1

***

Как только за послом и слугами закрылась дверь, Сарах откинулся на подушки и, закрыв лицо ладонями, сделал глубокий обреченный вдох.

Усталость, копившаяся в его сознании последние несколько дней, сейчас проявлялась болью в висках и давящим чувством одиночества в сердце. И только прохладное тело Ширая, холодящее разгоряченную кожу, да стоявший за спиной наемник, преданно помахивающий опахалом, напоминали шаху, что он не один, и что теперь от него зависят не только жизни его подданных, но и судьба всего королевства.

А ведь Сарах и предположить не мог, что все обернется именно так. Что жизнь, обычно ласково улыбающаяся ему, вдруг, сверкнет в его сторону стальным оскалом отравленных клинков и в один миг вырвет из груди его сердце, лишь для того, чтобы, отрезав от него кусок, впихнуть обратно истекающий кровью скорбящий комок.

Шах тяжело вздохнул и закусил губу.

Всего десять дней назад он был лишь принцем, не знающим забот и тревог, весь досуг которого заполняли дружеские поединки с сыновьями вельмож, верховая езда по пустынным просторам Дэш-Минаба, да сочинение хвалебных од во славу прекрасных анисэ. Конечно же, помимо развлечений, Сарах занимался и государственными делами, но последнее слово всегда оставалось за Повелителем, а, следовательно, и ответственность перекладывалась на плечи того, кто принимал окончательное решение.

Как истинный сын своего отца и единственный наследник Великого шаха, принц с тщательностью и рвением изучал науки и вникал в политические тонкости правления. Отец настаивал на том, что будущий правитель должен владеть многими языками, чтобы во время переговоров не пользоваться услугами толмачей, которые очень часто попросту не могли в точности передать всю глубину сказанных собеседником слов, и оттого ставили под угрозу мирное сосуществование королевств.

Сарах учил всё, что говорил ему отец. Он внимал каждому слову шаха и запоминал все его советы, прислушивался к замечаниям и, исходя из них, самостоятельно принимал решения.

Самостоятельность была первой наукой, которую Сараху пришлось постичь, и которая оказалась довольно сложной. Парень набил не одну шишку, пока окунался в глубины такого простого, на первый взгляд, знания. Обломал не один зуб, вгрызаясь в извечные истины. Но, как бы тяжело ему ни приходилось, рядом всегда был тот, кто своей сильной и уверенной рукой мягко направлял его на дорогу справедливости и мудрой силы.

Десять дней...

Прошло всего десять дней, как не стало отца, а прошлая жизнь уже казалась Сараху чем-то безумно далеким, словно растаявший в предрассветном тумане сон.

Сарах до сих пор помнил ночь праздника Хад-Бесар так отчетливо, словно она была только вчера.

Город горел огнями. Яркие факелы и бесчисленные свечи освещали улочки Дэш-Минаба, превращая ночь в день и затмевая свет полной луны и сияние звезд. Город полнился звуками. Радостный смех мешался с переливами музыки и нестройным пением празднующих горожан. Прекрасные анисэ, закутанные в шелка и газовые покрывала, танцевали на площади, провожая прошедший год и готовясь встретить новый. Городская стража осыпала жителей серебром и златом, бросала под ноги всем не спящим в Святую Ночь сверкающие самоцветы, раздавала детям сладости и игрушки. Взрывались шутихи. На городских стенах колдовали пироманы, и в небе над городом распускались огненные цветы. И так до самого рассвета.

В Хад-Бесар не спят. В Хад-Бесар наслаждаются жизнью и благодарят Всевышнего за благодать, ниспосланную им: за урожай, за воду, за мир.

Но для юного принца праздник жизни обратился смертью и кровавым пиром стервятников, которые вдоволь полакомились трупным мясом. Он и сам оказался в опасной близости от неминуемой гибели, но божественное провидение, которое Сарах поначалу принял лишь за вздорную выходку взбалмошной сестрицы, смешало заговорщикам все карты.

В ту ночь, как только луна стала клониться к закату, Сарах, празднующий рождение Нового Года с остальными горожанами под видом обычного жителя Дэш-Минаба, поспешил во дворец. Повелитель не приветствовал подобного безрассудства и сильно разозлился бы, узнав о том, что сын, вопреки его желанию, отправился в город на общий праздник. Тем более что окончание Святой Ночи представители правящей династии должны были встречать в своих покоях с молитвой на устах. И потому, после нескольких часов, проведенных в радостной хмельной толпе, опьяненный восхитительным ощущением свободы от скинутых оков, принц все же был вынужден вернуться во дворец. Пробравшись в свои комнаты тайными ходами, о которых знали только правитель и наследник престола, Сарах неожиданно для себя обнаружил там ожидающую его очаровательную наложницу. Стремительно тающее настроение вновь расправило свои крылья, и принц подумал о том, что в этом году священный обряд будет не таким тоскливым, как все предыдущие. Но предаться любовному упоению, которого так жаждало исполненное энергией тело, ему так и не удалось. Наложница обеспокоенно поведала юному принцу о том, что его сестра задумала бежать из дворца, и что готовила свой побег именно на ночь Хад-Бесара, когда в толпе гуляющих горожан ее не смогут узнать и остановить.

