Ночью кто-то включил трансформацию времени, потому что, когда я открыл глаза утром, мне показалось, что я лег только пять минут назад.

– А, твою мать. – Заныл я, выползая из-под одеяла. – А, факин щит, как болит башка...

Я наткнулся на Антона, сидящего на полу у моей кровати. Вернее, это была даже не моя кровать и не моя комната, это все было его! Я заткнулся и начал лихорадочно вспоминать, чем все кончилось вчера вечером. Я не вспомнил.

Антон молча протянул мне коробку с томатным соком. На коленях у него лежала книга.

– Привет. – Просипел я после того, как сделал миллионный глоток из коробки. – Блин, ничего себе мы нажрались вчера. Я ничего не помню.

– Угу. – Пробубнил тот, снова углубляясь в чтение. – Я тоже.

Больше всего на свете сейчас мне хотелось снова лечь спать, но я не мог позволить этого себе в чужой постели. Потому мне пришлось вылазить.

– Ладно, спасибо. – Почему-то сказал я, надевая шлепки у выхода. – Я к тебе вечером зайду, ок?

– Угу. – Снова было мне ответом, и я закрыл за собой дверь.

У меня в комнате никого не было, и дверь была заперта. Я ломился туда битый час, пока не додумался позвонить Паше. Его голос был каким-то далеким и лишенным каких-либо эмоций.

– Да, Тем.

– Ты где, Паш, я в комнату не могу попасть.

– А, да я гуляю тут... Ключи на вахте в общем. Спустись, возьми.

В итоге я добывал постель и отдых после алкогольной ночи еще минут тридцать, потому что вахтерша тоже куда-то ушла. И когда я наконец рухнул в кровать, я сразу и без остатка отдался сну.

Проснулся я под вечер, когда Паша хлопнул дверью. Я дернулся, открыл глаза, и меня опять парализовало головной болью. Сосед глянул на меня через плечо, начал развязывать шарф.

– Ты куда вчера провалился? Я тебя по всей общаге искал.

– Блин, Паш, дай попить.

Он вздохнул, послышался звук наливаемой воды. Когда живительная влага растеклась по моим сосудам, я снова открыл глаза.

– Да я у Тохи заночевал. Мы еще водку пили.

– М-м... – Промычал Паша, снова устраиваясь перед компом. – Не знал, что он тоже в общаге остается.

– Да он с девкой своей поругался. Приехал сюда.

Мои слова повисли в тягучей тишине. Паша ничего не говорил, щелкая мышкой по экрану. Я поднялся, пошел умыться. Потом собрал тетради на завтра. Паша застыл перед компом, как вырезанный из камня. Что-то с ним опять было не так.

– Ты чего? – Спросил я, садясь рядом.

– Нет, все нормально. - Он даже не повернул ко мне головы. – Практическую делаю на завтра.

Я посмотрел на экран. Там были какие-то таблицы, уравнения, буквы и символы. Пашины пальцы быстро стучали по клавиатуре, как будто он играл на пианино. Я поднялся и пошел к Антону. Я же обещал.

На мое удивление, комната была закрыта, и сколько бы я ни стучался, мне никто не открыл. Я задумчиво покурил, думая, что, может быть, он вышел в магазин или ушел к кому-то из своих одногруппников, но он так и не появился. Я вернулся домой и, надев наушники, стал смотреть один из аутентичных фильмов. В руке у меня был карандаш и листок – там я писал перевод. Это хороший способ, мы таким частенько на практике языка занимаемся. Очень помогает навыку синхронного перевода.

Когда следующим утром мы с Пашей стояли на остановке, ожидая маршрутки до универа, я вдруг увидел приближающийся знакомый силуэт. Антон был не один, рядом с ним шла эта красноволосая девушка. Они держались за руки и выглядели как здоровая ячейка общества. Я приветствовал коллегу по языку, тот кивнул, а его спутница только бросила на меня колкий, неприятный взгляд. Мы изначально не очень-то понравились друг другу. Вообще странно себя чувствуешь, когда на тебя смотрят девушки твоих друзей. Не то, чтобы они смотрели с ревностью, ведь ты же парень. Но их взгляды можно четко разделить на две группы. Первая (и довольно редкая группа), это интерес. Чья-либо девушка никогда не упускает возможности пофлиртовать и посмеяться с друзьями своего парня, если они у него более или менее симпатичные. В таком случае, говоря и смеясь вместе с ней, ты всегда чувствуешь себя неловко, потому что законный обладатель этой красоты, то есть ее парень, не перестает следить за вами обоими, на подсознании чувствуя возможную угрозу. Его тело всегда напряжено, готовое броситься на тебя и размазать об тебя кулаки, если вдруг ты (или она) позволишь себе больше дозволенного.

