День был в самом разгаре, а за окном стемнело, словно наступил вечер. Сильный ветер безжалостно гнул деревья, а темно-серое небо грозило вот-вот разразиться дождем, а может быть, уже снегом... Мама сидела в любимом папином кресле и никак не решалась заговорить. Она выдала всего несколько каких-то несуразных фраз о том, что отца обвинили в убийстве, а потом разрыдалась.

Я заварила нам чай с мятой и достала шоколадные конфеты, хотя сладкого совершенно не хотелось ни мне, ни ей. Раньше, когда было плохо мне, мама старалась окружить меня заботой, а сейчас я пыталась стать ее поддержкой. Она — все, что у меня осталось... Постояв пару минут на кухне, глядя на танец чаинок в прозрачном френчпрессе, я заглянула в шкафчик, где родители хранили аптечку. Сильных успокоительных здесь не держали, но мне удалось найти пузырек с настойкой пустырника. Хотя бы это...

Мама залпом выпила пустырник и попыталась мне улыбнуться, но ее улыбка вышла какой-то болезненной. Ее огромные глаза, которыми так восхищался папа, сейчас казались стеклянными бусинами: в них погас огонек жизни, и взгляд стал совершенно пустым. Вдруг меня поразил ужас, что этой ночью я потеряла не только отца, но и мать...

— Мам... — я протянула руку и накрыла ее ладонь своей. — Пожалуйста, тебе нужно собраться... Расскажи, что случилось.

— Да, моя хорошая, ты права, — она снова вымученно улыбнулась и, тяжело вздохнув, чуть сжала мою руку, — только налей нам чая.

Пока я разливала заварку, мама внимательно наблюдала за каждым моим движением, словно контролировала, правильно ли я все делаю. Только на самом деле она собиралась с силами начать разговор. Я слишком хорошо ее знала, чтобы этого не понять.

— Спасибо, — сказала она, принимая чашку и делая небольшой глоток. — Восхитительно. Ты добавила мед?

— Ложку, чтобы немного подсластить.

— И правильно...

Я взяла свою чашку и тоже сделала глоток... В комнате повисла странная тишина, нарушаемая лишь большими настенными часами, громко отсчитывавшими секунды. Мама допила свой чай, поставила на стол пустую чашку и, снова тяжело вздохнув, прикрыла глаза.

— Твой папа уехал вчера после ужина. Мне он сказал, что хочет немного проветриться, что у него болит голова — видимо, давление — поэтому нужно немного подышать. Я его отпустила. Думала, он хочет прогуляться у дома или пойти к озеру...

— Но ты сказала, что он уехал?

— Да. Я выглянула в окно посмотреть, в какую сторону пойдет Толя, но он садился в машину. Тогда я стала стучать в окно. Не знаю, зачем... Но мне не понравилось, что он куда-то уезжал в такое время, и явно соврал про прогулку.

— А сколько было?

— Где-то около девяти. Может быть, без двадцати или без пятнадцати... У нас в гостиной работал телевизор, и когда я домыла посуду и все убрала, началась программа «Время».

— Ты так и не узнала, куда уехал папа?

— Нет. Когда к половине десятого он не вернулся, я стала ему звонить, но телефон оказался выключен. Конечно, я начала беспокоиться. Стала звонить знакомым: вдруг он заехал к кому-нибудь. Надо было, конечно, сразу в полицию, но папы не было слишком мало, — мама громко всхлипнула и закрыла лицо руками.

— Мамочка, успокойся... пожалуйста, — я подошла к маме и присела на полу рядом, опустив голову ей на колени. — Не надо, не говори пока ничего, если не хочешь.

— Нет, моя Лина, — мама стала нежно гладить меня по волосам, — я должна рассказать. Пусть лучше узнаешь от меня.

— Что?..

— Около пяти утра мне позвонил Волков. Сережа Волков, наш участковый. Ты его должна помнить. Полный такой, в очках, и лицо все в прыщах.

