13 декабря 2022 года. День первый.

Последний бумажный дневник у меня был лет в десять, кажется. Я расклеивала по страницам наклейки и описывала своих одноклассников. Иногда рисовала, но, когда дело доходило до рассказа о том, как прошёл день, я обычно останавливалась после фразы "Здравствуй, дорогой дневник!"

Теперь всё должно быть по-другому. Почему-то кажется, что, если я буду писать отчёты на бумаге, станет легче контролировать себя. Надеюсь, это поможет разобраться с мыслями и чувствами, а прогресс вдохновит. Ведь он будет. Обязательно будет.

Я уже больше двух лет сижу на антидепрессантах. Об этом знает только папа — и больше ни одна живая душа. Я даже маме не говорила, чтобы ещё сильнее не ухудшать её состояние. И уж тем более Матвею. Представляю, что было бы, если бы он узнал об этом со своей склонностью к тревожности — пришлось бы тоже выписывать. А приятного мало. Пьёшь каждый день, чтобы на следующий хотелось жить. Спишь плохо. Но всё же лучше, чем если бы во мне опять проснулась страсть к селфхарму на почве жёсткой депрессии. И любимая биополярка. Хорошо ещё, что я заметила это всё в самом начале и не выбросилась из окна. Спасибо папе. Он меня буквально спас, когда я пришла к нему ночью в комнату. Не знаю, чем я заслужила таких родителей. Правда, думаю, склонность к депрессии мне по наследству от мамы перешла. Помню её припадки, после которых страшно было из комнаты на кухню выходить. Папа у меня святой человек. Кто-то бросает здоровую жену со здоровым ребёнком, а кто-то оплачивает консультации у психотерапевта и дорогие препараты. Пока только психотерапевта. Я так-то оптимистичный человек, когда не забываю выпить, ахах. Даже сейчас было бы относительно неплохое настроение, если бы не эта отвратительная, неправильная зависимость.

О моих чувствах к Алексу не знает даже папа. Никто не знает — может, только сестра догадывается. Она слишком многое замечает. И смотрит так, будто я сделала ей какое-то личное зло. Никогда не могла понять, что творится у неё в голове. Впрочем, ладно. Мы не близки от слова совсем. Зато к папе я могу прийти в час ночи потому, что не спится. И он будет рассказывать мне про звёзды и галактики, про свой бизнес, в котором я ничего не понимаю, про исторические романы и жизнь в Китае. Будет гладить меня по волосам, как в детстве, и называть Полианной. Я и в Москву не поступила главным образом потому, что не хотела его оставлять, если, конечно, попытаться не думать про Алекса. Сейчас пишу и немножко плачу. Если бы папа знал, что со мной происходит... Но я не могу сказать. На него и так слишком много всего навалилось.

Наверное, привычнее, что люди с тяжёлым уровнем депрессии закрываются в своей раковине и не желают общаться с другими. По крайней мере, я читала об этом. Но моя депрессия была другой. Я бежала от неё к людям, потому что общение спасало. Всё всегда было хорошо до тех пор, пока я не оставалась одна. Страх одиночества. Страх замкнутого пространства. Страх, страх, страх. Я стараюсь писать быстро, чтобы не задумываться о том, что в комнате, кроме меня, никого нет. А теперь задумалась. И снова это чувство внутренней дрожи. Лёгкое, благодаря лекарствам. Полгода назад я стала пить ещё простые успокоительные, помимо выписанных таблеток. И вместе с этим обманывать папу. Хожу постоянно с чувством вины. Зато сознание как будто немного прояснилось, и теперь я как-то борюсь со своей привязанностью. Не могу понять закономерность, а экспериментировать боюсь. Не знаю, что случится, если прекращу пить всё разом...

Ладно, я опять отвлеклась. Рука с непривычки устала писать, а я ещё не перешла к самому главному. Но впереди ночь, нелюбимое время суток. Надо бы выпить свой наркотик, чтобы сосредоточиться. Я заметила, что после того, как сблизилась с Алексом, стала перенимать его привычки в разговоре. Его шутки. А когда-то была правильной. А когда-то разговоры с Матвеем нравились мне больше, чем секс втайне от всех. Потому что тогда я Алекса не знала, ведь равных ему нет. Зная его, невозможно думать о других. Невозможно побороть эту ломку. Хуже моих таблеток. Когда рука тянется написать, а воображение рисует картины счастливого будущего. И сколько не убеждай себя, что это невозможно, всё равно оказываешься на улице и идёшь к дому, где живёт его бабушка. К дому, где живёт его новая девушка. И говоришь себе, что это пройдёт. Что, конечно, она с ним рядом надолго не задержится. И он вернётся. Я думала, что антидепрессанты помогут, но нет. Не помогают. Кажется, это вообще началось тогда, когда я стала их принимать.

