***

Руди просидел в кустах у ворот пока не стемнело. Он все с замиранием сердца ждал, когда же объявятся дружинники, чтобы забрать Франца в тюрьму. Но служители закона так и не пришли. И Руди ничего не оставалось, кроме как покинуть свой пост и идти прислуживать к столу.

Судья, к которому парень теперь боялся даже приближаться, казалось, вообще его не замечал. Он о чем-то размышлял, глубоко погрузившись в свои думы, и вскоре удалился, бросив слугам, чтобы его не беспокоили до утра.

В любой другой день Руди все равно не рискнул бы покинуть свою комнату до часа Быка, но сегодня, после всего пережитого, он не мог просто сидеть взаперти и ждать милости от богов, что они отведут от него беду в лице разъяренного господина.

Едва весь дом отправился молиться, мальчишка выбрался из комнаты через небольшую отдушину и, бесшумной тенью юркнув через двор, забрался на чердак конюшни.

Там было все еще душно, но для Руди это удушливое тепло было как спасение. Он и сам не понимал, почему так мерзнет. Но все его тело прошибало от дрожи, да такой сильной, что у него зуб на зуб не попадал. Впрочем, даже эта духота не могла его согреть. Лишь руки Франца, который сейчас, как и все в доме, вынужден был сидеть в комнате до окончания вечерни. Ну а после, кто знает, придет ли он? Быть может судья приказал тайком убить неугодного менестреля?

Губы задрожали, но Руди сделал глубокий вдох и прижал ладонь ко рту, сдерживая всхлипы. Франц просил ему верить. Обещал вернуться. Обещал ждать. И нужно было, во что бы то ни стало, выдержать еще несколько часов разлуки.

Чуть успокоившись, Руди прилег на сено и, подложив ладони под голову, прикрыл глаза.

Усталость, боль и страх сморили его и окунули в ворох мимолетных, но очень страшных кошмаров.

***

Молитва - лицемерное прошение у Бога всяких благ. И это надо было пережить. Франц не просил ни блага, ни заступничества. Все время он ждал, пока сможет покинуть комнату и взобраться на чердак, чтобы там покорно ждать своей участи. Единственным судьей и Богом для него был Руди. Ему бард полностью отдал себя.

Еще Франц думал о словах судьи. Мужчина бил мальчишку очень долго и яростно, а это значит, что тело у Руди покрыто ранами. И эта мысль не давала менестрелю покоя. После молитвы он подошел к кухарке и попросил у нее немного мази, что раны заживляет, сославшись на натертую мозоль. Женщина дала мазь в широкой плошке. Такую пряную, что резало глаза. И Франц, взяв с собой отрез из чистой ткани, которую ему так же заботливо вручила женщина, поплелся на чердак конюшни.

Ночь была темная, и менестрель не сразу увидел в ворохе сена щуплую фигурку Руди. А как глаза привыкли к темени, то быстро подошел к мальчишке и, присев у его ног, осторожно прикоснулся к острому плечу.

- Руди, мой лучик солнца, ты ко мне пришел, - сказал бард с улыбкой грустной и печальной и, подобравшись выше, провел рукой по голове юнца, нежно перебирая его прядки. - Проснись. Иль лучше спи. Ты так измучен, что мое сердце сжимается от боли и тоски.

В сплошную вереницу беспокойных сновидений вливался тихий голос, знакомый и родной до боли. Руди вздрогнул и, толком не проснувшись, вскинулся и, обняв менестреля, прильнул к нему, прячась от беды и страха.

Пришел? Или это только сон, что сменится кошмаром?

- Мой милый Руди. - Франц обнял мальчишку и, стараясь не тревожить его раны, прикоснулся к взмокшему виску губами. - Тебя же лихорадит! - воскликнул он и тихо застонал. – Несчастный! Сколько боли... и все из-за глупой девчонки. - Горячие слезинки скатились по щекам мальчишки и промочили рубаху на плече у Франца. - Не плачь. Я исцелю все твои раны. Ни одной не останется. Все прогоню невзгоды и печали. Тело твое так скоро заживет, что и не вспомнишь вскоре ты о боли.

- Зельда не сильно меня избила, - сдавленно молвил Руди, глотая колючий ком. 

Он хотел бы пожаловаться, хотел бы рассказать, что с ним делают, но он боялся, что тем самым навлечет на Франца беду. Или того хуже, что парень начнет испытывать к нему презрение.