— Да, помню.

— Он сказал, что машину папы нашли на дальнем берегу озера, а он в ней...

— Он был... мертв?

— Когда его нашли, он был еще жив, но без сознания. Я хотела поехать туда, но мне сказали, что вызвали скорую и лучше ехать прямиком в больницу. Только твой папа так и не дождался скорой. Когда они приехали, его сердце уже... — мама снова залилась слезами. Каждое слово давалось ей с таким трудом, что я не могла представить, сколько требовалось силы, чтобы все это мне рассказать. Я поднялась и обняла маму со спины так крепко, как могла.

— Тогда ты стала звонить мне...

— Да, а твой телефон был отключен. Лина, я думала, что сойду с ума: так боялась, что и с тобой что-то случилось.

— Мамочка, прости меня! Я такая идиотка. Телефон сел, и я поставила на зарядку, но не включила. Не знаю, чем думала... Все мысли были о работе.

— Главное, что с тобой все хорошо.

— Мам, но отчего умер папа? Сердце?

— Не знаю... мне не сказали. Завтра утром будут результаты вскрытия, тогда и сообщат. Но... когда Волков со мной разговаривал, он вел себя так грубо.

— В каком смысле грубо? — слишком резко спросила я, но от одной мысли, что кто-то мог обидеть маму, я была готова превратиться в разъяренную фурию, карающую обидчиков.

— Не знаю, говорил ли тебе папа... Два месяца назад у нас в городе произошла трагедия. Бывшая папина ученица, Марина Полякова, погибла при странных обстоятельствах.

— Да... я помню... Папа рассказывал мне, когда вы приезжали. Он очень переживал. Марина — это же та девочка из неблагополучной семьи, которой мы помогали?

— Да.

Я очень хорошо помнила Марину. Она была на два года младше меня. Мы никогда не общались, но в душе я чувствовала, как мы близки. Так же, как и я, она была одинока, так же, как и меня, ее задирали в школе. Только Марина была отщепенцем не из-за внешности. Напротив, она была очень привлекательной, но из крайне неблагополучной семьи. Ее отец спился и как-то зимой в мороз насмерть замерз на улице. Мать изо всех сил старалась поднять дочь, но из-за проблем со здоровьем не могла работать. Они жили на мизерное пособие государства и кое-как сводили концы с концами. Конечно, у них не было денег на одежду, поэтому Марина либо донашивала вещи матери, либо надевала чужие обноски, которые их семье отдавали знакомые.

Когда папа узнал про сложную ситуацию Поляковых, он стал понемногу им помогать. Помню, мы сидели с ним у озера и разговаривали о школе и университете, куда я собиралась поступать, как он перевел тему и заговорил о Марине. Папа рассказал, что каждый месяц с получки покупает набор недорогих продуктов и отправляет им бандеролью якобы от благотворительной организации. Маме он в этом не признавался, боясь, что она станет ругаться, ведь мы сами в то время еле сводили концы с концами, а мне рассказал, потому что хотел, чтобы я помогла. Стоял октябрь, но было холодно, как поздней осенью, а Марина ходила в легких ботиночках. Папа спросил у нее, почему она не одевается теплее, и девочка ответила, что у нее есть только зимние сапожки, которые уже малы и эти ботиночки. Как бы невзначай папа узнал ее размер, но сам не решался выбрать сапожки. Мы договорились на следующий день после уроков вместе отправиться в магазин и купить Марине теплую обувь.

Позже, когда Марина пошла в девятый класс, она стала работать: расклеивала объявления, помогала убирать подъезды, а по выходным ее брали официанткой в местное кафе. Папа всегда говорил, что она — огромный молодец, ведь с такого юного возраста взяла на себя содержание семьи. А вот многие, напротив, с неодобрением относились к тому, что Марина работает вместо того, чтобы полностью посвятить себя школе. За ее спиной шептались, будто она была не промоутером, а девушкой по вызову. А потом случилось то, что окончательно убедило сплетников в Марининой испорченности. Летом перед десятым классом ей выделили путевку в летний лагерь на море, и она вернулась оттуда беременной.