Подобное известие совсем не обрадовало Сараха. Но покидать покои и спешить на поиски сестры было слишком опрометчиво. Он мог подставить девушку под удар и навлечь на нее гнев отца, что было бы подлостью по отношению к ней. И потому Сарах попросил наложницу привести к нему молодого евнуха, которого готовили ему в личные слуги.

Наложница упорхнула из покоев, и уже через несколько показавшихся бесконечными минут, вернулась с Латифом.

Юноша почтенно поклонился своему господину и покорно исполнил его приказание лечь в его постель рядом с наложницей. Без лишних слов, он, трепеща от внутреннего страха, который явственно читался в темных как ночь глазах, принял из рук своего господина витую золотую цепь и тут же надел ее на шею. Сам же Сарах, вслед за цепочкой, снял с себя золотые браслеты и украсил ими тонкие запястья парня.

Теперь в полумраке комнаты никто не сможет их различить, даже Повелитель, если ему захочется с самого утра навестить сына. А, увидев принца с наложницей, шах не станет тревожить их, и удалится без слов.

Убедившись, что евнух лег с наложницей в его постель, Сарах испросил у Всевышнего благословения и ушел.

До смены караула оставалось совсем немного времени, и потому он без проблем вышел все тем же тайным ходом в сад и поспешил к городским воротам.

Рабика, по всем его расчетам, не могла покинуть город так скоро. Ведь, чтобы выбраться из дворца, ей пришлось бы преодолеть не одно препятствие. К тому же сестра знала не обо всех тайных ходах, что, несомненно, играло принцу на руку. Впрочем, далеко идти не пришлось, и он поймал девушку уже в дворцовом парке.

Рабика пряталась в тени, затаившись словно хищный зверь у широкого ствола старого дерева, и вглядывалась в предрассветную мглу, высматривая стражу. Подобравшись к принцессе со спины, Сарах обхватил ее одной рукой за талию, а второй зажал ей рот, чтобы крики не привлекли внимания двинувшегося в их сторону караула.

Но уже через мгновение юноша и сам был готов заверещать от боли, когда острые зубки сестры впились в его пальцы, прокусывая кожу до крови.

В последующей неравной схватке пострадали не только пальцы принца. Нога была безжалостно оттоптана, колено несколько раз ушиблено, а живот и ребра то и дело встречались с острым локотком хрупкой анисэ.

Но, стоило Сараху заговорить с Рабикой тихим шепотом, как она замерла в его объятиях. Впрочем, этим ступором покорность девушки и ограничилась. И, когда он убрал ладонь от ее рта, принцесса с возмущением возвестила о том, что возвращаться не собирается, и все равно сбежит, если не этой ночью, так другой.

Сарах только горестно вздохнул и покачал головой.

Он понимал стремление сестры вырваться из золотой клетки и устремиться в неизвестность, чтобы окунуться в тайны окружающего мира. Принц знал, что девушка, страстно любящая оружие и схватки, не сможет долго сидеть в четырех стенах, да и бушующая внутри неё сила просто не позволит ей оставаться примерной женой и вести жизнь кроткой и послушной анисэ. Но помочь сестре Сарах пока не мог, хоть давно уже вел переписку с одним из лучших мастеров Седьмого Перекрестка. В своих письмах он просил предоставить Рабике место ученика в легендарном отряде наемников, чтобы помочь принцессе раскрыть всю мощь её внутренней силы, и научить девушку управляться с ней. Но как уговорить Повелителя согласиться с подобной затеей, юноша не представлял.

Хотя, учитывая характер отца, и его неомраченные условностями взгляды на воспитание детей, Сарах был уверен, что рано или поздно тот позволит дочери идти за своей мечтой.

А потому он уговаривал сестру вернуться. Просил ее не принимать поспешных решений, и обещал сделать все возможное, чтобы все ее чаяния осуществились уже в самом скором времени, но для этого ей надо было вернуться во дворец и покорно ждать.

Рабика с трудом, но все же согласилась. В конце концов, она прислушалась к советам брата, но поспешила предупредить, что долго ждать не намерена. Подобное упорство сестры было Сараху по душе, и именно это качество окончательно уверило его в том, что он поступает правильно. Заверив девушку, что постарается уладить всё как можно скорее, он повел ее ко дворцу в обход стражников, которые направились к дальней стене сада.

Проводив Рабику одним из потайных коридоров прямо к ее покоям, принц пожелал девушке хорошего дня и, тенью юркнув в узкий лаз, уже через несколько минут оказался у двери в свои комнаты.

Но, стоило ему переступить порог, как в нос ударил сильный запах крови. Даже смешанный с тяжелым ароматом благовоний, он явственно ощущался в душном помещении, вызывая легкие приступы тошноты.

