Короче я твердо решил подтянуть свои умения. Поэтому, когда все недалекоживущие обитатели общаги в пятницу собирались домой, я постучался в комнату Антона. Но на мое дикое удивление (!), мне открыла очень симпатичная девушка с красными волосами. Ей потребовалась всего тридцать секунд, чтобы составить в своей женской базе данных досье на меня и мою внешность, и, уверен, оно сразу же было отмечено синей печатью «негоден». Мой мозг, будучи мужским, только-только успел внести поправку «Красивые глаза. Есть сиськи», как она сказала:

– Привет.

– Э... привет. – Я глянул за ее плечо. – Я к Тохе вообще-то.

– А мы уезжаем.

Ну конечно, это была его девушка. У всех крутых парней есть крутые девушки. Они чем-то были похожи. Пожалуй, оба неформалы. У нее были красные длинные волосы и черная майка с рентгеновским снимком скелета. А еще куча фенечек, кожаных браслетов и других примочек на руках и груди. Из-за ее спины вырос Антон, в черной толстовке и ярко-зелеными шнурками.

– О, здорова. – Мы пожали руки. – Познакомься, это Лина, моя девушка.

– Артем. – Мы подарили друг другу довольно безразличные улыбки. Антон жестом пригласил меня в комнату. Я вошел, снова благоговея от атмосферы иностранных языков и крутизны. – Блин, я не думал, что ты уезжаешь на выходные. Хотел, чтобы ты мне какую-нибудь книгу по устному переводу одолжил. У тебя же по любому есть? Ну или может какие-нить тексты самые базовые?

– Так это... - Он закинул свои вещи в рюкзак. – Я такого не держу, вообще-то. Хватает того, что в универе дают. А что у тебя случилось? Проект задали?

– Ну, нет, вообще-то. – Я не знал, куда мне поместить себя в этом храме переводчика, и поэтому остался бледной тенью у стола. – Просто обнаружил, что в устном синхронном я абсолютный ноль. Надо исправляться.

– А-а. – Он облачился в черное полупальто. Его девушка тоже оказалась в черной блестящей куртке. – Так устный синхронный это вообще ерунда, если тренироваться каждый день. Приходи, когда я приеду, че-нить соорудим.

– Да? – У меня дыханье сперло от такой щедрости. Сам сенсей предлагает мне свои бесценные уроки. – Клево! Спасибо, чел, ты мне так помог.

– Да ладно, че ты. – Он усмехнулся, натягивая увесистые берцы. – Надо помогать братьям нашим меньшим.

Я ушел в свою комнату просветленный и успокоенный, хоть и сопровождаемый звонким, глупым смехом его подружки Лины. Моя жизнь казалась мне раем, хоть я и влачился босиком по липкой грязи, то и дело натыкаясь на камни.

Паша, как и я, жил далеко, и поэтому все выходные мы с ним проводили вместе. Нет, не как педики. Под словом «вместе» я понимаю, что мы видели друг друга утром и перебрасывались парочкой фраз, когда вдруг пересекались днем или вечером.

Я вернулся в комнату. Паша сидел на своем альфа-стуле за компом и молча протягивал мне мой разламывающийся от мелодии звонка мобильник. Это был папа. Он поздравил меня с наступающим днем рождения (завтра), и сказал, что послал мне денег на следующий месяц и на подарок. Просто мой отец очень прагматичен – поэтому мы всегда дарим друг другу деньги на все праздники, убеждая себя и окружающих, что лучше подарка, чем от самого себя, тебе никогда не получить. Поэтому этим же днем я снял все деньги с карточки и пошел в тату-салон.

Я до сих пор не могу себе полностью и до конца объяснить выбор татуировки. Видимо, это все была девушка Антона. Не могу сказать, что она мне так уж и понравилась с первого взгляда, но этот рентгеновский снимок на ее футболке так и встал у меня перед глазами, когда я засел с журналом эскизов в салоне. Место для татуировки я уже давно надумал, а вот трудности с рисунком кое-какие были.

Я лег на предложенную кушетку. До этого я никогда не делал себе татуировок. Я никогда не выщипывал себе брови, или прокалывал губу, или делал пирсинг в соске, или приклеивал к тощим ляжкам куски с воском, а потом их отдирал, или выдавливал прыщи у косметолога. Скажем так, я в принципе не был подготовлен к каким-то легким преобразованиям своего тела. И когда жужжащая игла коснулась моего невинного тела, меня поразила ужасная догадка: это больно!