Никто не знал, кто был отцом ее ребенка. Марина отказывалась назвать его имя, говорила, что это просто парень из лагеря. Кажется, она даже ему не сообщила ни о беременности, ни о рождении дочки. Безусловно, вся благопристойная общественность Романовца была крайне возмущена беременной школьницей, от папы требовали исключить ее из школы и чуть ли не привлечь к ответственности несчастную Маринину мать. Но папа и тогда остался верен своим принципам, он не только не отчислил Марину, но и помог ей перевестись на заочное обучение, а в последствии успешно окончить все одиннадцать классов.

Когда все это происходило, меня уже не было в городе. Тем летом я как раз поступила в университет и переехала в Москву. Последний раз мы виделись на дне рождения Игоря, который отмечали в нашем кафе, Марина помогала обслуживать банкет. Правда, в тот праздник я ее практически не запомнила, потому что ушла совсем рано, еще до торта. Мать Игоря меня не выносила и, улучив момент, когда его со мной не оказалось, доходчиво объяснила, что на семейном торжестве мне не место. После ее слов я не могла оставаться в кафе. Забрав со своего стула сумочку, я умчалась домой, даже не попрощавшись с Игорем. Тот день стал началом конца наших отношений. Тогда у меня и появилась цель: во что бы то ни стало доказать всем на свете, что я его достойна. Может быть, в этой борьбе с ветряными мельницами я и победила, но только любовь, во имя которой сражалась, я потеряла. Но это уже совсем другая история, никак не связанная с Мариной.

Начав новую жизнь в Москве, я не любила слушать о том, что творится в некогда родном городе. Для меня Романовец навсегда остался связан с Игорем. Прошли годы, но боль от нашего разрыва никак не утихала. И самое невыносимое — это чувство вины, что именно я все разрушила. Откровенно говоря, мне до сих пор не дают покоя мысли, что было бы, сложись все по-другому. В Москве у меня случались романы, последний чуть не окончился свадьбой, но всякий раз я разочаровывалась в своем мужчине по одной простой причине: он был не Игорем. Конечно же, родители знали, как тяжело я переживала разрыв и старались не говорить ни о чем, что могло напомнить мне о бывшем возлюбленном. Вот и о Марине папа ничего не рассказывал.

Только в прошлом месяце, когда родители приехали ко мне в Москву, папа сообщил о несчастье, случившемся с его бывшей ученицей. Она возвращалась с работы поздно вечером, и в темном переулке на нее напали, ударили несколько раз камнем по голове и ограбили. Папа был очень подавлен. Оказалось, все эти годы они с Мариной поддерживали теплые отношения, и он очень ей гордился, ведь несмотря на все трудности она смогла состояться в жизни. Раннее материнство не помешало ей окончить институт с красным дипломом и сначала устроиться на наш завод менеджером, а потом дослужиться до директора по качеству.

Своей дочери Марина старалась дать все, чего была лишена сама. Она покупала ей самые лучшие вещи, отдавала в кружки, летом возила на море. Из папиных рассказов я поняла, что Камилла была хорошей девочкой, прилежно училась и обожала мать. После смерти Марины малышка осталась со своей бабушкой, но папа боялся, что ее отберут социальные службы. Если бы я была более чуткой, то обязательно позвонила бы отцу и узнала, как дела у Камиллы... Но свои проблемы заботили меня куда сильнее, чем судьба маленькой сиротки, и сейчас за это стало стыдно. Папу наверняка расстроила моя черствость.

— Мам, я не понимаю, как папа связан с несчастным случаем с Мариной?