Сердце пропустило удар. Всего на миг Сарах застыл, с ужасом глядя на бездыханные тела слуг, укрытые окровавленным покрывалом. Ему понадобилось всего несколько мгновений, чтобы осознать то, что произошло. Сдерживая рвущийся из горла вопль, принц отступил обратно в тень, и быстрым, срывающимся на бег, шагом, бросился к покоям отца.

Впрочем, он знал, что увидит в комнате Повелителя, и это знание рвало его сердце на клочки и терзало вопящую от страха и боли душу.

Рыдания душили принца, когда он сидел у кровати отца и сжимал его еще теплую ладонь в своей. Слезы обжигали щеки и падали на морщинистую кожу всегда ласковых рук, которые Сарах целовал, моля Всевышнего о том, чтобы всё оказалось лишь кошмарным сном. Но Творец словно не слышал его просьб. И потому принцу ничего не оставалось, кроме как подняться с пола и дрожащей рукой закрыть глаза Повелителя, в которых, вместо привычной доброты, теперь навсегда застыло удивление и разочарование.

Сарах не помнил, как вышел из покоев отца. Не помнил, как пробирался тайными ходами в город. Не помнил, сколько времени ушло, чтобы найти дом, дорогу к которому в любой другой день он отыскал бы даже с закрытыми глазами. Но, стоило принцу переступить порог и окунуться в шум и духоту мейхане, как он словно очнулся от странного оцепенения. И только слова, случайно подслушанные им в одном из укромных уголков дворца, продолжали звучать в ушах. Слова о предательстве, о подлом и вероломном нападении, и о свержении династии, которая на протяжении всего своего правления заботилась лишь о процветании королевства.

Галдящие наемники не замечали своего принца, продолжая праздновать Хад-Бесар. Они смеялись, танцевали и тискали женщин. То тут, то там слышался звон бьющихся друг о друга чаш, наполненных араком, и раздавались восхваляющие шаха возгласы. Кто-то затянул похабную песню. В углу заверещала женщина, и следом за этим послышался громогласный хохот. Два наемника, что-то не поделив, затеяли драку, и теперь катались по полу мейхане, вздымая клубы пыли и сбивая с ног столпившихся вокруг соратников. У самой дальней стены зала, под лестницей, ведущей на второй этаж, четверо мужчин играли в кости. Один из них выиграл, но порадоваться сорванному кушу ему не позволили усомнившиеся в его честности товарищи. Впрочем, лязг оголившегося оружия быстро сменился гулким звоном медных кубков, когда сообразительный хозяин подал на их стол крепкую выпивку.

В этом доме царил смех. В этом доме бурлила жизнь. В этом доме всё дышало хмельным счастьем. Но Сарах был словно за пределами всего, что его окружало. Он пришел в этот дом с разъедающей его душу болью и принес в обитель наслаждения свою безутешную скорбь, чтобы здесь их и оставить.

Найти давнего друга отца, который сейчас занимал должность коменданта городской стражи, труда не составило, уже потому, что Надим аль-Рашид нашел его сам. Сильная рука легла на плечо Сараха, и тот, резко обернувшись, встретился с суровым взглядом мужчины. Всего несколько мгновений в глазах коменданта читался немой укор, который очень быстро сменился искренней болью. Надим словно заглянул в душу принца и увидел там всё, что произошло. Он крепко обнял юношу, тем самым давая понять, что скорбит вместе с ним. После чего перевел потерянный взгляд на своих людей и вскинул руку, привлекая к себе их внимание.

Нескольких слов оказалось вполне достаточно для того, чтобы музыка и голоса стихли. В зале повисла гробовая тишина, в которой речь коменданта была подобна раскатам грома. И, когда голос Надима стих, три десятка наемников обратили свои взоры на принца и пали ниц, приветствуя нового Повелителя.

Сборы были стремительными. Друг отца настоял на том, чтобы юный шах переоделся в одежды наемника и шел вместе с отрядом во дворец. Стража без лишних вопросов пропустила коменданта и, как только его бойцы вошли под арочные своды, Святой Праздник обратился резнёй.

Шествуя по коридорам, наемники Надима аль-Рашида вырезали всю личную охрану Повелителя. Мертвые тела устилали пол. Кровь лилась рекой, и ее резкий стальной запах кружил голову и вызывал тошноту. Но Сарах шел во главе вершащих правосудие воинов с высоко поднятой головой. Он верил: предатели должны заплатить за пролитую кровь своей кровью, за отнятые жизни - своими жизнями, ибо так заповедовал Всевышний.

Предавших шаха вельмож убили на месте. А по прошествии двух дней, все их родственники до последнего колена были преданы публичной казни, и теперь их тела украшали городские стены. Сарах не пощадил никого, ни стариков, ни младенцев, ибо кровь предателей была проклята в веках, а оскверненной крови не место на благодатной земле.