Мне нельзя о нём думать. Шаг первый — сосредоточиться на чём-нибудь другом. Порисовать. Написать песню. Стихотворение. И всё будет о нём. Пока только блог не сдавал позиции, он был моей отдушиной на краткие мгновения. А потом по новой.

Моей слабостью лет с двенадцати были руки. Тонкие длинные пальцы, выступающие вены, кости, светлая кожа. Такие руки, как у Матвея. Так странно, что он с такими руками не играл на музыкальных инструментах.

А у Алекса на пальцах совершенно обычной длины мозоли от долгой игры на гитаре. Смуглый цвет, вечно сбитые костяшки и шершавые ладони. И именно его руки я люблю больше всего на свете. Могу сейчас опустить веки и восстановить в памяти линии любви, судьбы и жизни. Сухие обветренные губы с приподнятым правым уголком и едва заметной ямочкой на щеке. Родинка на виске. Цепкие карие глаза, глубокие, тёмные-тёмные и как будто вечно усмехающиеся. Печать усталости под ними и в изгибе бровей. Он часто хмурился, хотя сам, наверное, этого не замечал. Всего на несколько секунд. Когда настраивал гитару или лежал рядом на кровати, глядя в потолок. Когда мы говорили о чём-то личном.

Ещё у него есть странная привычка тереть левую сторону носа. Почему именно левую? И смеяться коротко, резко, как будто боясь, что кто-то услышит. У него ужасно плохие зубы, одного вообще не хватает. Я бы, конечно, отдала ему хоть все деньги, что давал мне отец, но он ведь гордый. Если бы он только не уходил от меня так часто... Наверное, он считал, что я пытаюсь его в чём-то ограничить. Но я только хотела, как лучше. Хотела, чтобы он позаботился о своём здоровье. Хотела показать, насколько нуждаюсь в нём. Хотела помочь ему добиться многого в жизни, как добился мой папа. Но что-то сделала не так. Почему??? Я бы вернула время вспять, если бы была возможность. Я бы всё сделала, чтобы он снова был со мной...

Я отложил тетрадь, чувствуя, что читать дальше не в силах. Накатила слабость. Лёг в кровать и закрыл глаза.

Разве я был не таким же? Наверное, хорошо, что так и не признался.

— Никогда не думал, что мы с тобой настолько похожи. Только представь, что было бы, если бы ты выбрала меня, а не Алекса. Я бы никогда не ушёл, никогда тебя не предал. И если бы ты мне рассказала обо всём, я бы тебя не осудил. Почему ты молчала?! — кажется, последнюю фразу я почти выкрикнул. Всё было ложью. Весь этот оптимизм, все эти разговоры, рассуждения про то, как надо жить. Полька и с собой не могла справиться, а меня пыталась учить тому, что надо любить этот мир. Сплошное лицемерие, Рита была права. А я дурак. Наивный ребёнок.

Ну и пусть.

У меня будет своя Полька. Полька, которой я буду продолжать восхищаться. Которая будет любить меня, а не Алекса. Та же Полька, только в альтернативной реальности.

— Да, в альтернативной реальности. В той реальности, где нет места смерти и страху. Я ведь могу создать идеальную тульпу. И ты всегда будешь только со мной.

Никто не ответил на мои фанатичные мысли. Где-то в глубине души копался критик, заставляя меня ощущать себя таким же неправильным, какой, может, ощущала себя Полька. Но где эта грань между любовью и помешательством? Разве это не одно и то же?

Впрочем, я никогда ни за кем не следил и не требовал внимания. Наверное, потому что понимал, что мои чувства останутся без ответа. Я жил мечтами, снами. Чем угодно, только не реальностью. Так почему бы не продолжить? Почему бы окончательно не стать частью выдуманного мира? Здесь у меня не было ничего. Ничего, что держало бы меня. Обычное существование обычного человека. Или хуже — ничтожества. Ничтожества, на которое всем всегда было плевать. Даже родителям.

Я хорошо помнил крики отца в детстве. Когда он приходил домой, раздражённый, и начинал придираться к мелочам: чашка стоит не там, ты сидишь не ровно, слово сказал не то. Если что-то лежало не на своём месте, он сметал это на пол. Не сосчитать, сколько посуды разбилось. Один раз отец даже стул сломал. Просто швырнул его в стену рядом с моей головой. Мне было лет десять, наверное. Я тогда задержался у Польки дома и вернулся поздно.

А ещё в детстве у меня была собака Лайка, породы, соответствующей имени. Я очень любил её. Она приходила ко мне в комнату и тыкалась мордой в ладонь, когда чувствовала, что мне грустно. Встречала у порога. Вылизывала мои руки и никогда не оставляла одного. Пока отец её не убил. В очередном припадке.

