***

Все, что случилось дальше, показалось Руди сном, рожденным лихорадкой.

Он очнулся, когда его тащили вон из града под покровом ночи, перекинув через плечо. Горло стянула грубая петля, и край веревки волочился по земле, рисуя в пыли извилистый змеиный след. От бодрого шага несущего его солдата, в ногах, да и во всем теле вспыхивали ослепляющие очаги боли. Кости левой ноги, торчащие наружу, вновь и вновь ранили плоть, и горячая кровь стекала по голени и босой стопе, орошая землю такой необходимой ей влагой.

Руди плакал. Он как-то слышал от мудрых стариков, что разбитое потерей сердце не может болеть так сильно, как изувеченная плоть. Но Руди был готов стерпеть еще с десяток переломов, лишь бы Франца оставили в живых. Теперь же, когда его несли в лесную глушь, чтобы повесить, Руди больше не сопротивлялся.

Хромого калеку, который потерял все, кроме своей жалкой жизни, смерть больше не страшила.

Пробравшись вглубь леса, подальше от тракта, солдаты остановились и тот из них, что тащил мальчишку на себе, бросил свою ношу на землю.

И снова ясность заменилась тьмой, а боль покоем... но лишь на краткий миг.

Руди громко застонал, в полубеспамятстве отмахиваясь от чьих-то рук, что причиняли ему страшную боль. Послышался мерзкий хруст... мальчишке казалось, будто это волки пришли на запах крови и терзали его ноги, дробя и без того изувеченные кости. А после было облегченье... губ коснулся холодный металл и в рот пролилось что-то терпкое, приторно сладкое, от чего Руди закашлялся и вновь начал плакать.

- Молчи... ни звука! - предупредил чей-то незнакомый голос.

Руди в страхе приподнял веки, но лицо человека, склонившегося над ним, казалось мальчишке размытым пятном. Лишь глаза незнакомца мягко лучились серебристым светом луны, проникая в самую душу и читая ее как открытую книгу.

- Кто вы? - спросил Руди дрожащим голосом.

- Тс! - незнакомец приложил к губам юноши неестественно длинный, тонкий палец и, прочертив подушечкой прохладную линию от губ мальчишки до подбородка, мягко надавил на него, поворачивая голову Руди на бок. И тот с изумленьем увидел, как трое солдат мирно спят под деревом, словно их в один короткий миг сморило сонным зельем.

Руди не понимал, зачем человек со странными глазами, которые, казалось, впитали в себя весь свет ночного неба, помогает ему. Но больше не издал ни звука. Не потому, что хотел жить, а потому что не хотел, чтобы еще кто-то отмеченный добротой пострадал из-за него.

Человек улыбнулся. Руди этого не видел, а словно бы почувствовал. И потому покорно позволил взрослому мужчине перекинуть себя через плечо и унести еще дальше в лес, куда уже не забредали даже самые отчаянные охотники. Там незнакомец уложил мальчишку на ложе из мха, которым поросли корни древнего дуба, и, взмахнув рукой, заставил древо закрыть Руди своими ветвями. Взмахнул рукой еще раз, и стелющийся по сырой земле плющ, сцепившись с ветвями, создал вокруг мальчишки густой, но не удушливый шатер.

- Какое-то время лес тебя прокормит, - вдруг молвил человек и голос его был похож на шелест ветра в молодой листве. - А там живи как знаешь. Бывай здоров.

Послышались шаги, которые встревожили слой вековой листвы, укрывшей землю густым ковром. И вскоре стихли, растворившись в звуках первозданной природы, нетронутой людьми.

Руди хотел его окликнуть. Хотел спросить, зачем тот спас его от верной смерти, но боль и сон сморили его тот час, как он услышал пенье птиц и стрекот насекомых. Запах сырой подгнившей листвы и древесной коры укутал его сонным дурманом. И Руди провалился в глубокую дрему, которая отпустила его лишь спустя несколько дней.

***

Очнулся Руди на рассвете третьего дня и нашел подле своей головы сложенные на листе лопуха орехи и ягоды, что еще в эту пору росли на лесных полянах. В шатре из листьев и ветвей, хоть было сыро, но тепло от его тела не ускользало за пределы живой стены.

Руди долго лежал с закрытыми глазами, размышляя над тем, что случилось в судейском доме, и ему казалось, что все это был лишь кошмарный сон. Он уверял себя, что Франца не убили. Что это его страхи и фантомы опасений озарили явь в моменты сильной боли, и явили ему ужасную картину расправы над поэтом.

Руди долго молился ведомым и неведомым богам, чтоб менестрель остался жив и продолжил свой путь за пределы неволи, да так и уснул с молитвой на устах.

Проснулся же в слезах, заходясь в удушливых рыданьях. Знание, словно острый нож, терзало его душу. Франц умер... умер, иначе бы уже нашел его, пусть даже и так далеко от города и от селений.

Выплакавшись до изнеможения, он бездумно съел горсть ягод, чтобы утолить жажду и голод, и взглянул на свои ноги.

Уже было достаточно светло. Теплые, ласковые лучи солнца пробивались сквозь полог листвы и слабо освещали убежище, позволяя рассмотреть все как следует.