О смерти Повелителя новый шах поведал в день казни. Сарах, не таясь, сообщил жителям Дэш-Минаба о том, что его отец был вероломно убит в своей постели, и что теперь заботу о народе И-Станбада он взял на себя. Впрочем, известие о смене правителя за пределы города так и не вышло. В окрестностях и на Перекрестках все так же считали, что старый шах здравствует и процветает. Подобный ход был очень кстати, и давал Сараху немного времени привыкнуть к правлению и вникнуть во все детали своего нынешнего положения.

И хоть освоился он достаточно быстро, и принятые им решения многие вельможи посчитали здравомыслящими и, в какой-то степени, даже мудрыми, нашлись и те, кто не воспринимал нового шаха как достойного правителя И-Станбада, ввиду его слишком юного возраста. В их глазах Сарах так и оставался несмышленым и избалованным мальчишкой, не думающим ни о чем, кроме развлечений. Сарах неоднократно ловил на себе презрительные и порой даже насмешливые взгляды, которые больно ранили его и иногда заставляли сомневаться в собственных силах.

Вот и новоприбывший посол Империи одарил Сараха таким взглядом, что юноше захотелось сброситься с самой высокой башни дворца, дабы не осквернять сей мир своим присутствием. В глазах имперца было столько презрения и недоумения, что всем вельможам И-Станбада стоило бы у него поучиться. И, в то же время, взгляд мужчины разительно отличался от тех взглядов, коими смотрели на шаха некоторые его придворные. Подобное уничижительное отношение к себе Сарах испытал лишь однажды, когда был совсем еще ребенком. Тогда он впервые покинул пределы И-Станбада и вместе со всей семьей отправился в Империю на праздник обручения своей сестры и одного из имперских принцев.

Сараху, вдруг, вспомнился летний день и огромный тенистый сад Императрицы Элинэд. Шумевший в кронах высоких деревьев ветер не мог разогнать несвойственную для Империи духоту, которая даже для него самого была слишком тяжелой и утомительной. Женщины, тихо переговариваясь, восседали на подушках, прячась от палящего солнца под установленным для них навесом. Неподалеку играли музыканты, которых император Кристоф прислал специально для развлечения высоких гостий. А Сарах от скуки ловил кузнечиков в высокой траве.

Ему нравились эти забавные зеленые и коричневые существа, и потому, взяв с собой непригодный для питья бокал со сколотым краем, он пытался поймать хотя бы одно насекомое, чтобы повнимательнее рассмотреть его вблизи. Но очередная попытка накрыть стеклянным куполом юркого кузнечика окончилась печально. Не рассчитав силу, он вместе с кузнечиком накрыл бокалом еще и заднюю лапку незамеченной им в траве маленькой игуаны. Острое стекло глубоко врезалось в землю, и только тогда Сарах осознал, что натворил. Действуя словно по наитию, он молниеносно сжал в ладони изувеченное тельце рептилии и, прижав руку к груди там, где под кожей отчаянно колотилось его сердце, принялся искренне просить у игуаны прощения за свою непреднамеренную жестокость.

Как же он тогда расстроился! Как же сильно болела его душа из-за причиненного невинному существу страдания! Слезы срывались с ресниц и катились по щекам принца. Он не представлял, как сможет теперь отпустить несчастное создание и обречь его на верную гибель, ведь в мире, где выживает сильнейший, слабым и изувеченным места не было.

И поэтому, приняв первое в своей жизни, полностью осознанное решение взять на себя ответственность за собственное безрассудство, Сарах отправился к смотрителю парка и сообщил ему о том, что заберет ящерицу с собой.

Смотритель одобрил решение маленького принца, но, во избежание гибели рептилии, взялся обработать ее рану и некоторое время понаблюдать за состоянием ее здоровья. Договорившись с мужчиной, что придет справиться о самочувствии игуаны через несколько часов, Сарах направился обратно в сад. Но, несмотря на все предпринятые действия, чувство вины всё равно терзало его душу. Он так погрузился в свои собственные мысли, что перестал замечать что-либо вокруг, и, свернув на небольшую аллейку, врезался в высокого юношу, который брезгливо оттолкнул его от себя и смерил таким взглядом, что по спине Сараха прошелся неприятный холодок.

Вот и посол посмотрел на него, как и...

Шах резко вскочил на ноги, но неожиданное головокружение вынудило его опуститься обратно на трон. Сердце бешено колотилось в груди. Воспоминания давно минувших дней ускользали, уступая место суровой реальности. И только холодные темно-синие глаза глубокого фиалкового оттенка, принадлежащие имперскому послу, немым укором стояли перед его мысленным взором.

Внезапное озарение окатило юношу ледяной волной. Обреченно застонав, Сарах сполз на пол и, не гнушаясь своего высокого положения, под недоуменными взглядами ящерицы и наемника, принялся шарить ладонями по полу в поисках выброшенных писем. И, стоило только пальцам нащупать шероховатые листы пергамента, как он, сдерживая потоки ругательств, готовые сорваться с уст, стал вчитываться в строки, написанные рукой могущественного соседа.