— Когда Волков сообщил, что твой папа умер, он даже не сказал, что соболезнует, — грустно усмехнулась мама. — Он отвел меня в сторону и стал задавать совершенно несуразные вопросы про Толю и Марину. Я не понимала, куда он клонит. Все, о чем я могла думать — это то, что я больше не увижу своего мужа, что он не заговорит со мной, не обнимет меня... Не знаю, что такого я могла сказать, и почему Волков так превратно трактовал мои слова, но он с чего-то решил, что у твоего папы был роман с Мариной.

— Что?! Нелепость какая! У них разница в сорок лет! Он ей чуть ли не в деды годится! — не сдержалась я.

— Это не все.

— Не все?! А что еще?!

— У него в машине нашли Маринины вещи. Те самые, которые украли, когда на нее напали в переулке. Волков так прямо мне и сказал, что они с твоим отцом могли поссориться, отец убил ее, а когда понял, что натворил, решил обставить все как ограбление. Только смириться с этим не смог и покончил с собой.

— Какой бред! Я не верю, что такое можно даже помыслить! Я сама поговорю с участковым, — решительно заявила я и направилась к своей дорожной сумке, чтобы взять кошелек и телефон.

— Лина, о чем ты с ним поговоришь? Это все какая-то нелепица. Волков сам все поймет и еще извинится.

— Да, он извинится, и немедленно. Я не собираюсь сидеть здесь, пока этот кретин разносит по городу подобные слухи про папу. К тому же... — я заговорила тише, — мам, насчет похорон. Надо же решать.

— В больнице мне дали карточку агентства, но я так и не позвонила. — Мама вышла в прихожую и вернулась оттуда с темно-синей визиткой.

— Дай мне. Я сама этим займусь, а ты... может, сможешь поспать?

— Какой может быть сейчас сон? Мне же нужно еще позвонить бабушке и твоей тете Миле.

— Ты им не сообщила?

— Нет... я не могла никому звонить, пока не поговорила бы с тобой.

— Понимаю, мам. Ты не беспокойся. Бабушке и тете я тоже позвоню, как только решу с... похоронами.

— Чтобы я без тебя делала! Лина... ты — все, что у меня осталось.

— А ты у меня.

Я не оставила затею поговорить с участковым, но прежде решила заняться организацией похорон. Злость из-за этих нелепых обвинений придала мне сил. Я сумела взять себя в руки и загнала боль так глубоко в сердце, что голова взяла верх над чувствами. У отца не было близких друзей, которые могли бы заняться похоронами и поминками, это тяжкое бремя легло на мои плечи.

В агентстве мне пообещали, что возьмут на себя все, что необходимо, а от меня требуется только оплатить счет. Я с трудом сдержалась, когда мне назвали сумму. Конечно, таких денег у меня не было, но на «черный день» в кошельке всегда хранились две кредитки, и мне пришлось опустошить обе карточки под грабительские проценты.

Похороны папы назначили на субботу — послезавтра. До этого необходимо было оповестить его коллег, бывших и нынешних учеников, их родителей и других знакомых о месте прощания. Наверняка с ним захочет проститься огромное количество людей. Для папы было бы важным, чтобы я никого не забыла. Однако сначала предстояло сообщить страшную новость тете и бабушке. Я решила, что будет лучше рассказать все тете Миле, чтобы та сама поговорила с бабулей и была рядом, если ей вдруг станет нехорошо.

Это был еще один до невозможности тяжелый разговор за день. Сквозь громкие всхлипы тетя осыпала меня вопросами, но я ничего не могла толком объяснить. В какой-то момент мне самой захотелось закричать, что я ничего не знаю, что мне также нестерпимо больно, но я постаралась сохранить спокойствие. Тетя Мила, в отличие от своего брата, никогда не умела ставить себя на место другого человека, ее страдания стояли выше переживаний других. На какой-то миг я даже пожалела, что решила именно ее попросить поговорить с бабушкой, но тетя пообещала справиться с этой трудной задачей.