К местам переломов были плотно примотаны ровные палки, а разорванная костями кожа была щедро смазана какой-то болотистой жижей, которая медленно подсыхала, затягивая рану. И хоть боль по-прежнему была довольно сильной, все же притупилась и казалась терпимой.

И хоть Руди и не мог понять, зачем его спасли, в сердце своем он лелеял надежду на то, что так все-таки было нужно.

Он жил в лесу до наступления первых холодов. Но когда после праздника Урожая зарядили сильные дожди, оставаться вне городских стен стало опасно. Сам Руди никогда б и не подумал бросить свой дивный шатер, который сменил зелень лета на алый багрянец осени. Он ел желуди, которые сыпались с дуба. Ел ягоды и грибы, что поутру находил у своего изголовья. Он грыз коренья и кору. И пил росу, собирая ее с листьев, ветвей и трав. Но так ни разу и не притронулся к орехам, складывая их в отдельную кучу и пряча под широкими листами лопуха.

Руди не мог пересилить себя. Потому что один лишь взгляд на маленькие круглые плоды вызывал в его сердце сильнейшую боль. Ведь в орешках таились воспоминания о дивных днях, что провел он рядом с менестрелем. О ласковом шепоте на ухо, о нежных касаниях, о добром голосе и о жарких поцелуях. Порой, чтобы не сойти с ума от тоски, Руди часами лежал на мху, повернувшись лицом к стволу могучего дуба и, обнимая себя руками, ласкал пальцами свою кожу, представляя, что это делает Франц. Так было легче справиться с потерей и засыпать под ласковый шепот ветра и листвы. Так было проще открывать свою душу той силе, что источал древний дуб, много дней баюкающий в своих корнях несчастное человеческое дитя, пострадавшее из-за своей любви и стремления к свободе.

Дерево было щедрым и отдавало человеку свои живительные соки, свою магию, напитывая слабого человека волей и силой к дальнейшему существованию. Ночью, когда человеческое дитя засыпало, дуб шептал ему единственную молитву, которую знал: молитву о жизни, молитву о радости, молитву о покое.

Руди было хорошо рядом с деревом. Но однажды, уже когда наступила осень и с севера подули морозные ветра, он уснул, а проснулся внутри городской стены. На улице зарядил сильнейший ливень. Ураганные порывы ветра ломали ветви и срывали крыши с домов. А он теперь ютился в укромном уголке, куда не задувал сквозняк, и грелся о Паршивца, который прибежал к нему, как только Руди неведомым образом оказался в своем новом укрытии.

Тут было безопаснее, чем в лесу, но совершенно нечего было есть. И мальчишка начал выползать из расщелины и сидеть под стеной, ожидая милости, подаяния или смерти.

И снова умереть ему не дали. Какой-то убогий старичок каждый день бросал ему краюшку хлеба, что отламывал от черствой булки. Руди ел с признательностью, ведь понимал, сколь щедрым был сей дар в разгар голодного года. Паршивец сам себя кормил, а иногда и для Руди таскал голубей и озерных лягушек, которыми юноша так же не брезговал.

А ближе к зиме, когда ударили первые морозы, город наводнили крысы. Голодные животные ринулись из опустевших сельских амбаров к городским и стали пожирать запасы. Их убивали, из селений привезли котов, но даже Руди замечал, что вместо одной убитой крысы в город приходило трое. Обезумевшие зверьки бегали по городу в поисках еды, дрались между собой за маленькое зернышко, умирали прямо на улицах. И Руди, который прекрасно понимал, что ему не выжить, все одно замерзнет, когда наступит лютая зима, отдавал часть своей еды крысятам, что иногда прятались в той же расщелине, что и он. Мальчишка вспоминал, как за несколько месяцев до появления Франца он подкармливал одну крыску в амбаре судьи. Тогда он мог делиться с ней и сыром, и куском окорока, и свежим хлебом, вымоченным в молоке. Сейчас же, все, что у него было, это краюшка ржаного хлеба на целый день да мертвые тушки худых птиц в дар от Паршивца, который от чего-то брезговал крысами и едва те появлялись в стене, даже ухом не вел, продолжая мирно спать на коленях Руди.

Быть может, они его кормили, когда он был котенком? Руди даже предположить не мог, почему этот кот ведет себя столь странно. В то время как все другие кошки с ума сходили, поедая грызунов и погибая от их яда, Паршивец воротил от крыс свой розовый нос, чем изрядно забавлял мальчишку.

А зима тем временем неумолимо приближалась. Дни и ночи становились все холоднее. Руди ужасно мерз и никак не мог согреться. А старичок, который его кормил, вдруг куда-то пропал. Быть может, умер от голода или простуды? А может быть, из-за крысиной напасти у него больше нечем было делиться с нищим калекой.

Вот и пришел час умирать. Впрочем, Руди не боялся. Он покорно принял свою участь и думал лишь о том, что скоро будет с Францем. Найдет менестреля за порогом небытия и пойдет за ним, как и обещал. Эти мысли согревали, дарили покой, и однажды ночью Руди уснул с глубокой верой в то, что больше не проснется.

- Эй, мальчик, нельзя тебе еще на тот свет. 

Кто-то звал его во тьме. Тряс за плечо, пытаясь добудиться. 