Только теперь он понял, какую ошибку совершил, отложив разговор с послом до утра. И, желая исправить свою оплошность как можно скорее, Сарах стремительным шагом вышел из тронного зала.

Найти невесть куда запропастившегося евнуха в переходах спящего дворца оказалось нелегкой задачей, но и это испытание злодейки-судьбы шах встретил с высоко поднятой головой и твердым намерением исправить допущенную оплошность.

Он спрашивал каждого, кто встречался ему на пути о том, куда мог запропаститься хранитель его покоев, но многочисленные слуги и стражники лишь с недоумением и ужасом взирали на своего Повелителя, и дрожащими от страха голосами просили его не гневаться на них за их невнимательность.

Но, сколько бы Сарах ни выпытывал, куда делся чертов евнух, никто так и не ответил ему на довольно простой вопрос, отчего он злился, кричал и громко сетовал Всевышнему на сборище идиотов, которые окружали его со всех сторон. Впрочем, в поисках это мало помогало. Наоборот даже, от его криков и возмущений некоторые слуги и вовсе впадали в ступор и не могли произнести ни слова.

- Да что с вами такое, разрази вас Гунтур?! – воскликнул шах, преисполненный праведного гнева, и, когда в ответ раздались очередные невнятные лопотания, он обреченно воздел руки к потолку и, закатив глаза, резко развернулся и пошел прочь.

Но, несмотря на неудачу, которая словно преследовала его, он упрямо продолжал поиски. И, чтобы хоть немного облегчить себе задачу, юноша принялся открывать каждую попадающуюся на его пути дверь и заглядывать в самые разные помещения, то и дело удивляясь существованию некоторых из них.

Все чаще ему встречались хозяйственные склады, забитые ведрами, метлами, горшками, посудой, тканями и прочими разнообразными мелочами, без которых не обходился ни один дом. Одна из коморок до ужаса напоминала мастерскую какого-то безумного колдуна-алхимика. По стенам были развешены пучки пряных трав; на полочках стояли странные банки разных размеров, наполненных мутной жидкостью, в которой что-то плавало и копошилось; по стеклянным трубкам, соединяющим разнообразные колбы, струился густой пар, меняющий свой цвет в зависимости от содержимого того или иного сосуда. Тяжелый спертый воздух был пропитан сыростью и непередаваемой смесью запахов камфары, мокрой шерсти, мяты и полыни, из-за чего вызывал легкие приступы тошноты. И, несмотря на то, что в коморке никого не было, небольшое помещение полнилось таинственными звуками. Что-то шипело, что-то булькало, что-то потрескивало и поскрипывало, от чего создавалось такое впечатление, что в мастерской обитает призрак давно умершего алхимика, который так и не смог оставить свои опыты и упокоиться с миром. И от навязчивого ощущения пристального наблюдения, кровь в жилах Сараха леденела и замедляла свой бег, погружая его в гипнотическое оцепенение. Но неожиданно раздавшийся оглушительный визг дерущихся за кусок заплесневелой лепешки крыс, заставил шаха вздрогнуть и шарахнуться в сторону выхода, поливая изысканной бранью проклятых грызунов и собственную мнительность.

Но обитель алхимика оказалась не последним препятствием на пути юного шаха.

Заглянув еще в несколько хозяйственных коморок, он смело распахнул очередную дверь, но, вместо ночных горшков и прочей утвари, его взору предстали обрюзгшие тела пожилых служанок, которые пришли в хамам после тяжелого рабочего дня. Женщины тут же хором заверещали, прикрывая руками свою наготу, а одна из них даже запустила в шаха увесистым налыном. Сарах едва успел увернуться от летящей в него сандалии и быстро захлопнул дверь, после чего позорно сбежал в соседний коридор, подгоняемый чувством жгучего стыда. Но побег этот стал только началом цепочки мелких неприятностей, следующих одна за другой. Сперва он поскользнулся на разлитом на полу масле, которое никто почему-то не удосужился убрать. Едва удержавшись на ногах и больно приложившись локтем о стену, шах окончательно потерял терпение и бросился на поиски виновника, но уже через несколько мгновений забыл о своем намерении, с головой окунувшись в невольно подслушанную историю о юной анисэ, расставшейся с жизнью из-за неразделенной любви к наемнику, ушедшему служить на перекрестки. Впрочем, как только сплетницы разошлись по своим делам, Сарах тряхнул головой, отгоняя от себя липкий туман навеянных рассказом образов, и, оглядевшись по сторонам, не сразу сообразил, в какой части дворца находится.