Однажды он расшвыривал посуду особенно яростно, и осколки рассекли мою кожу. Лайка прибежала на грохот и запах крови. Отец замахнулся рукой. Может, и не на меня, но Лайка расценила это, как нападение, и вцепилась ему в запястье. Со всей силы. Я помню, как сейчас, тот страшный рёв — и потом скулёж, когда она ударилась о стену. В состоянии аффекта отец обладал нечеловеческой силой. Он сломал ей позвоночник. Она прожила после этого всего несколько минут. Я плакал, цепляясь пальцами за её шерсть. Отец отдышался и ушёл в комнату. Следующая ступень ненависти. С тех пор он стал лучше себя контролировать, но Лайку это не вернуло. Мы похоронили её в Кумженской роще. Больше никогда не заводили животных. Я посмеялся бы в лицо тому, кто ещё раз сказал бы мне, что самый страшный грех — гордыня. Самый страшный грех — гнев.

Отец пил редко. Может, поэтому всплески агрессии так пугали — они появлялись из ниоткуда. Плохое настроение. Проблемы на работе. Что угодно. У него были деньги, поэтому он мог позволить себе разбить любимую вазу матери. Она ни слова против не говорила. Но, когда я случайно услышал, как она плачет, стал ненавидеть отца ещё сильнее. Хотя, казалось бы, куда?

Может, мать нас и любила. Да, наверное, любила. Однако её забота душила. Пытаясь отвлечься от всплесков отца, она начинала ходить за нами с сестрой, как курица-наседка. Я устал от того, чтобы пытаться её не обидеть своими резкими ответами. Постоянно ощущал себя виноватым, но не нужным. Как та самая ваза, которую отец разбил, а мать собрала осколки и, вместо того чтобы склеить, положила в коробочку и заботливо спрятала в шкаф. Чтобы не сердить. Я вечно был рассыпанным на кусочки. И пока она готовила мои любимые блюда, мне нужен был просто разговор по душам. Может, поэтому я так привязался к Польке — мы говорили.

Сестра была слишком сосредоточена на том, чтобы поскорее отучиться и уехать. Помню, я приходил к ней, чтобы попросить помощи с уроками и вечно слышал "некогда" или "потом". Но всё же, когда мне по-настоящему нужна была помощь, она всегда помогала. Когда отец приходил злой, я прятался у неё в комнате. У нас было хрупкое равновесие, сплочение против общего врага. Сейчас же мне не с кем было разделить свои обиды, страхи. Сначала ушла Лайка. Потом Аня. Теперь Полька. Всё рассыпалось, я рассыпался. Больше не было сил держаться. Не было сил жить.

Наверное, я всегда завидовал Алексу. Не только количеству его друзей, умению располагать к себе людей, но и свободе. У него не было денег, но у него был весь мир. Он мог пойти, куда угодно, и делать, что угодно, пусть и жил в каких-то трущобах. Может, поэтому Полька выбрала его? Потому что он был сильным и независимым — распространённое клише, которое правда имеет смысл. Он наслаждался своей отвратительной жизнью, пока я страдал от внутренней боли во внешне благополучной семье. Он просто был таким, каким был, пока я из шкуры вон лез, чтобы стать лучше. И это злило. Злило до отвращения, потому что я не мог стать им. Грубым, наглым, нищим, но полным уверенности и какого-то достоинства. Я был обречён на жизнь человека-ничтожества, одного из шести с половиной миллиардов ведомых, тогда как он был на вершине, просто потому что умел поставить себя выше других.

Конечно, Полька восхищалась им. Не мной же ей было восхищаться. Красивые руки... Как будто это что-то значило. Даже если бы я вдруг научился играть на гитаре, всё равно не переплюнул бы Алекса.

В замке повернулся ключ. Я не стал выходить навстречу. Какой смысл? Всё повторяется из раза в раз. Бесконечный круг. Мне нет места в этом мире. И если у меня не получится воскресить Польку в своём сознании, я скорее умру, чем продолжу играть по чужим правилам в чужом театре. Постановка перестала быть интересной. Происходящее не трогает. Зрители разбежались.

Я снова взял тетрадь, продолжая читать дальше через силу. Надо было себя добить. Так, чтобы завтра уже не встать с кровати.

...Мне пообещали помочь. Сказали, что от этой привязанности можно избавиться и предложили поговорить с другими в общем чате. Там много классных, но странных людей, у каждого свои проблемы. От одной девушки ушёл парень, потому что она слишком сильно его ревновала. Другая хочет выйти из многолетней депрессии. Третья, Аля, тоже страдает от зависимости — только у неё чувства совсем невзаимные. Оказалось, что у нас общий психолог — ну, один из организаторов группы. Нас добавили в ещё один чат, где будут проходить групповые консультации по нашей теме. Волнительно.