Руди вскинулся и сел, глядя на склонившегося над ним юношу, лицо которого скрывал глубокий капюшон.

- Кто ты? - спросил Руди, прижимая к себе кота, который миролюбиво урчал, продолжая спокойно спать. - Откуда ты знаешь об этом месте?

- Мне показал его один бродячий бард, - сказал юноша и присел пред Руди. 

Достал из складок своего плаща сверток с одеждой из овечьей шерсти и отдал мальчишке. 

- Надень, поможет сохранить тепло. Вот сапоги еще. И плащ на волчьем меху.

- Бард?! - Руди подался вперед и сердце его птицей вспорхнуло в небеса. - Франц? Он жив?

- Я имени его не знаю, - ответил юноша печально. - Но он погиб. Хотел его спасти, но раны были столь ужасны, что не смогли исцелиться.

- А может и не он? - с надеждой спросил Руди, вновь чувствуя приливы горечи в душе.

- Как знать? Он имени не называл. Лишь только спас меня от верной смерти. Надень скорее... рано тебе умирать. Век человека долог.

- К чему такая жизнь? - спросил Руди безжизненно, но все же послушно натянул на себя одежду и укутался в плащ.

- Как знать? - вновь повторил юноша и теперь уже извлек из-за пазухи булку теплого хлеба, как будто только с печи, и глиняный бутыль молока. 

После чего смахнул с ног Руди нахальных крыс, что на запах прибежали. 

- Подите прочь, невежды! Пусть ест и наберется сил.

- Позволь, я поделюсь, - попросил Руди. - Они привыкли к трапезе со мной.

- С чего такая щедрость? - немного резковато спросил нежданный спаситель. Совсем другой, не тот, что был в лесу. - Они в твой город голод принесли. За голодом придет чума. К чему их разводить?

- Они же ведь не от хорошей жизни, - сказал печально Руди и отломил немного хлеба, сперва бросая крысам, а после уже полакомился сам. - Они здесь не из прихоти, не из корысти, не потому, что желают людям насолить. Они все так же голодны, как я и мой паршивый кот. И мы живем здесь в мире. Так что прошу, не сей меж нами смуту.

- Ты странное дитя, - сказал юнец и, отвернувшись от мальчишки, развел недалеко от него костер из дров, запас которых был свален еще и в углу. - Все люди считают крыс великим злом.

- Пусть так. Мне они не сделали плохого, - молвил Руди, наслаждаясь молоком, а после плеснул его на корку хлеба и снова бросил верещащим от радости грызунам. 

Тут и Паршивец пробудился. Мальчишка налил молока в свою ладонь и позволил коту лакать его, понемногу подливая, пока тот не насытился сполна.

- Ну а что же ты? - спросил Руди у юноши, что по-прежнему сидел к нему спиной. - Зачем ты здесь? Зачем даешь мне хлеб? Зачем дал мне одежду?

- В благодарность, - ответил незнакомец. - Ты много дней меня кормил. Я у тебя в долгу. Когда настали для тебя лихие дни, не мог я больше оставаться безучастным.

- Кормил? Когда? Такого я не помню. - Руди нахмурил брови и позволил коту спрятаться под плащ, который был ему столь велик, что им укрыл он даже ноги.

- В амбаре у судьи, - напомнил юноша. - Зерно не ем я как иные крысы. Мне ближе человеческая пища. А сыр и окорок, да молоко и хлеб из твоих рук спасли меня от голодной смерти.

Он повернулся к Руди и скинул капюшон. И в слабом свете от костра Руди увидел его красивое лицо с большими черными глазами, обрамленное темными волосами до плеч и с явными крысиными чертами. Острый очень подвижный нос, высокие резкие скулы, округлые крысиные ушки, изогнутая по-крысиному линия рта и ряд очень острых, похожих на иглы зубов.

Мальчишка обмер, застыл без движения, прижимая к себе кота и тихо спросил:

- Ты кто?

- Я сын крысиного царя, которому месяц назад в вашем городе велели явиться на суд. Меня поймали в кладовой городского головы и учинили суд, где приговорили к мучительной пытке. Они подожгли мне хвост, обмотав его промасленной тряпкой, и пустили бежать по городским улицам, в надежде, что я приведу людей к логову своего отца. Но они и не ведали, глупцы, что крысиный царь живет далеко от этих мест, в своих настоящих владениях. Что ему канавы грязных улиц? Он правит собственным великим и чистым градом, и не бежит на зов мелочных людишек.

- Крысиный принц? - спросил Руди и прижал руку к грохочущему сердцу. Так Франц рассказывал не сказку, не легенду, а правду? - Мне говорили, что ты принцесса.

- Ох уж эти барды! Что они знают? Лишь тень от тени правды. - Юноша присел рядом с Руди и взглянул на него. - До лета буду носить тебе еду, а там уж встанешь на ноги, уйдешь за город. Быть может, приютят тебя в деревне. Быть может, нет. Там видно будет. Я часто появляться не смогу. Так что прибереги еду и этим хамовитым тварям давай поменьше. Не бойся, красть они не станут.

Он грозно посмотрел на крысок, и те попятились покорно.

- Спокоен будь. На улицу не суйся. И жизнь цени. Она всего одна. Там, за пределом, нет ни света, ни воды, ни неба. Нет ничего. Лишь пустота, покой и тьма.