Настроение было хуже некуда. Понимание того, что он до сих пор не знает собственного дома, безгранично огорчило шаха. Он, вдруг, осознал, что безумно устал от навалившихся на него проблем, которые выжигали его, как солнце выжигает пустыню. Хотелось плюнуть на все и оставить гостя на попечение слуг, а самому отдохнуть, выспаться наконец-то, забыться. И только чувство долга и ответственности за допущенные ошибки не позволило ему оставить все как есть. Осознав всю бесполезность собственных действий, Сарах решил отыскать хоть кого-то, кому можно было бы повелеть проводить его к послу. И виднеющаяся впереди дверь, украшенная изысканной витиеватой резьбой, давала надежду на то, что именно за ней он найдет такую необходимую ему помощь.

Но за дверью оказалась отцовская псарня. Целая свора таких нелюбимых Сарахом шавок с громким лаем бросилась к нему, тем самым выражая новому шаху взаимную неприязнь.

Растерявшись, юноша попятился назад, но уже через мгновение со всех ног несся прочь, впервые в жизни чувствуя себя добычей на охоте. Миновав несколько коридоров, Сарах свернул на лестницу, ведущую в подвальные помещения. Перепрыгивая через несколько ступеней, он быстро спустился вниз и, свернув в очередной поворот, опрокинул стоящее под стеной ведро со смердящими помоями.

Грязно выругавшись, Сарах перескочил через лужу и ворвался на кухню, на ходу переворачивая стол с грязной посудой, которая с оглушительным грохотом разлетелась на осколки. Это на несколько мгновений задержало свору, что позволило Сараху перевести дух и оглядеться в поисках убежища. Чуть приоткрытая дверь в кладовую показалась ему достаточно надежной защитой, и он, юркнув внутрь тесного помещения, плотно прикрыл ее за собой и задвинул щеколду.

Прислонившись лбом к прохладной деревянной поверхности, Сарах прикрыл глаза, но тут же распахнул их, услышав за своей спиной приглушенное быстрое чавканье.

Сердце, которое до этого колотилось как безумное, замерло, пропустив несколько ударов. Шах застыл, опасаясь даже дышать, потому что и представить себе не мог, какое чудовище подкралось к нему на это раз.

Стремительно обернувшись и гордо вскинув подбородок, чтобы достойно встретить неведомого врага, парень с недоумением уставился на хранителя своих покоев, который, обливаясь потом, с паническим ужасом в широко распахнутых глазах, смотрел на своего Повелителя и быстро пережевывал набитую в рот халву. Крошки срывались с причмокивающих губ и, падая вниз, прилипали к ткани халата.

- Ну и кого поминаем? – давясь сдерживаемым смехом, спросил Сарах. – Не себя ли?

Евнух взвизгнул и, упав на колени, принялся нечленораздельно извиняться и биться лбом об пол, хотя шаху казалось, что он делает это лишь для того, чтобы тайком слизать крошки халвы с каменных плит.

- Да хватит жрать! – рявкнул Сарах, и старик резко выпрямился.

Во все глаза глядя на Повелителя, слуга быстрым движением языка облизал губы и отрицательно мотнул головой, украдкой продолжая дожевывать остатки.

Понимая, что бороться с этим проглотом бессмысленно, шах сразу же перешел к делу, пользуясь таким удачным стечением обстоятельств, и задал вопрос, ради которого, собственно, и искал евнуха.

- Какие покои отвели послу? – сурово спросил Сарах, нервно притопывая ногой в ожидании ответа.

- Покои? – опасливо переспросил старик, и, когда молодой шах утвердительно кивнул, проскулил, чуть ли не плача: - Посол в темнице, Повелитель. В темнице. Как вы и приказали.

- Что? – вопрос шепотом сорвался с немеющих губ.

В горле запершило, и Сарах отступил от слуги на несколько шагов, вжимаясь спиной в дверь и чувствуя, как панический ужас выливается на его голову ушатом ледяной воды.

Осознание содеянного острым ножом прошлось по сердцу парня. Из-за невнимательности, из-за свойственной молодости слабости и глупости, он допустил самую большую ошибку, которую только мог допустить как правитель королевства. Правы были все те, кто не воспринимал его как достойного Повелителя. Правы были все те, кто считал его неразумным и глупым ребенком. Ибо объявить войну Империи уже на десятый день своего правления мог только полный идиот.

Впрочем, с момента заключения прошло не так много времени и, возможно, ситуацию еще можно было изменить. И потому Сарах постарался обуздать хлещущие через край эмоции и привести в порядок лихорадочно скачущие мысли. Но беснующиеся за дверью собаки своим раздражающим лаем не позволяли ему сосредоточится.

- Убери этих псин! – рявкнул шах, нервно топнув ногой.

Слуга подобострастно поклонился и бросился исполнять приказание, а юноша опустился на пол и, взяв из стоящей рядом с ним корзины плод мушмулы, впился зубами в сочную сладкую мякоть.

Когда за дверью стало потише, он откинул голову назад и прижался затылком к стене. После чего прикрыл глаза, думая над тем, как задобрить разъяренного и наверняка отчаявшегося посла.

2

***

Даже учитывая особенности своего характера, Даггер никак не ожидал, что его посольская миссия завершится заточением в сыром подвале. И все из-за каких-то пернатых тварей, которые, вдруг, решили заткнуться именно в тот момент, когда он приступил к исполнению своих дипломатических обязанностей.