Мне казалось, что я выжата, как апельсин, пущенный на фреш. У меня не было больше сил. Хотелось уехать куда-нибудь на окраину города, припарковаться там, где меня бы никто не увидел, и просто рыдать, через слезы давая выход невыносимой боли. И все же, если бы я так поступила, то не смогла бы собрать себя обратно, я бы окончательно рассыпалась. Жалость к себе следовало оставить на потом, а сначала нужно прояснить вопросы с участковым.

Наш отдел полиции располагался в центре города. Я с детства помнила это тусклое серое здание с большими зарешеченными окнами. Никогда раньше я не входила внутрь и теперь, глядя на обшарпанную железную дверь, почувствовала какой-то необъяснимый страх, словно меня привели сюда на допрос. Я перевела дыхание, гордо подняла голову и вошла. Первое, что я увидела, была регистрационная стойка, отгороженная от посетителей потертым плексигласом. За ней сидела молодая девушка, показавшаяся мне смутно знакомой, хотя в таком маленьком городке невозможно было не знать друг друга.

— Вам кого? — обратилась она ко мне.

— Добрый день. Мне нужен участковый Волков Сергей, — отчеканила я, давая понять, что пришла с самыми серьезными намерениями.

— Сергей Николаевич занят, вам придется подождать. Представьтесь, пожалуйста, и скажите по какому вопросу.

— Маркова Эвелина Анатольевна.

— Ой... — вдруг заволновалась девушка, — так вы?..

— Дочь Анатолия Леонидовича. И, полагаю, вы знаете, по какому я вопросу.

— Да, да... конечно. Сейчас. — Девушка сняла телефонную трубку, набрала какие-то четыре цифры и крутанулась на кресле, чтобы я не видела ее лица, пока она разговаривает. Ее беседа не заняла много времени. Не прошло и минуты, как она повернулась ко мне, и ее лицо разительно изменилось. На нем не было и тени улыбки, она смотрела на меня сурово, если не сказать зло, — вы можете пройти. Кабинет четырнадцать. Прямо по коридору, четвертая дверь слева.

— Спасибо, — в тон ей ответила я и направилась в указанном направлении.

Нужная дверь оказалась открыта, и я тут же заметила нашего участкового. Огромный рыжеволосый полицейский сидел за маленьким столом, напоминавшим школьную парту, и сверлил взглядом темное пятно на потолке. Мне показалось, что он специально для меня принял такой несуразный вид, чтобы лучше продемонстрировать, насколько я неважна. Я не знала, какую игру он затеял, но совершенно точно не собиралась принимать его правила. Громко хлопнув за собой дверью, я прошла в кабинет и без приглашения опустилась на стул напротив его стола.

— Добрый день, Сергей Николаевич. Полагаю, вы осведомлены, кто я такая, и наверняка догадываетесь, зачем к вам пришла.

— Да-да, — бросил он, даже не взглянув в мою сторону. — Вы — дочь жертвы, а пришли, должно быть, чтобы дать показания до того, как мы бы вас вызвали.

— Дать показания?! О чем?! Я приехала в город сегодня днем, когда мама рассказала о том, что случилось. А к вам я пришла прояснить некоторые недопонимания. Мама сказала, будто вы обвинили моего папу в совершенно невообразимых вещах. Очень надеюсь, она поняла вас неправильно, — процедила я.

— Вопросы здесь задаю я.

— Но я пока вас ни о чем не спросила.

— Вам известно, какие отношения были между вашим отцом и Поляковой Мариной Алексеевной?

— Да. Теплые, приятельские отношения. Мой папа заботился о Марине с ее детства, за что она была ему признательна.

— Приятельские, говорите? Слишком уж приятельские. — Волков откинулся в своем кресле, и оно жалобно заскрипело. — Вам известно, что они регулярно виделись?

— Конечно. Марина бывала и у нас дома. