Я оглядел ребят еще раз. Занавес был пока опущен, и за ним торопливо шмыгали из стороны в сторону юные артисты. Промеж них с листами сценария ходили воспитатели, выискивая кого-то, хватая за руку, оттаскивая то в правое закулисье, то в левое. Отовсюду слышались приглушенные голоса, кто-то пиликал на скрипке и дул во флейту, группа ребят репетировала танец, прыгая то на правой, то на левой ноге.

«Что-то не вижу актеров из того театра», – подумал я, изучая знакомые лица.

Меня потянул за рукав Паша, когда все уже были готовы начать.

– Сергей Викторович, послушайте меня, пожалуйста, еще раз. – Паша выступал с декламированием стиха о войне где-то в середине концерта. – Я не уверен в своих силах.

– Конечно, пошли.

Мы ушли из-за кулис и зашли за сцену, где у нас хранился реквизит для выступлений. Сейчас там был относительно пусто и даже довольно тихо. Я устало присел на сундук, только сейчас поняв, как гудят ноги. Паша встал передо мной, вытянув руки по швам, и приступил к декламации.

После него меня поймала группа танцующих девушек из старших. Я посмотрел еще раз их танец, сказал, что все хорошо, и что они справятся. В общем, из этого водоворота детского творчества мне удалось вырваться только тогда, когда грянули фанфары, раскрылся занавес и началось представление. Артисты за кулисами мгновенно притихли, вытягивая шеи и заглядывая на сцену, словно гусята. Бисером рассыпался возбужденный шепот. Я осторожно зашел в правое закулисье, нашел себе стул и снова с удовольствием сел. А затем перевел взгляд на сцену и увидел его.

Первая связка была посвящена дню накануне войны. Актеры были одеты в белые рубашки и красные галстуки – изображали выпускников, планирующих свою дальнейшую жизнь. Обсуждения поступлений в училище, поездок к бабушке на море и подработок оборвались нарастающим ревом немецкого самолета. Так на нашей сцене началась Великая Отечественная война.

Как только актеры, отыграв первую связку, ушли в левое закулисье, мы с Кларой Валерьевной выпустили на сцену девочек с песней о войне. Меня снова кто-то потянул за рукав, и я снова ушел за сцену, чтобы послушать, как играет на баяне Ника, а ее напарник, Петя, поет еще одну военную песню.

– Молодцы, у вас отлично получается. – Кивнул я, хотя, если честно, слушал их вполуха, вспоминая, как горел папоротником красный галстук на рубашке Славы, когда он был на сцене. – Все пройдет хорошо, бегом за кулисы.

Отправив их направо, я минуту посидел на сундуке, гоняя в мыслях воспоминания о первой связке. Слава говорил живо, эмоционально. Пусть слов у него было немного. Мне хватило того, как он ходил по сцене, как обращался к залу, как расправлял плечи, готовый сказать свои реплики.

«Наверное, стоит сходить в левое закулисье, – мелькнула у меня вкрадчивая мысль, – посмотреть, не заблудился ли там кто из ребят. Они вечно путают, с какой стороны мы выходим».

Я добрался до левой стороны закулисья и действительно обнаружил там группку ребят. Они брызнули от меня, когда я сказал, что выступающие должны выходить справа, а те, кто выступают в середине и конце, вообще могут пока здесь не околачиваться.

Со сцены торопливо прибежали три певицы. Валя довольно улыбалась, радостная, что все закончилось. Я подбодрил девчонок и отпустил их отдохнуть в коридор.

За кулисами с левой стороны была гримерная, всего одна. В это время она уже была пустой, хотя буквально пятнадцать минут назад в ней толпился, кажется, весь детский дом. Я прошел мимо открытых дверей, и тут учуял сигаретный дым. Заглянул внутрь.

– На территории детского дома курить запрещено. – Сказал я, сразу же узнав эту спину. Слава повернулся ко мне, отвлекшись от изучения двора за открытым окном. Оперся спиной о подоконник, затянувшись и хитро прищурившись.

– Ладно Вам, дядя, – усмехнулся он, зажав сигарету в зубах, – никто же не видит.

Эдакий нахальный старшеклассник, прекрасно осведомленный о правилах и получающий удовольствие от их нарушения. Хулиган в пионерском галстуке.

– Ты Вячеслав, верно? – Зачем-то уточнил я. Оставить его так я не мог, да и не хотел, если честно. Он нахмурился.

– Мы знакомы?

– Д-да, встречались. Разговор о мудрецах и богах. Помнишь?

Он нахмурился еще сильнее. Затянулся, затем затушил окурок о подошву ботинка и бросил в грязную банку.

– В вашем театре. – Настаивал я, не веря, что он меня не запомнил. – Когда была примерка декораций.

– А! – Слава улыбнулся. Шагнул ко мне, протянув руку. – Я был в образе, простите. Надеюсь, не наговорил лишнего?

Мы пожали друг другу руки.

– Ничего криминального. – Я улыбнулся ему в ответ. – Сергей Викторович. Предводитель местной банды.

– Да, я так и подумал, что Вы из дубаков. – Он улыбнулся еще шире, прекрасно зная, что означает это слово. Настала моя очередь хмуриться.

– Детдомовский? – Спросил я.

– Из четвертого, имени Крупской. – Он провел рукой по волосам. – Закрыли два года назад.

– Слава, ты почему все еще в рубашке?! – В гримерку ворвалась одна из актрис. – Нам через два номера обратно за сцену, он здесь курит стоит!.. Ой, и-извините. – Она растерянно на меня посмотрела. На ней была военная форма.

– Не буду вам мешать. – Я спешно ретировался.

– До свидания, Сергей Викторович. – Сказал мне вслед Слава. И тон его был таким, что я, добравшись до правого закулисья, опустошенно сел на стул и провел рукой по лицу.

– Сергей Викторович, давайте еще раз отрепетируем. – Зашептал мне на ухо чей-то голос.

– Ребят, перед смертью не надышишься. – Машинально ответил я, все еще вспоминая, какой на ощупь была его рука. Жесткая, широкая, но при этом худая.

– Пожалуйста, пожалуйста, Сергей Викторович!

Алый уголек тлел между его пальцами, пока он делал затяжку. Волчонок, глядящий исподлобья и готовый ощетиниться, как только к нему приблизится рука. Надменный и наглый выпускник в белоснежной рубашке, колючий, едкий, ершистый. Молодой и дерзкий, такой, которого вначале нужно приручить. Незабываемый.

Дубак – жаргонное обозначение воспитателя в детском доме. Адаптировано из тюремного жаргона, где слово обозначает надсмотрщика, контролера СИЗО