Пока стража волокла его через бесчисленные лабиринты коридоров, повороты которых он уже даже не пытался запомнить, парень выспрашивал, в чем его вина и карается ли она смертью. В конце концов, заточение, в отличие от казни, можно было пережить. А вот если шах решит избавиться от неугодного ему узника, то даже могущество самого Императора не станет для Даггера спасением. Ведь, каким бы всесильным ни был Кристоф Колдвайн, поднимать трупы из могил он пока еще не научился.

Но стражники отмалчивались, то ли не понимая его, то ли делая вид, что не понимают, и имперец решил оставить свои тщетные попытки разговорить их. Парень начал лихорадочно соображать, как ему выкрутиться из сложившейся ситуации, но, когда его потащили вниз по винтовой лестнице, уходящей глубоко под землю, он осознал, что, если ничего не предпринять прямо сейчас, живым ему отсюда выйти не удастся.

Резко остановившись, Даггер попытался вырваться из мертвой хватки своих конвоиров, но зачатки сопротивления были тут же подавлены жестоким ударом в спину. Внутри что-то неприятно хрустнуло, и резкая боль тут же раскаленными иглами прошлась вверх по позвоночнику, заставляя имперца глухо выстонать пару изощренных проклятий. Впрочем, на том рукоприкладство и завершилось. Один стражник высказал другому несколько гневных ругательств, после чего они вновь замолчали.

От того места чуть выше поясницы, куда врезался кулак стражника, по телу Даггера медленно расползались горячие волны боли. А особенно худо было ногам, которые то и дело подкашивались и, порой, даже отнимались. Даггер несколько раз неожиданно оседал на ступени, и тогда конвоиры просто волокли его по лестнице как тряпичную куклу.

Имперец никогда еще не испытывал подобного унижения, и, что было самым паршивым - он ничего не мог с этим поделать. Одно хорошо: унижение его длилось недолго. Через несколько минут лестница внезапно оборвалась, и Даггера повели в конец узкого коридора, настолько темного, что даже свет факела в руке одного из охранников не мог разогнать мрак, сгустившийся в отдаленных углах.

Дверь в темницу, к которой его подвели, была добротной, и все же доски в нескольких местах казались разбухшими, а металлический засов явно заржавел. Стражники остановились, один из них закрепил факел на стене и с трудом открыл замок, который никак не хотел ему поддаваться. Видно было, что именно этой камерой пользовались нечасто, и когда Даггера втолкнули в неё, он понял, почему.

В нос ударил запах сырой затхлости, да такой сильный, что имперец тут же чихнул, и сразу же оглянулся на тяжело закрывающуюся дверь, которая с грохотом захлопнулась, отрезая его от внешнего мира.

Даггера окутала непроглядная тьма, такая густая, что, казалось, к ней можно было прикоснуться и потрогать её. Лязгнул засов, шаги и голоса удаляющихся стражников становились все глуше, и вскоре в подземелье воцарилась давящая тишина, словно он оказался на дне глубокого озера.

Впрочем, так казалось лишь в самом начале. Спустя несколько мгновений звуки подземелья стали медленно вплетаться в слух имперца, подсказывая ему, что шах решил не просто держать его в заключении, а еще и пытать при этом весьма изощренным способом. Как минимум в пяти местах с потолка монотонно капала вода, которая уже сейчас сильно действовала имперцу на нервы. В отдаленном углу, возмущенно попискивая, копошились крысы, хотя парень не совсем понимал, почему они выбрали местом своего обитания именно эту сырую и холодную камеру. Где-то за стеной кто-то протяжно завывал, взяв очень высокую, сводящую с ума ноту. А над головой раздавался мерный глухой стук. И все это в кромешной тьме, в которой не было ни единого проблеска света.

То, как складывались обстоятельства, Даггеру не нравилось совершенно. И собственное бессилие угнетало даже сильнее, чем пульсирующая в пояснице, неутихающая навязчивая боль. В душу закрадывалось отчаяние, доселе неведомое ему, которое на краткие мгновения даже лишало воли и мешало здраво оценивать окружающую его обстановку.

Даггер чувствовал себя выжатым и разбитым, уставшим до такой степени, что даже думать, о чем бы то ни было, не хотелось. И единственное, чего сейчас жаждало всё его существо, это отдыха. Хотелось прилечь или присесть, или на крайний случай прислониться хоть к чему-нибудь, чтобы позволить гудящим от длительного путешествия ногам расслабиться, телу восстановить силы, а сознанию попросту отключиться. Но для этого сперва нужно было найти более или менее приемлемое место.