Крысиный принц поднялся, и обугленный кончик хвоста подмел землистый пол, вздымая облачко пыли.

Руди кивнул и подтянул колени к груди, глядя на юношу, который явился словно из ожившей сказки.

- А если сердце хочет на покой? Если жизнь без любимого человека не мила? - спросил он с тоской.

- А он хотел, чтобы ты умер вместе с ним? - спросил юнец.

- Нет, - ответил Руди, потупив взгляд. - Просил меня, чтобы я жил. Телом своим от беды и боли закрывал. Хотел, чтобы я обрел свободу.

- Ну, так порадуй его душу, - посоветовал принц. - Живи и дыши полной грудью. Лети к свободе, ковыляй, ползи. Хоть что-то делай. Быть может тогда и ощутишь, что стало легче и раны на сердце возможно затянутся, оставив лишь рубцы.

Руди приуныл, но над словами юноши решил подумать.

Так месяцы прошли.

Он жил в стене, питался подаяньем, пытался отыскать тот призрачный смысл, что должен был наполнить его жизнь. А с приходом лета, когда смог выбираться на улицу, он доковылял до орешника и проверил землю вокруг него. Подарков не было. И надежды не осталось.

Посидев немного под шероховатым стволом, Руди вернулся в стену, где поджидал его крысиный принц.

- Ну что ж, пора мне в путь, - сказал он с добродушной улыбкой на тонких, почти незаметных губах. - Возьми вот на память обо мне и о своем любимом барде. - Он вытянул руку и вложил в ладонь мальчишки красивый драгоценный медальон на серебряной цепочке. - Он обещал тебе дары из диковинных мест и рассказал обо мне. Вот, это дар из крысиного града. Носи его и не снимай. Пусть он тебя от бед хранит.

- Спасибо, - молвил Руди и сглотнул тяжелый ком, застрявший в горле. Прижал подарок к груди и с грустью посмотрел на принца. - Не свидимся мы снова?

- Как знать? - ответил юный оборотень. - Если отважишься на вольный путь ступить, быть может, пересекутся наши дороги. Прощай.

Юноша накинул капюшон на голову и, резко развернувшись, исчез в узкой расщелине, что вела прочь за стены града. А Руди, спрятав медальон под одежду, вернулся на улицы, которые заполонили голодные люди.

Крысы, что до сих пор не ушли из града, за зиму сожрали все запасы зерна, и на поля нечего было сеять. Город жил на подаяние соседей и на озимой пшенице, но грызуны подпортили и ее, надгрызли, нагадили, заразили различными хворями, от которых город медленно умирал.

Руди, хоть и было жаль людей, он все же считал, что поделом им досталось. В прошлом году они не захотели кормить крестьян, отобрав у них последний хлеб, а в этом умирают сами. К осени все стало еще хуже. Руди пришлось уходить все дальше в лес, чтобы раздобыть себе еду. А в городе уже пошел слух о том, что люди убивают себе подобных, чтобы прокормиться. Настали суровые времена. И Руди решил, что достаточно окреп, чтобы уйти в странствие. Он хотел дождаться праздника Урожая, когда из столицы приедут обозы с провиантом и вином, и когда все захмелеют, стащить пару булок хлеба и рыбы себе и Паршивцу в дорогу.

Но в предпоследний перед праздником день случилось небывалое.

Явился в город крысолов.

***

Славен и прекрасен город Бемиттельт. Красив и статен, добр, богат и сыт. Так гласила большая надпись над воротами в высокой каменной стене. Но крысолов ее читать не стал. Он хмуро шел вперед, пиная запыленными носками своих потертых временем сапог мелкие камешки да клочья вязкой глины. Он шел, прихрамывая малость. Он не смотрел по сторонам. Не видел трупы крысок, что жители развесили на стенах. Повешенные тушки, словно флажки на День Рождения града, были облеплены мухами и привлекали воронье, которое теперь без устали кружилось над городом. Жители Бемиттельта замирали и затихали, когда чужак шел мимо них. В своем черно-красном камзоле, в коротеньком плаще, что закрывал лишь спину, и с древней флейтой в руке, затянутой перчаткой.

- Смотрите, крысолов! - где-то кричали радостно и споро. - Теперь уйдет беда из града. Теперь мы заживем!

Кривились губы чужака в презрительной усмешке. Глаза сверкали, но густая тень от шляпы прятала лицо. Чужак ничего не видел, лишь ратушу, к которой шел.

И вот вошел он в темное прокопченное жировыми свечами помещение. Здесь не было ни лоска, ни тепла. Крысы забрали все.

- Вы кто?! - в процессе заседания не рад был бургомистр новичкам, к тому же из чужих земель.

- Я слышал в городе напасть, - прошаркав к креслу, заявил вошедший скрипучим хрипом, от которого у городских советников вмиг вытянулись лица. - Моя работа крыс ловить и уводить из града. Они за мной как завороженные следуют. Тому меня учили с ранних лет. Крыс завлекать от мала до велика. Лишь старых оставляю я в домах. Тех, что уже ни убежать, ни защититься не смогут.