Почему-то, думая о татуировке, я никогда не осознавал, что она наносится путем микро-прокалываний кожи. Я бы даже сказал, я не отдавал себе отчета в том, что, по сути, татуировка есть жесткое вмешательство в благополучную жизнь моего кожного покрова. Когда я представлял на своем теле татуировку, процесс ее приобретения казался мне чем-то средним между рисованием акварелью и визитом к парикмахеру. Я никогда не представлял себе боль. Я представлял красивый, профессионально законченный результат боли.

Возможно, именно так размышляют о будущем ребенке матери. Ведь они не думают о боли, о каком-то монстре, бултыхающемся в животе, о процессе низвержения некоего одушевленного существа, о крови, разрыве тканей, йоде и тому подобном. Они представляют детский смех, маленькое тельце, они даже испытывают к этому любовь, и готовы пойти на все, вплоть до вживления в их организм неизвестной спермы, чтобы получить конечный продукт.

Поэтому могу с уверенностью сказать, что, когда я, вздрагивая от каждого прикосновения одежды к моему изувеченному участку кожи, шел в общагу, я чувствовал себя матерью чего-то, что должно было в скором времени стать частью меня.

Пашу я застал в том же положении, в каком и оставил. Только теперь он лежал головой на столе и отсутствующим взглядом смотрел в стену. На голове были большие наушники с оскалившимся Пикачу.

– Хай. – Сказал я, осторожно высвобождаясь из куртки. – С тобой чего?

До меня видимо не дошло, что наушники надеты не просто так, а играют музыку. Но Паша все равно ответил:

– Ничего. – И закрыл глаза.

Он выглядел очень уныло. Как щенок, например, или кот, который очнулся после кастрации. Я очень аккуратно сел на соседний стул и заглянул в его компьютер. Паша грустил на странице Google.

– Сайт не грузится? – Решил я поднять ему настроение.

– Не-а. – Голова Паши не двинулась.

Я вздохнул. Мне так адски жгло с левой стороны ребер, что я принял полученный ответ как единственный, и стал, не дыша, стягивать с себя толстовку. Паша вдруг повернулся ко мне.

– Ваташи-ва дай ски дес. – Произнес он следующую абракадабру, и снова грустно опустил ресницы. Он стал так похож на кого-то из своих мультиков, что я улыбнулся.

– Ты на этот свой маскарад что ли готовишься?

Паша регулярно ходил на странные сборища, где собрались люди, обряженные в костюмы своих любимых героев из аниме. Когда он потом показывал мне эти фотки, я диву давался, как кого-то угораздило покрасить себе волосы в синий цвет, чтобы только быть похожим на персонажа. Они бы себе еще и глаза тогда выбивали, если изображали кого-нибудь с повязкой. Я бы хотел посмотреть на девушку-пулемет в исполнении поклонников. А что, вполне тру, хоть и не из аниме.

Я провел пальцем по забинтованным ребрам. Каждый миллиметр отозвался горячим уколом в коре головного мозга. Я зашипел, прикусив губу. Это была странная боль, ноющая, расщепляющая тебя на несколько тысяч частиц. Ты терялся в ней, как в Космосе, среди мириад звезд и планет, но все же сохранял способность спокойно мыслить и говорить.

Паша открыл глаза.

– Что это у тебя?

– Татуировку набил.

Он поднял брови, но ничего не сказал. Потом выпрямился, стащил наушники с головы, и спросил:

– Можно посмотреть?

– Не, пока нельзя. – Я еще раз провел пальцами по бинту и посмотрел на часы. – В шесть утра можно будет.

– Клево, тогда я будильник поставлю. – То ли в шутку, то ли всерьез, сказал Паша, нацепил наушники и вернулся в исходную позу. Я еще немного посмотрел в его затылок, потом взял пачку сигарет и пошел курить.

Я не сразу осознал, что время от времени трогаю свое приобретение. Это получалось как-то само собой. Например, я искал зажигалку по карманам, и то и дело задевал локтем низ татуировки. Поначалу я вздрагивал и ругался сквозь зубы, а потом вообще перестал это замечать. То есть, боль не ушла, она была постоянным оранжевым фоном, колеблющимся где-то в самом низу моей картины мира, но я стал к ней привыкать. И, как будто желая напомнить себе о ней, я, как назло, задевал боком дверные косяки, углы, сутулился, трогал повязку, думал о боли. Под конец вечера это так меня довело, что я прямо заорал, когда Паша уронил на меня книгу с полки.