Сделав несколько неуверенных шагов вглубь камеры, Даггер тут же пожалел об этом. Земля резко ушла у него из-под ног, сердце в панике ухнуло в желудок и все тело обдало горячей обжигающей волной неконтролируемого ужаса. От удара спиной об пол из легких вышибло весь воздух, сотни ледяных иголок впились в левую ногу, и только спустя несколько мгновений, когда имперцу, наконец, удалось сделать судорожный вдох, он осознал, что всего-навсего поскользнулся, вступив в глубокую лужу. Грязно выругавшись, парень отполз назад, где, по крайней мере, было посуше. После чего стянул с себя промокший сапог и отшвырнул его в сторону, с досадой думая о том, что теперь замерзнет в разы быстрее.

Прислонившись спиной к двери, Даггер невероятным усилием воли сдержал рвущийся из груди стон. После падения спина разболелась еще сильнее, и теперь боль пульсировала не только в пояснице, но и вдоль всего позвоночника. К тому же парня сильно подташнивало от голода, и ему безумно хотелось пить. Но, несмотря на всё это, его сознание отказывалось бодрствовать и, спустя несколько мгновений, просто-напросто отключилось.

***

Как долго длилось блаженное забытье, Даггер не знал. Резко распахнувшаяся дверь вырвала его из сна, и парень вывалился в коридор, прямо к ногам своих конвоиров. Ощутимо приложившись затылком к полу, он глухо выстонал проклятия, вообще уже не понимая, что происходит и почему его никак не оставят в покое. А стражники, оба бледные как первый снег, медленно отступали к дальней стене и низко кланялись.

- Какого беса?! - с вялым раздражением протянул имперец, сонно щурясь от кажущегося чересчур ярким света факелов, и, перевернувшись на бок, потер саднящий затылок.

Глаза слипались, и, стоило только векам сомкнуться, сознание вновь начало погружаться в вязкую патоку сна.

- Господин посол, - проблеял один из них осипшим голосом, глядя на Даггера как на какого-то демона из преисподней. - Повелитель ждет Вас в хамаме.

- «В хамаме»? – имперец нехотя приоткрыл один глаз и обреченно посмотрел на стражника, который под его взглядом отступил еще на несколько шагов, пока не вжался спиной в стену. - Это еще что за дрянь?

- Купальня, - пояснил второй конвоир, и Даггер посмотрел на него как на кретина, впрочем, не озвучивая свои мысли.

«Купальня, значит?!» - с раздражением подумал он. – «Сперва унижение, потом темница, а следом милость, брошенная как кость изголодавшейся собаке...»

Неплохой ход, будь он направлен на кого-нибудь другого. Но если шах полагал, что подобное обращение надломит его волю и сделает его более покладистым, то он грубо просчитался.

- Повелитель ждет, – неуверенным голосом проговорил все тот же стражник и настоятельно добавил: - Позвольте проводить Вас к нему.

Встречаться с шахом после столь «теплого» приветствия Даггеру не хотелось. Но еще меньше ему хотелось пересчитать ребрами все ступени лестницы, по которым его, в случае отказа, несомненно, поволокут к Повелителю. А потому, устало зевнув в ладонь, имперец поднялся на ноги и, прихрамывая, поплелся к выходу вслед за своими конвоирами.

Восхождение по лестнице и новое блуждание запутанными коридорами оказалось тем еще удовольствием. Несмотря на сонливость и общую слабость, Даггер все же чувствовал себя немного лучше. Боль отступила, и теперь ему не приходилось при каждом шаге сдерживать стоны, а, следовательно, было легче сохранять чувство собственного достоинства. Что, в свою очередь, позволяло собраться с силами, привести мысли в порядок и предстать перед Повелителем, пусть уставшим, но не сломленным. Но, когда имперца привели в небольшую и хорошо освещенную комнату, разочарование нахлынуло на него с новой силой, так как никакой купальни там не было и в помине. Так же в комнате не оказалось и Повелителя, и в душу Даггера закралось подозрение, что у юного шаха имеется склонность к весьма тонкому и изощренному садизму.

Раздосадованный и предельно раздраженный подобным отношением шаха к своей персоне, имперец едва сдержал гневный порыв послать все к демонам и покинуть проклятущий дворец. И лишь жгучее желание высказать этому засранцу всё, что он о нем думает, заставило Даггера остаться на месте. О, да! Ради этого удовольствия имперец готов был ждать венценосную дрянь сколько угодно.

Впрочем, долго ждать ему не пришлось, так как дверь распахнулась, и в комнатку вошел шах, весь напыщенный вид которого вызвал у Даггера приступ дурноты. Гордо выпрямившись, имперец окинул мальчишку презрительным взглядом и, отвесив ему издевательский поклон, лишь величайшим усилием воли сохранил молчание и сдержал готовую сорваться с языка нелицеприятную колкость. В конце концов, это он пришел к шаху за помощью, а не наоборот, и теперь, прежде чем рубить сгоряча, намеревался узнать, какое решение на его счет принял Повелитель.

Пусть говорит, раз есть что сказать. А, если сказать нечего... что ж, Даггер уже достаточно натерпелся для того, чтобы откровенно высказать всё, что накопилось в его душе за последние несколько часов.