Вторая (и наиболее частая) группа – это подозрение. Если она считает тебя довольно-таки мерзким и обычным, то ей всегда видится в тебе угроза для ее парня. То есть, когда он возвращается подвыпивший, в этом всегда виноват его друг. Если они ссорятся, то только потому, что его друг внушил ему, будто она стервозная, меркантильная дура. Если вдруг у него падает во время секса, в этом, как ни странно, тоже виноват его друг – ведь они по-любому пересматривают порно у него дома и обсуждают супершлюх. Кроме того, друг всегда холост и имеет огромное количество особей женского пола вокруг себя, которые так и норовят увести ее благоверного.

Нетрудно было догадаться, в какой группе оказался теперь я. Поэтому я поспешил отвернуться к Паше, всем видом показывая, что у меня уже есть друг, которому я намерен портить жизнь.

Потом были пары. В понедельник у нас обычно две практики языка, практикум по литературному переводу и аудирование. Я очень люблю понедельник, среду и четверг, потому что эти дни полностью заняты языковыми предметами. То есть, ты начинаешь говорить по-английски и по-немецки уже с утра, и ко второй паре чувствуешь себя настолько раскованно, и говоришь так мастерски, что просто кончаешь на самого себя. Мне нравится это ощущение во рту после первой практики языка. Когда слышишь английский препода, когда сам отвечаешь ему по-английски, когда пишешь и пытаешься думать по-английски, во рту у тебя все органы речи перестраиваются на английский манер. Они все собраны как будто у самых губ. Язык мягкий и расслабленный, как будто ты ошпарил себе и губы, и рот. Даже когда ты молчишь, все во рту готово к тому, чтобы произнести что-то не по-русски.

Это сложно понять человеку, который никогда не говорил на другом языке с убеждением, что он превосходно знает этот язык. Я имею ввиду, когда мы говорим по-русски, полость нашего рта как будто расширяется, звуки растягиваются. Когда я говорю по-немецки, все сваливается куда-то в горло. Когда я говорю по-английски, все вываливается вперед. Ты перекатываешь звуки во рту языком, как гладкие камешки. И даже если ты стряпаешь ошибки в своей речи, они все равно звучат как шедевры английского произношения.

На аудировании мы снова сидели в кабинках. Это такие стеклянные штуки, ты туда залазишь, надеваешь наушники, и тебе в уши льется очень быстрая нечленораздельная речь. Перед тобой торчит микрофон, и ты должен быстро, без торможений, говорить в микрофон перевод по-русски. Знали бы вы, как это сложно. Как сложно говорить то, что слышишь, не успевая подумать. Этот мучитель на пленке произносит начало фразы, а ты уже пытаешься перебить его своим переводом, не дослушав до конца то, что он имеет в виду. Ты никогда не знаешь, что он скажет, и как завернется его мысль, но у тебя нет шансов прослушать до конца, ты не имеешь права останавливаться. Ты спотыкаешься, разбиваешь коленки о свои искореженные русские формулировки, но ты прорываешься вперед, вслед за ним, потому что если ты упустишь хотя бы пять секунд его речи, ты его потеряешь, и он скроется за дебрями своих смыслов, не заботясь о тебе.

Самое ужасное, это заниматься этим по-немецки. Эти немцы такие хитрые и хладнокровные, они прячут смысловой глагол в конце. Они все выворачивают на изнанку, они кромсают смысл своими категорическими рамочными конструкциями, ты пригвожден и распят ими, ты не смеешь пошевелиться. Делать синхронный перевод с немцами это почти что попасть в их всемирно известное порно со страпонами и латексными сапогами. Тебя поимеют и оставят бессильным лежать на плитах, озадаченно соображая, к чему относились первые местоимения и для чего нужен был тот партицип.

И все же, когда тебе удается оседлать их, ты блаженствуешь. Ты чувствуешь себя королем мира, если ты перевел именно так, как и задумывалось иноязычным партнером. Ты скачешь верхом на многосоставных словах, ты не путаешься в артиклях и перескакиваешь через прилагательные, и ты упиваешься своим пониманием. До тех пор, пока кто-то из них не завернет конъюнктив и не оставит тебя с размозженной головой в кабинке с запотевшими стеклянными стенами и окровавленным, изжеванным микрофоном перед лицом.