- Тебя судья бил тоже. - Вздохнул Франц. - Он сам сказал. И мне думается, что его удары были куда сильнее. Ты раны промывал? Тебя должно быть из-за них и лихорадит. Если хочешь, я помогу. Мне Маргарет, кухарка ваша, дала какой-то мази. Я сказал, что для меня. Снимай свою рубаху. Раны заживут, ты и опомниться не успеешь.

- Не нужно, я все промыл, - соврал Руди, затихая в объятиях парня, и лишь безумные удары сердца вторили пульсирующей в ранах боли. - Вчера я искупался в холодной воде и, должно быть, простыл. Но это ведь не страшно, верно? Это пройдет...

- И все же мазь тебе поможет. - Франц осторожно обнимал мальчишку, поглаживая его по плечу, стараясь не тревожить сильно раны. - Мой Руди, позволь тебе помочь. Я для тебя ведь ничего не пожалею. И понимание, что не могу помочь, меня терзает, ранит... убивает. Вся твоя боль, она занозой в сердце у меня сидит.

- Я не хочу... - тихо прошептал Руди и сжался весь, словно пытался спрятаться от неминуемой расплаты за свою слабость. - Не нужно... там нет ничего такого... тебе не нужно видеть... всего лишь несколько ударов ремнем... от этого еще никто не умирал.

- Прости. Прости мою настойчивость, - стараясь успокоить Руди, Франц тихо зашептал и принялся укачивать мальчишку в своих объятиях. 

Того трясло и не на шутку. И это напугало барда. Он не знал, как помочь, и оттого тьма растекалась по душе и ненависть рождалась в сердце. 

- Ты мазь с собой потом возьми, коль не желаешь, чтобы я смотрел. И как останешься один натри ей раны. Обещай мне, что сделаешь.

- Я не хочу один... я не хочу отсюда уходить. - Ему бы прикусить язык. Но сил сносить все эти беды, расплачиваясь за чужие ошибки, уже не осталось. - Я не хочу расставаться с тобой ни на мгновение. Я больше не хочу возвращаться в ту комнату. Я больше не хочу, чтобы это происходило.

Нежный, ласковый шепот и нарастающая лихорадка лишали Руди воли. И чем покладистее и добрее к нему был менестрель, тем сильнее он расстраивался, тем крепче сжималась на его горле холодная рука отчаяния.

- Я не хотел этого, поверь мне... - расплакался мальчишка, которому вдруг отчего-то показалось, что Франц все знает о том, что с ним делает судья. - Он заставляет меня, а если я не слушаюсь, то бьет так сильно, что я лишаюсь чувств. И я не могу убежать. Я должен отрабатывать долг. Эту проклятую корову. Но я уже не могу... не могу...

- Тише, мой милый, тише. 

Франц испугался. Руди говорил так тихо, но барду мнилось, что трясется дом от его крика. От того внутреннего вопля, что шел из самого израненного сердца этого измученного человека. 

- Я верю. Я верю тебе, - продолжал шептать Франц, пока мальчишка плакал и так цеплялся за него, словно тонул в пучине страха и отчаяния. 

И сердце кровью обливалось. И мир, казалось, мерк. И все на свете стало таким незначительным в сравнение с тем страхом, что в голосе звучал у Руди. 

- Ты никому и ничего не должен. Свободен ты. От уз и от оков. И я с тобой. Я никуда не денусь. С тобой останусь. Навсегда.

- Не уходи... - вторил словам менестреля Руди, сминая пальцами его рубаху, и прятал мокрое от слез лицо на широкой груди. - Что бы тебе обо мне ни сказали, не уходи. Не бросай меня одного. Мне нечего дать тебе взамен твоей свободы, но хотя бы еще немного... еще день или два... еще хотя бы день или два...

О Боги! Как же рвется сердце. Как больно слышать этот зов, что звучит в голосе мальчишки так отчаянно. И сердце, кровью истекает, стучит, колотится о ребра, словно хочет проломить их, чтобы выбраться на волю.

- Мой Руди, я с тобой останусь. Теперь ведь только ты над моей свободой власть имеешь. Тебе себя вручил я без остатка. Теперь ты мой владыка и король. Мой господин.

Мальчишка плакал долго. А Франц его баюкал и шептал слова любви. И видно от усталости и боли, Руди вскоре задремал.

Франц еще долго просто его нежил, к груди своей прижимал, укачивал как малое дитя. А после, убедившись, что сон крепок, он парня уложил на сено и, осторожно расстелив свой плащ, переместил на него худое и израненное тело. Раздел, и чуть не охнул от ужаса, что опалил сознание. Все тело хрупкое, худое было исполосовано рубцами. Яркие следы на бледной коже казались ранами смертельными и злыми.