О крысоловах ходила разная молва. Кто-то считал их избавленьем от напастей. Кто-то предвестниками горя и чумы. Но бургомистр, судья и преподобный епископ были рады и такому гостю. Готовы были горы злата обещать, лишь бы избавил город от мерзких тварей, дьявольских созданий.

- О, добрый господин, мы так вам рады! - бургомистр тут же залебезил перед пришельцем. 

Он подошел и хлопнул незнакомца по плечу, но тут же отнял руку, с удивлением косясь на свою обожженную ладонь.

- Не стоит. - Повел плечами крысолов и поудобней умастился в кресле. - Камзол мой для крыс опасный, да и для людей не меньшую опасность несет. Мне бы вина. Мне бы поесть с дороги. Уверен, у вас есть краюха хлеба да доброе вино.

- Конечно, есть! - воскликнул преподобный и тут же бросился к коморке, в которую вела совсем неприметная дверь.

- Так что же, вы, и правда, крысолов и крыс из града сможете убрать? - Сдержать судья волнение не мог, и враз перешел к делу.

- Смогу. - Усмешка на губах пришедшего была остра и ядовита. - Всех до единой уведу, но плата будет велика.

Тут из коморки высунулся епископ и, просеменив к столу, поставил перед крысоловом бутыль вина, сыр с хлебом и несколько копченых кусков мяса.

- Вот, угощайтесь, добрый господин, не брезгуйте. - Епископ поклонился и отошел на несколько шагов, делая вид, что не замечает гневных жадных взглядов, какими на него смотрели судья и бургомистр.

Крысолов к бутыли приложился, зубами вытащил пробку и отпил вина, но тут же выплюнул его, ладонью губы утирая.

- Прокисло, - холодно сказал и отшвырнул бутыль подальше от себя. 

Стекло разбилось, и густая жидкость растеклась по каменному полу, напоминая кровь. А крысолов продолжил: 

- За свою услугу хочу я злата столько, сколько смогу унесть. Других условий не приемлю.

По залу пробежался шепоток. Городские главы собрались в кучку и совет держали. Шептались, переговаривались, спорили, косясь на чужака. И к выводу пришли, что хромой и щуплый, он злата много за собой не унесет. Потому и согласились.

- Крепко вовеки слово крысолова, - холодно сказал чужак и, кулаком ударив по столу, поднялся с кресла. - Всех крыс с собою заберу. Ни одного крысенка не оставлю в славном граде. Лишь старых, что бежать и драться не способны. Тех сами выловите всех до одного. Коты с ними справляться будут без помехи.

- Ну, по рукам! - провозгласил тут бургомистр и хлопнул по столу ладонью. 

Ему вторили судья и епископ. Гул по залу пробежал и вылился на улицу. Глашатаи бежали по улочкам и призывали всех людей к спокойствию.

А крысолов вышел на площадь и у фонтана встал. Лениво огляделся по сторонам и прикрыл глаза, вдыхая полной грудью смрадный дух проклятого города. Потом он шумно выдохнул и сплюнул на камни мостовой. Еще раз оглянулся и флейту поднес к губам.

Мелодия полилась рекой, и Руди покачнулся. Мир на единый миг словно истаял, истончился, смазались все краски, смешиваясь в один безумный мазок. А после все вернулось на круги своя.

Толпа редела. От мелодии, что жутким холодом пробрала тело, люди бросились врассыпную. Хватали на руки детей, мужья обнимали жен и уводили их прочь от человека, который размеренной поступью двинулся к воротам.

А Руди, словно завороженный смотрел вслед крысолову, рассматривая его фигуру цепким взглядом. Худой, высокий, хромой, с тенью глубокой черной скорби на уродливом лице, в одежде странной, что издавна считалась несчастливой. Щеки мужчины надувались, грудь глубоко вздымалась и опадала, а тонкие пальцы быстро бегали по флейте. Ноги легко несли его к выходу из города. Он даже начал пританцовывать в такт своей мелодии. И, вдруг, из всех щелей, из всех домов, из всех амбаров и канав полезли полчища крыс и поспешили вслед за заклинавшей их мелодией. А Руди, сам не понимая, что так влечет его неодолимо, поковылял вперед, стараясь поспевать за крысоловом.

Он шел, смотрел на крыс, что бежали к своей смерти, и думал, что все это жестоко и несправедливо. Животные умрут, но город это не спасет. Зерна уж нет, поля засеять нечем, все съели не только крысы, но и люди. Так почему же платят по счетам невинные божьи твари, а не истинные виновники всех бед?

Крысолов танцевал, крысы, вереща, бежали следом, а Руди, пользуясь тем, что стража ушла от ворот, решил, что не сыщет лучшего времени для побега. Но перед тем как свернуть на главный тракт, он хотел поближе рассмотреть немолодого уже мужчину. И убедиться, что взгляд его не обманул. А еще спросить, откуда этот человек узнал их с Францем уговор?

Мелодия рождалась в сердце, шла из глубин немой души. Лилась над городом, звучала в закоулках улиц...

...То шепот ветра завывал в каминных трубах, то бились ветви голые в окно... осенний ветер. Сырость и ненастье. Рваные лоскуты тумана над рекой. Истлевших листьев запах. Сладкий запах тлена. Холод могилы каменной...