Вообще это странно, конечно, что в теории всё бесплатно. Как любит говорить мой папа, бесплатный сыр только в мышеловке. Но нам сразу сказали про донаты. Наверное, для сообщества это наиболее легальный способ заработать. К тому же, терапия-то не индивидуальная. Завтра первый сеанс — они будут проходить два раза в неделю, — и, если мне понравится, я, конечно, заплачу. А если нет, то уйду.

Папа бы этого не одобрил... Мысль, которая мучает меня весь день. Он всегда просил сообщать ему, если что-то идёт не так. Но мне не хочется напрягать его ещё сильнее. Знаю, сколько проблем доставляет ему мама (не в обиду ей) и даже Рита со своим вечным недовольством и игрой в молчанку. Да и сейчас он в командировке, вернётся только послезавтра. Не могу же я отрывать его от работы? Вдруг у меня получится разобраться самой? Хочется в это верить.

Что-то долго я написала, уже почти полночь. Чувствую безграничную усталость и внутреннюю дрожь — давно пора было выпить таблетку. Что мне приснится сегодня? Лишь бы не Алекс. Иначе я плюну на всё и не пойду ни на какую консультацию. На части разрываюсь от противоречивых желаний — как будто во мне живёт две личности. Надеюсь, победит та, что ещё не сошла с ума.

Первая запись закончилась. Я пролистал вперёд, не читая, просто так. Остальные казались короче. Как ни странно, сейчас я ощущал себя ближе к Польке, чем когда бы то ни было. И, стараясь не потерять это чувство, решил поговорить с ней.

— Матвей, ты поужинал? — послышался голос матери рядом с дверью.

Я ответил, не задумываясь:

— Да. Я занят, готовлюсь к завтрашней контрольной. Если возможно, не трогай меня сегодня, пожалуйста.

— Хорошо, — шаги удалились. Ложь давалась легко, когда была цель. Оставалось надеяться, что отец не решит попросить о чём-то или просто сорваться на мне.

Белый шум и правда помогал, пусть раньше я и не практиковал медитацию. Сосредотачивался долго, пока, наконец, не смог избавиться от большей части мыслей. Темнота. Никогда не знаешь, в какой момент в неё провалишься.

***

Тебе не кажется, что мне совсем не идёт белый?

Полька спрыгнула с кровати и подошла к зеркалу, придирчиво себя оглядывая.

"Ты серьёзно?" — поморщился. — "Я ведь спросил тебя, что ты ко мне чувствуешь".

Мне не нравится белый цвет. Лучше красный.

Платье почти мгновенно приобрело ярко-алый оттенок, режущий глаза.

"Ты специально?"

Я ничего не понимал, поэтому начал испытывать раздражение. Какая муха её укусила?

Не злись. Так лучше?

Тон стал более спокойным, розовым, но совершенно не подходящим к рыжим волосам.

Привереда. А я довольна.

"Раньше ты так не одевалась".

Не было никакого раньше. Когда ты уже перестанешь говорить всякие глупости, Матвей? Да, и про чувства...

Полька неожиданно замолчала. Я с недоумением и даже некоторым страхом наблюдал за тем, как она приближалась ко мне. Сделал даже движение, чтобы отклониться назад, но она меня опередила, оказавшись за спиной.

Чего ты боишься?

Тёплые ладони легли мне на плечи и скользнули вниз, до груди. Я замер, почти не дыша. Почувствовал, как волосы защекотали шею, запах корицы с нотками мандарина, горячее дыхание возле уха. Всё ощущалось смазано, но вполне отчётливо.

Мне нравится красный цвет. И ты мне нравишься. Пока не решила, кто больше.

Сердце стучало быстро-быстро. Я сдержался и не стал говорить, что раньше она не любила красный. Раньше и я ей не нравился. Если такова цена, то я готов её заплатить. Неужели так просто?

А тебе хотелось бы, чтобы было сложно? Мы имеем то, во что верим.

Слова Польки. Я слегка расслабился, хотя всё же чувствовал дискомфорт от неожиданной близости. Как будто сейчас всё рассыпется. Как будто это всего лишь сон.

Я не стал спрашивать её о прошлом. Об Алексе, об этом дурацком сообществе. Всё равно она бы не ответила. Ведь она не знала. Она и правда не знала.

Можешь не думать об этом? — шёпот возле уха. Я почувствовал, как Полька прижалась ко мне всем телом, как будто у стула не было спинки. А потом резко отстранилась.

Когда она повернулась ко мне лицом, платье на ней снова было ярко-красным, коротким, на тонких бретельках.

Поговорим о звёздах, Матвей? Или, может, ты хочешь увидеть настоящее звёздное небо?