Франц от ярости закусил губу. Сжал кулаки, стараясь себя сдержать, чтобы не броситься к судье и не забить его тяжелым батогом за то, что с Руди сотворил такое.

Но менестрель прогнал свою ярость. Сейчас важнее было помочь мальчишке хотя бы в малом. Он принялся втирать густую мазь в слегка затянутые корочками ранки. Руди шептал что-то во сне, стонал... бывало, плакал. Но скупо, словно слезы все уж вылились давно и испарились под палящим солнцем. И каждый стон был как удар ножа под ребра Франца. Больно и тоскливо. Тревожно.

И бард вдруг понял, что уйти не сможет. Пока не вырвет юношу из лап ублюдка, прячущегося под личиной праведника. Он что-нибудь придумает. Есть день. За ним еще один. Это не мало. И этого вполне может хватить на то, чтобы придумать план побега. И пусть рискнуть придется головой, Франц был готов к подобным последствиям.

Проснулся Руди глубокой ночью, когда сквозняк прошелся холодом по влажной коже. Одежда и волосы его были мокрыми от пота, но тело больше не болело так, словно его начинили щепками. К тому же еще и Франц был рядом, обнимал бережно, сопел тихонько, уткнувшись носом в его макушку. И мальчишка, слабо улыбнувшись, придвинулся к поэту ближе, умащиваясь в его объятиях так, чтобы можно было согреться.

А когда менестрель от этого движения вздрогнул, Руди ласково провел ладонью по его груди.

- Спи... спи, со мной все хорошо, - тихо молвил парень и вновь прикрыл глаза.

Сон Франца был поверхностным и очень уж тревожным. И стоило мальчишке шевельнуться, как сгинул он. Ласковые слова. Нежные прикосновения. Мальчишка был так трепетен, что сердце вновь сжалось в комочек.

- Тебе получше? - негромко спросил Франц и приобнял мальчишку крепче, укрывая плащом и кутая его как в кокон. - Уже не так больно? Иль все еще болит? Ну что я говорю, конечно же, болит. Тебе досталось. Боги! Как можно быть такими жестокими? Да даже звери и то добрей.

- Ты видел? - покой с души как ветром сдуло, и Руди сделал шумный глубокий вдох. - Не стоило тебе смотреть. Так не всегда бывает. Лишь если я не слушаю судью и Зельду. Так не всегда...

Он уткнулся лицом в грудь менестреля и, прижав ладонь к его животу, стал ласково чертить кончиками пальцев на ткани замысловатые узоры.

Движения юрких пальчиков рождали в теле сумасшедший жар. Плоть наливалась силой от этих простых действий. А сердце, обезумев от любви и страсти, пустилось вскачь, беснуясь в груди.

- Я должен был тебе помочь хоть чем-то. - Бард шумно выдохнул и опустил веки, уступая блаженству ласки. - Такие раны сами не заживут и не затянутся. Теперь же все в порядке. Скоро от них не будет и следа. Я буду рядом. Я найду способ, чтобы выбраться отсюда. Чтобы забрать тебя из этой преисподней. Мир так велик, мой Руди, так огромен. В нем есть добро. Поверь мне, оно есть. Как жаль, что не могу забрать тебя отсюда я немедля. Это бессилие терзает мою душу, словно я угодил в чистилище. Прости мне мою слабость.

- В том разве есть твоя вина? - спросил Руди с грустью в тихом голосе. - И без того всему ты потакаешь... всем моим прихотям, всем просьбам в ущерб себе. Я не в обиде на тебя за слабость, которой в тебе нет. Тебе не за что просить прощенья.

- Нет, Руди, слабость есть. Я оказался не способен дать тебе защиту. Я не могу тебя немедленно забрать, хоть и хочу безумно это сделать. Я слаб настолько, что не могу противостоять судье и его дочке. Я ничего не могу сделать для тебя. И это убивает меня. - Франц шумно выдохнул и сжал руку в кулак. - Ведь я не воин. Я не вельможа. Я лишь бродяга...

- Ты тот, кто ты есть. И такой ты нужен мне, - проговорил Руди, и его сердце защемило от бесконечной нежности и признательности менестрелю. - Зачем мне воин, что будет считать меня трофеем? Зачем вельможа, для которого я лишь игрушка? - Мальчишка откинул голову назад и посмотрел в лицо поэта, которое очень смутно различал во тьме. - Тебе хочу отдать всего себя... а после слушать песни, что ты подаришь мне.