И человек на валуне сидящий. Он смотрит вдаль так, словно там, за горизонтом жизни, есть что-то, что дороже всех богатств. Худой и статный. В розовом плаще, накинутом на плечи. Иль белый плащ, и то лучи заката окрашивают его в странный цвет садовых роз?

Холеные ласкают пальцы серый мех пригревшейся на сильном плече крысы. Та щурится и льнет к ладони головой.

- Кто вы?.. - безмолвно, сил ведь нет. Истлели силы... запах смерти близко... и час совсем уж близок...

Но человек услышал. Повернулся, и взору лик предстал - кровавый лик и сетка изумрудной паутины...

Льется из флейты музыка. Звучит пронзительно, и люди убегают. Никто не хочет преграждать путь крысолову. И он идет легко, непринужденно. Со скукой на лице и с камнем, что в груди давно уж заменил живое сердце. От звуков, что играл он, скрылось солнце. День ночью обернулся в тот же миг. Крысы пищат, бегут за своей смертью. А смерть играет колыбельную душе...

...То шелест трав, то крик нежданный птицы. То треск огня в костре и тихий голос чужака...

- Бери... храни... и слушай... слушай... слушай... иди на зов... иди... и жди... и жди...

Слова клеймом на сердце выжигает. Слова как шрамы что не залечить. Слова... и флейта в длинных тонких пальцах, что в отблесках костра как лапки паука...

Ворота миновали. Стража в сторонку отошла и не мешает крысолову выводить из города отродье. Никто не лезет. Никто не преграждает путь. Мир в мареве кровавом утопает. Мир погружается во тьму. И шелест лапок, писк, цокот коготков по камням... идут, бегут, торопятся на встречу и льется музыка из деревянной флейты старой...

...То песнь сверчков в траве, то волчий вой... то крик пронзительный ночной суровой птицы...

Флейта в руке. Зажата крепко, словно намертво вцепился. Туман рассеивается, боль истончается как мир вокруг. И человек стоит у входа из пещеры. Стоит и смотрит в никуда, в ночную мглу. И крыса на его плече шевелит усиками, пробует на вкус сгущающийся сумрак. Костер почти погас, но холод не приходит.

- Помни. И храни...

Последние слова, и на прощанье взмах рукой холеной. Тьма поглотила незнакомца в тот же миг. Лишь звон чего-то оглушил внезапно. И тусклый блеск ударил по глазам, привыкшим к темноте.

- Постойте! Подождите! Обронили! - голос хрипит, не затянулась рана. Не зажила, теперь кровоточит и заливает горло алой кровью.

Сил нет, но все же несколько шагов он может проползти до выхода из грота или пещеры, в которой пребывал.

- Постойте... погодите... - пальцы сомкнулись на изысканной подвеске, украшенной причудливой резьбой и каменным рисунком. Драгоценность, какую не сыскать. - Вы обронили... сударь, заберите...

Но только ветер был ответом никого из ниоткуда...

Ворота миновали все. И крысолов, танцуя и играя, пошел к большому озеру, краев которого не видно и при солнце, что уж о мгле предгрозовой сказать. Танцует крысолов, хромая с каждым шагом все сильнее. И Флейта пальцы жжет. Но он идет вперед... вперед... вперед...

...То дерево свои плоды кидает наземь. Те сладкие плоды, что он вкусил однажды из любимых рук. Ложится драгоценность в могилу под орехом. И слезы жгут глаза, но он молчит. Он нем. Подарок. Обещание... могила... время придет, и встретимся мы вновь. В могиле иль на небе. В земле иль под водой. Мы встретимся...

- Я обещаю...

Потом были дороги. Бесчисленное множество дорог. Они сменялись, извивались, в узлы закручивались будто змеи, которых разбудило солнце.

Камин горит так жарко. Гул голосов в хмельном угаре тонет. Кружка паршивого и кислого вина. Краюха подгорелого и горького на вкус ржаного хлеба. И Флейта, что зажата в кулаке как память, как кинжал, вонзенный в сердце, вдруг засияла, и померк весь мир, покрывшись серым пеплом памяти и гнева.

И вот он здесь. Поет скорбную песнь для крыс. Поет и на погибель их ведет. Как и сказал главе прогнившего до камней Бемиттельта, всех выведет. Всех до единого, оставит только старых. Оставит тех, кто канет в темноту предсмертных мук.

Вот берег уже близко. И твердь земная шатким дном лодчонки маленькой сменилась. Плывет по озеру корытце дряхлое, а крыски следом. Заходят в воду и идут... идут... идут... кому по пояс, а кому по горло, уж несколько макушек сгинули в воде, лишь пузырьками вспенилась подернутая рябью сильной гладь.

Все уж в воде, а лодочка все дальше заплывает. Последний крысеныш в озеро шагнул, и тучи на небе рассеялись мгновенно и озарило солнце головы детей, которых крысолов в пучину смерти завлек своей дудой.

Вот серые, вот беленькие кудри, вот русые, вот черные, а там, почти у берега...

О, Боги! Нет!

Как вспышка света, как яркий согревающий огонь. Рыжие пряди, в коих солнышко играет, признав свое дитя...

И флейта выпала из ослабевших пальцев. Пронзила боль разорванное в клочья сердце. Сдавило горло.