– Бл*ть, ну будь осторожней!

– Оу, прости, прости, Тем-семпай. – Забормотал он, поднимая с меня томик манги. – Че, прям по ней попало, да?

И хоть попало не по ней, а по груди, я все равно сказал:

– Да. – И двинул ему кулаком по ноге. Паша заржал и сел на пол.

– Хочешь, чай сделаю?

– Валяй...

Паша умел делать вкусный чай. То есть, у него было совсем другое отношение к приготовлению чая, чем у всех обычных россиян. Или у меня. Когда я делал чай, я просто закидывал туда пакетик и болтал его в кипятке какое-то время. Да я даже кружку мог не мыть после вчерашнего чая. Зачем это делать, если там и до этого было то же самое?

А Паша нет, Паша не зря был анимешником, знатоком японской культуры и прочего. У него был чайный набор, разные сорта чая, четыре глиняных кружечки без ручек. Можно было велеть ему заварить чай, и пойти в душ, потом покурить и зашить носки – а Паша сидел бы над своим черным блестящим чайничком, приоткрывая его и наслаждаясь идущим оттуда чудным травянистым запахом. Потом он приглашал на половое чаепитие. Этот термин придумал я, потому что оно обычно совершалось сидя на полу. Паша аккуратно и очень неспешно разливал пахучую светло-коричневую жидкость по кружкам, потом предлагал первую кружку мне, вторую брал себе, и мы сидели так молча, отпивая кипяток по крохотным глоткам, и думая о вечном цветении сакуры.

Я, конечно, будучи далеким от восточных культур, только притворялся, что думаю о сакуре. Я мог думать о тысяче вещей одновременно, совмещая розовых пони и претенциозных, гламурных баб с механикой на заводах Германии XIX столетия в одном миксере. Но глядя на Пашу, на его просветленное чело и прикрытые тысячелетней японской мудростью глаза, я прямо слышал шелест лепестков сакуры в его голове.

Вот и теперь Паша приготовил четыре кружки чая с шалфеем и корицей за восемь прочитанных мною страниц англоязычного Чака Паланика, а потом сел, поджав под себя ноги, и стал ожидать моего присоединения к половому чаепитию. Я присоединился.

На этот раз я и вправду думал о цветении сакуры. Вернее, я пытался представить, как пахнет в садах, где растет и цветет каждый год сакура. Мне представлялся запах черемухи или сирени, что, боюсь, было не совсем то. Паша же, в противовес мне, видимо думал о массовой вырубке сакуры, потому что более расстроенного вида я уже давно не наблюдал на его лице.

– Давай колись, что случилось. – Сказал я между первой кружкой чая и второй.

Паша опять опустил свои ресницы, и я снова рассмеялся. У него это здорово получалось.

– Я же сказал тебе. – Отмазался он, даже не взглянув на меня.

– Слушай, я уже понял, что я плохой переводчик. Не надо меня каждый раз унижать. Но я правда не знаю японский язык, прости покорно. – Я попытался придать своему тону больше дружественности, но все равно получилось язвительно. Однако Паша пропустил мои колкости мимо ушей и сохранил унылое выражение лица. Мы молча выпили остатки чая. Вставая, Паша произнес только:

– Ты все равно не поймешь.

Я оставил это его высказывание без комментариев. Вообще-то Паша был прав, у нас с ним было мало общего, кроме того, что обычно есть у людей, живущих вместе. Мы живем вместе уже целых три года, и, пожалуй, Паша знает меня лучше кого-либо. Мы вместе готовим, я знаю, что у него аллергия на чеснок и апельсины, а он – что я ненавижу укроп и петрушку. Я одалживаю ему пену для бритья, когда у него кончается, и сам порой ворую его зубную пасту, когда мне лень покупать свою, а из старого тюбика уже даже душа не идет. Паша по утрам встает сразу после будильника, а потом расталкивает меня, кидает в меня подушкой, засовывает палец в ухо, чтобы я проснулся, и идет на все крайние меры, чтобы я наконец восстал из постели. Короче, Паша стал роднее отца для меня за все это время.

И все же я во многом его не понимал, как теперь, например, непостижимой для меня была его причина грусти.