняющимся тоном. Встаёт, снова берёт меня одной рукой за плечо, второй за голову и прижимает к своей груди. — Тише-тише. Всё позади... Сначала решил, что тебе сниться плохой сон, но ты вовсе выпала из реальности. Успокойся...

         В конце концов затихаю, и выравниваю тяжёлое прерывистое дыхание истерического приступа. Становится чуть легче и теплее. 

Надо бороться с этим, не дать себе размякнуть...

   — По-нас-стоящему чувст-твовала это... как он от-тр-резал мне п-палец на ноге... — снова неосознанно всхлипываю, губы подрагивают, — ... слышала его и ч-чувствовала текущую кровь... — тело всё ещё мелко подрагивает, но мне гораздо лучше. — Почему так реально?

   — С галлюцинациями всегда так: ты не можешь отличить их от реальности. Иногда только можно заметить несоответствия или нелогичности, и тогда стоит сконцентрироваться на них, — как-то тихо для себя и заметно растерянно отвечает мой похититель.

   — Я пыталась! — выкрикиваю на эмоциях громче, чем стоит, но сразу же беру себя в руки. — Правда пыталась... я же помню, что убила его, знаю, что его не может быть здесь...

   — Нет, дело не в этом. Твой мозг не может просто избавиться от цельного, хорошо въевшегося в память образа, но ты можешь заметить детали в окружающем тебя видении. Что-то явно не соответствующее реальности, так смещается фокус с основного образа, ужаса и всех соответствующих эмоций и ощущений. Нужно усомниться не в центральном персонаже твоей галлюцинации, а найти несоответствие, нелогичность в окружающей обстановке и уцепиться за неё.

   — Руки были снова связаны. Это... так жутко. Ненавижу беспомощность! Лучше умереть, чем быть беспомощной перед кем-то... — с жаром и слезами говорю, втайне надеясь, что его это зацепит и он откажется от мысли на будущее связывать мои руки. — А ещё боюсь, что, когда тебя здесь нет, кто-то другой найдёт твоё логово, а здесь — я, совсем беспомощна... Больше не вынесу изнасилований, — начинаю рыдать ещё громче.

    — Не буду связывать тебя, ты всё равно пока не сможешь ходить... И насиловать не буду, я... сильно жалею... это было... под... Наверное, сложно теперь в это поверить... — ощущаю, как быстро бьётся его сердце у моего уха и слышу растерянный голос. Верю ему сейчас и понимаю, что то спонтанное действие было совершено под героином. Потому нужно тщательно следить за тем, чтобы он больше не кололся.

          Мы уже минут пять находимся так близко, почти в объятиях друг друга. Что-то в этом всём напоминает мне отцовские чувства, хочется, чтобы он не выпускал меня из объятий, защищал. 

           Но здравый рассудок напоминает, что этот мужчина во мне точно не дочь видит, и с ним стоит быть очень осторожной, не давать инстинкту самосохранения и Стокгольмскому синдрому затуманить мне мозг и реальное восприятие вещей. Я — жертва опасного человека. Он изрезал мне всю спину и способен снова причинить боль. 

Выбраться отсюда любым способом...

            Начинаю трезвее оценивать ситуацию и размышляю, как найти выход из места заточения. И хоть понимаю, что ему это тоже нужно, — простое человеческое понимание, простое объятие, чувство тактильной близости и поддержки — но также осознаю, что любое проявление взаимности от меня может быть воспринято неверно.

   — Больно... снова, — говорю слабым голосом и внутренне радуюсь, что теперь у меня хотя бы есть его небольшое обещание больше меня не насиловать. Хочу в это верить.

   — Сейчас... — он аккуратно отпускает мою голову, прижатую большой ладонью к груди, и делает шаг назад, глядя на меня уязвимо-растерянным взглядом, с таким жалким, отвергнутым видом, что меня вновь переполняет желание его обнять и пожалеть, как маленького ребёнка. 

           Вижу его в нём, маленького, недолюбленного, покалеченного мальчишку, глядя сквозь оболочку взрослого потрёпанного жизнью мужчины. Продолжаю смотреть в глаза и не могу отогнать этот образ. Мы некоторое время не шевелимся, просто глядим друг другу в глаза, словно рассказывая каждый свою страшную историю, обмениваясь даже не мыслями, а потаёнными болезненными слабостями и страхами, запрятанными обычно очень далеко, а ещё ненужностью и беззащитностью. Движение времени замедляется, останавливается вовсе — больше не чувствую, что оно течёт, пока мы незримо делимся болью.