- Мой Руди. Свет моих очей. - Франц ласково погладил щеку парня и подарил ему глубокий поцелуй. - Ты щедр на ласку, добр, прекрасен. В мире нет слов достойных тебя. Все они лишь пыль. Лишь пепел, прах, горсть высушенной зноем земли, несущейся по ветру. А ты как драгоценный камень, что в скалы заключен до срока. Но рудникам не быть твоей извечной клеткой. Ты засияешь, стоит разломать оковы. Будешь ты искриться и радовать людей.

- Нет, лишь тебя... лишь ты мне нужен. - Чуть подрагивающие пальцы Руди скользнули вверх по груди менестреля и, мягко коснувшись горячей шеи, забрались в густую копну спутанных волос. - Когда сбежим, отдам тебе я все... тело, сердце, душу, мысли. Лишь ты мне будешь господином. Тебя лишь буду видеть я во сне и наяву. Заменишь мне весь мир, будешь моим лучом света в кромешной тьме. Франц, я люблю тебя. Люблю так сильно, что меркнет боль, уходит страх... и если ты будешь жить, то, что бы ни случилось, я вытерплю любое горе, любые беды, ведь буду знать, что где-то есть твое живое сердце, что бьется для меня.

- Значит бежим? Когда? Как скоро? - Франц оживился и почувствовал, как дрожь по телу волнами холодными проходит. - Тогда давай сейчас. Луна все еще высоко. До рассвета часа четыре не меньше. Мы успеем. Мы заберемся так глубоко в лес, что не найдут нас ни собаки, ни стража. Никто нас не найдет.

- Нет! Тише, тише... - Руди приподнялся вслед за севшим парнем и, прильнув к нему, прижал палец к его теплым губам. - Помнишь уговор? Ты мне безделицы, а я тебе записку, когда умрет отец... Помнишь? Я буду ждать тебя у нашего дерева в час быка. И мы уйдем, исчезнем, свободные от зла и обязательств.

- Но могут пройти годы. - Франц тут же опечалился и сник. - Я не к тому, что я тебя забуду или что сердце мое перестанет отзываться на любовь. О нет! Такому не бывать. Но я тревожусь. Тебя избили из-за глупости девчонки, а дальше что? А если тебя убьют, когда меня не будет? Я не смогу без тебя жить.

- Нет, - Руди лихорадочно облизнул вдруг пересохшие губы, - нет, не убьют, я не позволю. Я не умру. Помнишь, ты просил меня тебе поверить? Поверь теперь и мне. Я буду жить, покуда ты живешь. И мое сердце будет биться для тебя, покуда солнце навечно не зайдет. Но ты до именин со мной останься. Мне все же еще немного страшно, что нас, так или иначе, разлучат без права на последующую встречу.

- Останусь. - Франц кивнул и, обняв мальчишку, увлек его за собой. Вновь лег на сено, и, устроившись удобно, укрыл себя и Руди краем плаща. - А теперь давай отдохнем. Я утром отпрошу тебя со мной в город. Уйдем отсюда хоть на несколько часов. Развеешься, и страхи поутихнут. День будет светлым и пригожим. И будем мы одни. Совсем одни в толпе зевак и обывателей.

Руди кивнул покорно, и лицо его озарилось радостью. Еще немного счастья вдали от злого дома. Лишь несколько мгновений на фоне вечного потока жизни. Он готов был воспарить от счастья, довольствуясь даже подобной малостью. И прильнул к Франц, крепко его обнимая, чтобы и парень почувствовал, что все не так уж плохо. Покуда бьются их сердца, ничто им не помеха, ни беды, ни годы разлуки.

Франц улыбнулся, но стоило мальчишке умаститься поудобнее, как он нахмурился. Теперь же оставалось только ждать. Как глупо и как страшно. Ждать и желать чужой смерти лишь для того, чтобы обрести крупицу счастья? Нет, не крупицу, целые алмазы, целые шахты самоцветов и златой руды, которые скрывает огромное и пламенное сердце задремавшего мальчишки.

Пусть спит. Пусть отдыхает и забудет о невзгодах. Кто знает, сколько горя пережить еще придется им двоим. Поэтому минуты драгоценные покоя так бережно хранить он будет. Чтобы запомнить этот миг. Чтобы оставить его в своем сердце.