К ночи мысли о нем меня совсем одолели. Я раз за разом возвращался к нашему разговору, к тому, как он самоуверенно и немного нахально смотрел на меня с прищуром, затягиваясь запретной сигаретой, как блестели его темные, почти без зрачков, глаза. Стеклянные бусины раздора, наполненные изнутри самой изматывающей для меня мукой.

Вернувшись тогда за кулисы, я перестал видеть моих детей. Они продолжали меня тормошить, спрашивали шепотом, как они выступили, понравилось ли мне, понравилось ли «им», а я не слышал ничего, отвечал машинально, по инерции, оглядывался, чтобы увидеть его еще раз, поймать хотя бы взглядом, если все остальное – запретно.

Потом стал немного приходить в себя и понял, что сижу в левом закулисье, там, куда уходят выступающие поле номера. А должен быть в правом, чтобы помогать Кларе Валерьевне справляться с неиссякаемым потоком взволнованных, ожидающих своей очереди выступать, ребят. Сколько я отсутствовал? Коллега там, наверное, уже на стену лезет без меня.

Подорвавшись от этой мысли, я вскочил на ноги и повернулся к коридору. И тут со всей силы натолкнулся на Славу в солдатской шинели.

– Осторожнее! – Возмущенным полушепотом сказала мне тогда его спутница.

– Виноват!.. – Произнес я, уставившись в его глаза. Слава же на это только беззвучно хихикнул, прошел мимо меня, как будто нарочно коснувшись рукой, и вышел на сцену. Я же вернулся в правое закулисье, где на меня снова напала ватага ожидающих и нервничающих детей. И если прежде до меня хотя бы доносились их слова и вопросы, то теперь уши и глаза были забиты ватой.

Я больше не мог этого выносить. Вернувшись мыслями из полутемного театра обратно в свою квартиру, я залез в кровать, набросил на себя одеяло и прижал к себе уже дремавшую Свету.

– Сереж, я спать хочу. – Сонно отмахнулась было она, но в этот момент меня уже ничто не могло остановить. Мне нужно было избавиться как-то от этой чечетки, унять бурление крови, сбросить пар. Хотя бы в это знакомое женское тело.

Я целовал ее полные плечи и груди, стаскивая ночную рубашку. Представлял, что это его плечи. Гладил ее бархатистую, нежную, податливую кожу, думая, что глажу его тело. Целовал раскрытые и нежные губы. Слишком нежные, слишком влажные. У него они должны быть жесткими, однозначно. И вкус этих губ должен быть другой: немного сигаретного дыма, немного сценического грима. От Светы же пахло печеньем на рассоле, которое она пекла сегодня вечером.

– Повернись на живот. – Негромко сказал ей я, чувствуя наполовину вожделение, наполовину отвращение к себе.

Она удивленно взглянула на меня, но подчинилась. Мы редко с ней уходили дальше привычной позы мужчина сверху. Хотя когда-то, в начале наших отношений, на последнем курсе пединститута, были более дерзки в экспериментах. Но и я был тогда другой, и она.

Все было не так. Вместо плоского мужского зада – сдобная и округлая Света. Вместо напрягшегося члена под рукой – только поросль мягких волосков. Света сдавленно стонала, боясь разбудить дочку в соседней комнате. И даже стоны эти были другими, не теми, которых я так жаждал.

Мне с трудом удалось кончить.

– Сереж, с тобой чего? – Услышал я, когда устало сел на кровати. Света натягивала на колени сброшенные трусы. – Ты... меня удивил. – Она рассмеялась и прижалась к моему плечу. Ее распущенные медовые волосы были мягкими и длинными. У него они, наверняка, другие.

– Пойду в туалет. – Зачем-то сказал я, поднимаясь.

Санузел с ванной у нас были совмещенными. Я открыл кран, обдал горящее лицо несколькими пригоршнями воды. Тяжело вздохнул, подняв голову и вглядевшись в собственное лицо в отражении. Как же я низок, как же болен...

Я был таким дефектным с детства. Помню, как в детском саду увидел целующихся мальчика и девочку за верандой. Мне показалось это странным, но я тоже решил попробовать. Подошел к ним, постучал мальчика по плечу. Когда он повернулся, дотронулся до его губ своими. Девочка засмеялась и убежала ябедничать про нас воспитательнице, которая потом передала все моей матери. Словом, примерно с пяти лет я узнал, что целовать других мальчиков – отвратительно и грязно.

Потом были и другие, те, на которых я заглядывался. Особенно в школе. Затем в армии. И пединституте. И чем старше я становился, тем больше хотел попробовать хотя бы еще раз поцеловать другого мужчину. Но сделать я этого не мог, потому что понимал, насколько это ужасно и мерзко. Даже не для меня, а для другого, того, кого целую и пачкаю этим – так мне, по крайней мере, сказала мама, нервничая и не зная, что говорить в таких ситуациях.