          Начинаю думать: как жилось бы мне, будь он моим отцом? Рою он совершенно не нужен — мой любимый Геллофри самодостаточен, ему хватило любви бабушки и воспитания сурового деда, он не нуждается ни в Джеймсе, ни в Джейсоне. 

           Если бы жизнь расставила нас по-другому на своей шахматной доске... Не зря же я похожа на Амелию... Я могла бы быть их дочерью, безумно любящих друг друга и очень счастливых родителей. Имея нежную любящую мать и такого сильного храброго отца, который, я уверена, обожал бы свою дочь и защищал от всех невзгод, я, наверное, была бы самым счастливым и беззаботным человеком на планете. Зато он, Рой, был бы несчастным и обозлённым. Его завораживающие глаза метали бы холодные чёрные молнии во все стороны, и он разбивал бы сердца и жизни налево и направо. Да, он точно был бы совсем другим, как и я. Выходит, нас лепит семья и наше окружение...

Джейсон Геллофри, почему ты не мой отец?...

   — Джей... если это поможет, готова выпить сразу пять или шесть пробирок с кровью. Какая теперь разница: делать это каждый день или за раз справиться... Так ведь можно? Мне уже невыносимо смотреть на твою надежду...

   — Ты не такая... не могу понять: почему ты там, на видео в школе, и ты здесь так сильно различаются? Словно хочешь обвести меня вокруг пальца, пытаясь быть той, кем не являешься... Но в то же время я доверяю своим инстинктам... создаётся впечатление, что именно сейчас вижу тебя настоящую. Какая ты, Селестия Стенсон? Кто там внутри: эгоистичный беспринципный монстр или маленькая раненая лисица, что из последних сил пытается укусить любую тянущуюся руку, в попытке защитить себя? Чем больше узнаю тебя, тем сложнее смириться с тем, что должен сделать...

Лисица... Так назвал меня мой черноглазый порок сердца...

   — Тогда не делай, — с трудом сдерживаю себя от умоляющего тона и говорю это просто, тихо, с небольшой хрупкой надеждой.

   — Я так долго шёл к своей мечте... Мне хочется увидеть её в твоём теле, в твоих глазах... и, вместе с тем, мне жаль тебя, Селестия Стенсон... Только сейчас наконец услышал все твои намёки: "хватит с меня насилия", "не вынесу больше изнасилований", "желаю, чтобы сердце остановилось"... Разве не в сказке ты жила всю жизнь? Откуда этот дикий страх в глубине глаз? Откуда беззащитность?... Что с тобой сотворили? — он как-то удивлённо смотрит, затем вздыхает и отходит к холодильнику, видимо, не ожидая ответа. Открыв его, поворачивается ко мне и переспрашивает:

   — Правда готова?

   — Хочу поскорее с этим закончить...

           По пути берёт небольшую квадратную сумку на змейке с закреплёнными ампулами и шприцами внутри. Подходит, кладёт на стол, рядом со мной, и начинает откупоривать пробирку с холодной гранатово-алой жидкостью. За всё время с его возвращения, только в эту минуту вдруг осознаю, что не лежу, а сижу, свесив ноги с края своего жертвенного стола. 

         Он подносит колбу к моему рту, и я, упрямо глядя ему в глаза, без единой запинки выпиваю всё до дна. Да, меня всё ещё воротит, но уже смирилась и не заставляю себя, не концентрируюсь на ужасе происходящего. Просто делаю вид, что это ягодный  смузи.

   — Ожидал другого, — произносит, набирая лекарство в шприц и смазывая спиртом моё предплечье, — от избалованной богатенькой стервы: что ты разразишься визгом о расправе от своих всесильных родителей, будешь поливать меня отборными оскорблениями и обещать море денег за своё освобождение или пытаться унизить меня и выбить из равновесия...

           Даже съёживаюсь, вспомнив, что именно так и вела себя при первом похищении:  весь ушат дерьма вытерпел Рой. В животе снова появляется тёплый волшебный огонёк при воспоминании о нём.

  Ро-о-о-й, как же выжить без тебя?...

    — Тащи ещё кровь, — я бы рассмеялась с того, как это звучит, если б не сидела раненая в плену Охотника и сама не пила её через силу.