Помни... помни... помни...

Он помнил слишком хорошо. И крики, и мольбы. И страх, что душу резал, и ужас, что затмил собою все. И скорбь, в которую оделся словно в саван.

- Не смей! Не надо! Не иди!

Франц выпрыгнул из лодки и поплыл, расталкивая трупики руками, и молил, чтобы мальчишка дальше не ступал. А флейта все играла и играла, и Руди шел на зов ее как все, кто утопился, иль только был готов смерть встретить в мягких водах. Уже по пояс было озеро, по грудь... по шею...

- Стой! Я умоляю, стой! - Франц плыл, что было сил. 

Слез пелена седая мир путала и преграждала путь размытою стеной, но он не сдался. Все плыл и плыл вперед, пока не смог схватить глотающего воду мальчугана и потащил его на берег, выбиваясь из сил и умоляя того жить.

- Кто ты такой? Что за злая шутка? - Руди барахтался в воде, вздымая брызги, а крысолов, чьи слезы ручьем лились по мокрому лицу, тащил его на берег, отталкивая тушки утонувших крыс. - Зачем надел на шляпу ты орешки? К чему эта жестокая игра?

- Тебе нельзя! Тебе не надо в воду. - Все не унимался Франц. Он слов не разбирал. Страх затопил его сознание потоком безумия и ужаса. - На берег, ну давай же, не противься. Молю тебя, не дай мне потерять тебя еще раз.

- Отдай орешки мне, жестокий человек! - закричал Руди, начиная бить незнакомца кулаком по сильному плечу. 

Боль острою иглой пронзила сердце, и Руди, извернувшись, руку протянул, чтобы сорвать намокшие от брызг плоды, что были приделаны к шляпе его брошкой. 

- Отдай мое... это мое... мое! - он всхлипнул и глотнул воды, закашлявшись от привкуса озерного ила. 

Но крысолов уж твердо встал на дно и поволок его на берег.

- Отдам. Отдам. Я все тебе отдам, как обещал когда-то. - Франц вытянул мальчишку из воды и обессиленно упал на землю. 

В голове шумело. А грохот сердца оглушал, бил молотом в виски. Но менестрель не отпускал промокшего до нитки юношу и прижимал к себе, боясь, что тот последует за флейтой, как и остальные. 

- Ты только не иди туда. Ты только не иди. Мой Руди, я прошу тебя, живи. Живи, ведь в твоей жизни солнце. Ты свет мой, ты мой воздух, моя жизнь. Живи, мой Руди. Все тебе отдам. Все до последнего вздоха.

- Не говори мне этих слов! - закричал Руди, закрывая уши руками. - Он умер! Как будто бы этого мало? Как будто бы этого недостаточно? Не мучай меня... не мучай...

Он отвернулся от крысолова и из-за пазухи его выпал подаренный крысиным принцем медальон, который мерцал в такт обезумевшему сердцу.

Блеск яркий, отражение от солнца, на миг лишило зрения певца, и он зажмурился, но перед тем как смежить веки, Франц узнал ту драгоценность, что оставил для Руди под деревом.

- Я думал, что ты умер, Руди, - вжимаясь лбом в плечо мальчишки, прошептал бард. - Подвеску эту я оставил под деревом, как обещал. Судья ведь приказал тебя повесить. Меня они отволокли в пещеру, что поодаль от города, и там оставили ждать смерти. Вояка, что хотел мне горло перерезать, чего-то испугался в последний миг, и дрогнула рука. Порез пришелся выше.

Руди замер. Застыл недвижно. Надтреснутый, знакомый голос, хоть и чужой одновременно, прокрался в тело сильной дрожью. Песнь флейты стихла, оборвалась и словно в ответ тишине, послышался из града Бемиттельта истошный вопль людей.

- Мне отдал медальон крысиный принц, - сдавленно молвил Руди и, запрокинув голову назад, вонзился взглядом в голубое небо. 

Но все что видел, только цвет, а очертания, границы, яркие лучи, все расплывалось перед взором...

- Крысиный принц? - Франц вдруг повел плечами и сел, увлекая мальчишку за собой. – А, впрочем, и не важно. Ты жив и это главное. 

Вой голосов, идущий из-за стен, был словно песнь для сердца, но также говорил, что было бы неплохо уйти с дороги обезумевшей толпы. 

- Я думал, что ты умер. Я думал, что тебя уж не увижу. И я вернулся в этот град по зову. Теперь же я свободен. Всех крыс я истребил, как мне велел тот странный человек, что выходил меня после ранений. - Франц отстранился от Руди на мгновение, и, обхватив его лицо ладонями, взглянул в большие, полные тоски глаза мальчишки: - Я заплатил немыслимую цену. Я заплатил своей душой и жизнью за побег, которому не суждено было свершиться. Я не жалею ни о чем. Идем со мной. Идем, и шелест листьев нам станет колыбельной на века. Идем со мной, мой теплый лучик света. Идем, тебя я не хочу вновь потерять. Мой Руди, мой, прекрасный нежный Руди... 

Франц покрывал лицо мальчишки поцелуями, он собирал губами крупинки слез. Соленые, колючие, они были нектаром. Они были вкуснее многих вин, что пробовать когда-то приходилось. 

- Идем со мной...