         Он пристально глядит мне в глаза, сердце ёкает. Тяжело вздыхаю,  в который раз поражаясь их сходству, которое бросается в глаза только при ближайшем рассмотрении, но после, уже вовсе не вызывает сомнений. Лицо Джея чуть шире, а губы более крупные и полные, нос чуть другой, подбородок более острый, но глаза, брови, лбы почти идентичны. Вот только линия волос у лба Джейсона неровная, с завихрением.

   — Странно смотришь...

   — Вы очень похожи... 

        Ничего не ответив, он идёт снова к холодильнику. Достаёт две пробирки на этот раз.

   — Как их всех зовут? Расскажи о них.

   — Первая: Мари Фармвел, выжившая после страшного пожара в Атланте, единственная из своей семьи. Пострадало семьдесят пять процентов тела. Я пришёл к ней и предложил помочь уйти, если она поможет мне. Она и сама искала смерти... — пытается он оправдаться, открывая ещё один стеклянный сосуд с кровью и прикладывая к моему рту.

   — Ты считаешь её своей жертвой? Она в списках тех шестнадцати? — тихо спрашиваю, надеясь, что в моём голосе нет опасного осуждения. Выпиваю алую жижу залпом, погасив рвотный позыв в одно мгновение воспоминанием об улыбке Ройситера, спускающегося ко мне в подземный тайник:

"Радуешь мои глаза, принцесса"

   — Да, считаю... Чего ты хочешь от меня, Селестия? Знать, чувствую ли вину?! — тон голоса повышается и начинает дребезжать, взгляд темнеет, если такое вообще возможно для человека с абсолютно чёрными глазами. — Хочешь, чтобы покаялся тебе? Или священнику в церкви? —  злой сарказм сквозит в каждом обрубленном слове.

   — Нет, хочу знать, что у тебя внутри, понять тебя: ты же не любишь причинять страдания... И трудно поверить, что спокойно убивал их... — вижу, как он сжимает вторую стеклянную колбу и осторожно забираю, пока он не потерял самообладание и не сдавил её до стеклянного хруста.

   — Кто сказал, что спокойно? — обжигает меня яростным взглядом со сжатыми губами, и тусклое освещение придаёт мистической мрачности его лицу, затемняя зону вокруг и так чёрных глаз. Голос напоминает опасно рычащего дракона.

   — Они добровольно соглашались на боль? — откупорив её, так же залпом выпиваю, и, на этот раз, организм уже протестует изо всех сил. 

          Приходится прикрыть рот рукой, вздрогнуть от боли резкого движения и проглотить подступившую обратно к горлу жижу. Глаза в момент наполняются влагой, и кровь приливает к щекам, при повторном рвотном рефлексе. Снова сглатываю всё обратно, ещё сильнее прижимая ладонь ко рту, и резко втягиваю носом воздух. Он, видя моё состояние, отходит на два широких шага и возвращается с бутылкой воды, протягивает мне, открывая на ходу.

   — Не все... Саманта Харрен была первой, кого пришлось убить, —  произносит уже тише и более виновато. — У меня не осталось самоубийц и жертв аварий и пожаров...  Нашёл мерзкую стерву, похожую на... Кори Арчер... —  в этот момент он словно хотел сказать "на тебя", но, глянув на мой несчастный вид, запнулся и, упомянув другую, продолжает после паузы, —  и предложил ей исправиться, а также ответить на вопрос и отдать часть своего сердца — тогда сохраню ей жизнь... Но она сделала свой выбор, когда набросилась на меня, начала яростно отбиваться и серьёзно ранила меня... Я случайно убил её во время борьбы, не рассчитав силу. Именно эта мерзкая девка потом выбешивала меня своим призрачным присутствием... — Джейсон сцепил челюсть, отводя взгляд в стену напротив, и на скулах заходили желваки. — ... Это длилось достаточно долго, пока не отпустил чувство вины, — последнее предложение сказано более холодно и совершенно без виноватых ноток в голосе.

          Выпив почти полбутылки, наконец останавливаю себя и завинчиваю непослушными руками крышку.

С такой слабостью недалеко смогу уйти... Он нарочно это делает, с помощью препаратов? Или не знает о моём состоянии?...

   — Офелия Меландез, была одной из проституток, которых замучил Стив Торнтон, сослуживец Геллофри-младшего. Я пытался спасти её, но травмы... девушка не дождалась бы  скорой помощи... Она видела, что я сделал с ним, и позволила мне взять часть её тела. Не считаю её своей жертвой, даже если взятая кровь лишила её шанса. Это было бы ужасное существование искалеченного существа, — он упрямо приподнял подбородок и сверкнул на меня морионовыми глазами, ожидая, наверное, что буду спорить и обвинять его. 

Стоп! Проститутка?!...

        Начинает накатывать осознание: меня заставляют пить чужую кровь из-за какого-то сумасшедшего обряда, но знаю ли кому она принадлежит. Я поднимаю на него обозлённый взгляд.

   — То есть, хочешь сказать, что я выпила крови какой-то грязной путающейся со всеми девки?! —  узнаю свой прежний ядовитый голос, но сейчас меня волнует совершенно другое. Ярость, раздражение и брезгливость закипают внутри.

Теперь мне гадать, чем могу быть больна? У меня и выбора не было, ведь я пытаюсь себя спасти любой ценой, избегая боли, пыток и страданий... Но и не подумала, что он может так поступить со мной!... 

   — Я бы не подверг тебя опасности... —  холодно, недовольно скривившись, отвечает преступник. — Каждую колбу я отдавал на анализ и очистку, подготовку к долгому хранению. Я, может, псих, но не идиот. А ты, смотрю, снова включила избалованную сучку... Тебе ведь никогда не приходилось задумываться о том, что поесть, и как выжить на улице, оставшись без дома, семьи и помощи... — едко замечает он. — Я не поддерживаю проституцию, но твоё лицемерное осуждение выводит из себя, — он презрительно смеряет меня взглядом и словно выплёвывает в меня последние слова. Уходит...

Ну вот, поспешила, дура?! Теперь между нами снова пропасть...

           Я уже решила, что он свалил вовсе, по своим неизвестным мне делам, и начала готовить себя морально к тому, чтобы слезть с высокого стола и попытаться освободить ногу. Но, снова слышу звук шагов. Повезло, что не поторопилась претворять план в действие. Всегда стоит всё обдумывать перед тем, как действовать, — учил меня глава семейства Стенсон.

           Вижу, как он движется ко мне странной походкой: крадущейся, словно дикая кошка на охоте, и, в то же время, немного неуверенно, словно раздумывая, стоит ли приближаться. Непривычно. Также, мелькнувшей мыслью, замечаю, насколько внимательной я стала за последнее время: подмечаю малейшие изменения в походке, осанке, языке тела и тембре голоса. Это уже не просто читать психологию и раздражать глупых школьниц. Внутри меня словно сидит такой же внимательный охотящийся зверь. 

Кто я? Охотник или Добыча?... Кто из нас кого обманет?...

           Хм... "Охотник", как невовремя  приходит эта ассоциация. Я до сих пор не узнала, как много "Охотников" в их союзе. И ещё не узнала, почему он на самом деле привёз меня в их старый дом и почему оставил с Марвином.

           Джейсон входит в круг света и бросает мне маленький металлический кубик с резными украшениями.  Ловлю его на коленях, но снова вздрагиваю. Из груди вырывается резкий стон от боли, но он не извиняется. Лицо непроницаемо-опасное. Что он задумал? Когда он кладёт рядом со мной острый скальпель, снова вздрагиваю и перестаю дышать. Первым же инстинктом и побуждением во мне просыпается схватить его и напасть, но сдерживаюсь с огромным трудом, напоминая себе, что уже проходила через глупые безнадёжные попытки бегства ещё в подземелье старого дома Геллофри. Он, видимо, проверяет меня.

   — Что это должно означать? — осторожно спрашиваю, глядя, как он прямо передо мной легко запрыгивает и садится в позу лотоса на деревянный стол у стены. Между нами около двух ярдов (полтора метра).

Шкатулка... Странный вопрос...

Сейчас начнётся веселье... Разгадай загадку, Сизли! Мне слишком нравится твоя жалкая душонка...

"Он только задавал один и тот же тупой вопрос с этой своей шкатулкой и потом забирал их сердце". Меня берёт оторопь, но до того, как успеваю полностью обдумать происходящее под его внимательным, упрямым и жёстким взглядом, он начинает говорить сам:

   — Напасть на меня будет смертельной ошибкой, проигрышем заранее, ты ведь понимаешь? Ты должна отделить и подарить шкатулке важную часть себя, живую( не ноготь или волосы), но ту, без которой сможешь выжить. Если всё сделаешь верно — выживешь, несмотря на боль, и я окажу тебе медицинскую помощь. Если ошибёшься или откажешься — умрёшь. Или скажи имя того, кого любишь больше всего на свете, тогда отпущу тебя, но убью его или её. Или нескольких.