- Ты жив? - спросил мальчишка, едва дыша от страха. Быть может это лишь ужасный, злой обман? Иль магия, что могильной тьмы черней? - Мне сказали, что ты умер...

- Я... - Франц на миг задумался. - Я думал, что я умер. В тот миг, когда услышал приказание судьи повесить тебя, моя жизнь оборвалась. Душа застыла, замерла в тот час. И свет померк, и больше не светило мне солнце. И луна погасла. Мой Руди... для тебя я буду жить. Я для тебя буду дышать. И сердце мое биться будет лишь для тебя.

- Скажи мне... - голос дрогнул, и немеющие пальцы сжали плечи насквозь вымокшего барда. - Скажи, что знаем только мы... чего никто и никогда не слышал. Скажи, чтобы узнал я, что это ты... чтобы узнал я, что это не обман, не морок. Скажи мне, Франц, ведь в тот день я тоже умер, и воскресить меня уже не так-то просто!

- Сказать? Но что могу я?.. - Франц хмурил брови и кусал губу, но тут же вспомнил кое-что. - Я не воин, Руди. Я не вельможа и не принц. Я слаб. Я не могу противиться ни Зельде, ни судье. Я лишь бродяга, странствующий по миру... ты говорил тогда, что я сильней, чем думаю, но ты так ошибался. Тебя я защитить от них не смог. Не смог и спрятать. Да и сам погиб, позволив им тебя убить. Бродяга, которому в один ужасно жаркий день посчастливилось встретить дитя солнца. Прекрасного и озорного мальчугана, накормившего меня орехами и познакомившего с преданным котом по имени Паршивец. На его ободранном ухе есть пятнышко как звездочка. А у тебя на пояснице россыпь мельчайших родинок. И ты просил меня наутро уходить из града, но я решил остаться. И не жалею. Ни на вдох. Ни на мгновение.

- Франц... - Руди разрыдался уже на третьей фразе, но напоследок и вовсе в голос взвыл и сжал в объятиях менестреля. 

Он ведь совсем за ним не плакал. Немного только, после пробужденья, ну а сейчас плотину его горя прорвало, и он захлебывался собственным отчаянием, словно снова канул в воду. 

- Забери меня отсюда. Забери из этого кошмара. Даже если ты мертвец, даже если морок, даже если сам Дьявол. Забери... забери меня с собой. Моя жизнь... мой воздух... моя живительная влага... мой менестрель. Моя немыслимая боль. Мой сладкий мед. Мое забвенье...

Руди выдохнул гортанный стон и впился в губы барда поцелуем, до боли сжимая пальцами мокрые пряди его волос.

Вкус поцелуя обжигал смертельным ядом. Но сладок яд сей был, и так желанен, что Франц готов был пить его до дна. До самой смерти, до полного забвенья, но и тогда, он знал, он верил в это, их с Руди путь будет одной дорогой. Ухабистой и каменистой, и совершенно точно не простой, усеянной осколками надежд и жизней. Но это их путь. Путь чрез боль, который они вместе миновали.

- Идем, - прошептал он жарко в губы Руди и поднял его на ноги. - Идем. Сейчас уж все очнутся, но не погонятся за нами, не робей. Надежды их все в озере остались. Как ты слезами захлебнулся, как захлебнулся кровью я, теперь весь город будет пожинать плоды трудов своих, своих деяний. Идем.

Руди на миг застыл и с силой сжал влажные пальцы менестреля. После чего медленно оглянулся и посмотрел на озерную гладь, по которой, мерно покачиваясь, плавали трупы детей и взрослых, мужчин и женщин, младенцев, юношей и девушек, их бледные лица и пустые взгляды отражались в глазах мальчишки, как бывало, отражался в них блеск молодой листвы.

Франц так же замер, ожидая приговора. Но Руди, отвернувшись от людей, покрепче сжал его худую ладонь и молвил:

- Я рад, что в озере не крысы. - И, сделав вдох, направился вперед, пусть медленно из-за сильнейшей хромоты, но с полною решимости душой.

Франц промолчал и слабо улыбнувшись, последовал за юношей, сжимая пальцами его горячую ладонь.

Ярко светило, распаляясь, солнце. Сияло небо чистой синевой. Из города к озеру уже бежали люди. Над озером кружило воронье. Но все это осталось далеко позади.

Франц шел вперед, глядя на дорогу, что убегала лентой вдаль. Руди шел рядом, сильно хромая, но поступь его была твердой и уверенной.

Мир улыбался им. Мир, который отверг их когда-то, сейчас открывал свои объятия, чтобы согреть своих искалеченных детей. Чтобы исцелить их души и тела. Мир ждал их, и они шли к нему. К своему миру. К своим мечтам. К своей любви.

А где-то на вершине холма стоял путник в чуть запыленном розовом плаще и алой маске, скрывающей лицо. Он поглаживал за ушком серую крысу и смотрел на долину, провожая взглядом две уходящие вдаль фигуры.

- Теперь ты счастлив? - спросил он у своего спутника.

Крыса в ответ только взобралась к мужчине на плечо и, что-то ворчливо пропищав, благодарно потерлась холодным носом о его впалую щеку.

- Что ж, тогда в путь. Нас ждут еще дела.