           Мне становится очень страшно. Язык немеет, словно не мой. Совсем не ожидала этой проверки. 

Я ведь что-то типа избранной для него... Неужели правда убьёт меня за ошибку?...

   — Ты меня не убьёшь, я нужна тебе... — пытаюсь уговорить, скорее, себя. Голос сипит жалко и так же жалобно смотрю на него, уже вытирая выскользнувшие непослушные слезинки.

   — Если ошибёшься — не нужна. У тебя не так много времени на раздумья, — холодно отрезает совершенно чужой человек сейчас передо мной. Это не тот Джейсон, который обнимал меня, чтобы успокоить после ужасной галлюцинации, не тот, что пообещал больше не насиловать и не причинять боли. — Или назови того, кого я могу убить вместо тебя, разорвав твоё сердце в клочья.

Напомнить?...

   — Ты ведь обещал, что не причинишь мне боли... — тихо произношу высоким срывающимся голосом.

   — Я обещал тебя не насиловать, — хладнокровно сообщает мне.

   — Джей, пожалуйста, нам ведь это не нужно... Я уже согласилась тебе помочь, пить эту мерзость из колб, вытерпела адскую боль и всё ещё не могу тебя ненавидеть... Не заставляй меня делать это, я не знаю чего ты хочешь... — начинаю тихонько плакать, уговаривая его, надеясь на его жалость и чувство вины. Губы дрожат. — Я не заслужила этого, не заставляй меня возненавидеть тебя. Ты снова под наркотиками? — уже понимаю, что зря задала этот вопрос, когда его взгляд жадно метнулся в сторону, где лежит его запас. Надо срочно отвлечь его. — Неужели ты сможешь хладнокровно убить меня за ошибку. Как это вообще может быть проверкой чего-либо: заставлять человека самого себя покалечить и отрезать что-то? Это жестоко. Я ведь ничего плохого тебе не сделала... Мне всего восемнадцать лет, Джей, я даже не была ни разу в грёбаном Диснейленде, — от осознания этого начинаю рыдать сильнее, сотрясаясь, несмотря на боль, всполохами возникающую на спине. 

           Боль больше не имеет значения, когда понимаешь, как близка может быть смерть. Я перебираю в уме все доводы, пытаясь понять, какие могут повлиять на него, в то же самое время просчитывая свои шансы неожиданно напасть на него и ранить. По факту: я привязана за ногу, с израненной спиной, без припасов и времени на сборы. Эффект неожиданности моего нападения даст мне небольшое преимущество, но его вряд ли хватит на то, чтобы избавиться от пут, а если даже так — то недалеко я смогу убежать без обуви, в темноте; недолго смогу продержаться без еды и воды на холоде.

           Спросить его об остальных жертвах, разговорить. Сделать упор на чувство вины, только не злить. Одно преимущество: если сама должна себя покалечить, то он ничего не сделает... или сделает? Убьёт, когда надоест ждать? Сколько у меня времени? Надеяться на то, что его что-то отвлечёт, как фильмах, нет смысла.

   — Пожалуйста, прекрати. Мы ведь можем просто уехать в Швейцарию или Норвегию... Я не создам проблем, я искренна с тобой, уже согласилась поехать и не буду пытаться привлечь внимание или сбежать. А мальчишка — твой залог, я его не брошу... Пожалуйста, прекрати это... — умоляю его, вижу, как сжимаются кулаки, и волна ужаса проходит по спине, забирая у меня возможность говорить, только смотреть во все глаза на него и бесконтрольно всхлипывать, роняя слёзы.

   — Селестия, отдаю дань уважения твоему острому уму и способностям манипулятора, но моё терпение не безгранично, — чересчур спокойно говорит, словно не дышит.

   — Джейсон! Что с тобой?! Ты ведь хотел оживить её во мне! К чёрту ум и способности! Я достаточно выгребла дерьма за свою жизнь... Я — просто человек, просто слабый человек: борюсь, боюсь, хочу жить! Теперь, когда рассыпалась на песок, и мне пришлось собирать себя заново по крупице и перестраивать, узнавая новый мир, новых людей; когда решила, что должна стать другой, добиться того, чтобы меня любили и уважали не за фамилию, а за мои собственные усилия и старания...  теперь меня хочет убить тот, кого изо всех сил хотела спасти... — становлюсь всё громче и громче, теряя надежду.

   — Хватит! Скажи искренне, что не любишь никого, что твоё сердце свободно и ты сможешь отдать его мне... Я пойму, если солжёшь, — он говорит тихо, чуть наклонившись вперёд со злобной и безжалостной гримасой, приготовившись слушать ответ.

Не могу этого сказать... Я люблю Роя. Я больше всего на свете люблю Роя, никакое разочарование не способно это изменить... Человек, не умеющий любить, сломался под действием ОСР...  или даже не знаю чего... но от своих чувств к нему мне больно, и потому не могу ненавидеть тебя, Джей, его кровь... несчастного человека, жертву своей семьи и несправедливости...

   — Ты сейчас разбиваешь меня на части, когда уже поверила, что доброта важнее силы и власти: когда перебрала себя вплоть до цепи ДНК и заставила сопереживать, научила себя любить, жалеть, понимать, ставить себя на место другого и пытаться разобраться; когда пожелала помогать другим. Я крушу своё внутреннее мироздание, свою систему ценностей и чувств... ради чего?! — больше не могу сдержать чувств и потому начинаю отчаянно кричать ему в лицо. — Ради хладнокровной твари, что хочет наблюдать, как я из страха смерти начну отрезать от себя куски мяса?! Иди к дьяволу, Джейсон Геллофри! Тебя никто уже не спасёт! Лучше убей меня тогда! — сейчас уже всё равно, в голове не остаётся мыслей. Там только боль, страх и желание, чтобы всё наконец прекратилось.

   — Сделай выбор наконец!!! — громко рычит в ответ и ударяет обеими кулаками по столу.

   — Гори в аду! Я его сделала! Убей меня!... Я всё равно его люблю, — ору что есть мочи сквозь ливень слёз и почти шёпотом добавляю о своих чувствах к Рою. Он спрыгивает со своего стола и в один шаг оказывается возле меня. Инстинктивно хватаюсь левой рукой за скальпель, чуть поранив один из пальцев.

   — Ты сдалась, даже не попытавшись! Ты же умнее их всех! — он берёт моё лицо в свои ладони и продолжает уже умоляющим тоном, не обращая внимания на скальпель в моей руке. — Всё ведь так просто... Не сдавайся... — его  голос растягивается в моей голове, словно время остановилось. Разве в реальной жизни так бывает? Адреналин? Миллион мыслей в секунду...

Он уже знает, что взяла скальпель в руку?... Насколько хороша его реакция? Сколько шансов выжить? Как ранить его достаточно сильно, чтобы успеть убежать?... 

        Он умрёт не сразу и успеет задеть меня, поранить, отобрать скальпель и, возможно, даже убить. Он ведь сказал, что убил Саманту, чтобы не дать ей уйти...она отчаянно боролась... Если буду ранена ещё больше — смогу ли уйти? Есть ли снаружи у кого просить помощи?

Помогут ли полуголой и раненой... или предпочтут затащить куда-то и воспользоваться моей беспомощностью?...

Ударить шкатулкой в лицо, острым углом, и вонзить скальпель в шею... Главное не промахнуться...

         Но в то же время мозг пытается разгадать загадку. Шкатулка небольшая, со сторонами квадрата около двух целых и семидесяти пяти сотых дюйма. Туда может поместиться палец, нос, ухо, язык... Он отрезал Артуру язык... Или Арти сам это сделал, проходя тест?  Поэтому его не убили? Что может быть важного и живого, но без чего можно прожить? Палец с костью не отрежешь скальпелем. Зуб скальпелем не вырежешь. Что объединяло всех его жертв? Почему не могу вспомнить ничего примечательного? 

Может, отрезать мочку уха или верхний край? Он знает о том, что ненавижу свои уши? Или всё-таки острый язык, как обмолвился Марвин? Что-то, что не станет слишком явным уродством...  Отрезать сосок не так страшно, как нос или губу, их два, и это не бросится в глаза, можно спрятать уродство... но это должно быть безумно больно и страшно... 

Что могу отрезать от себя, чтобы выжить и не ошибиться, не остаться уродом до конца своих дней? Умереть без мук или со страданием отрезать часть себя...

Господи... помоги же мне...

Или ты, чёртов псих! Подай хоть какую-то идею... Почему я снова одна?...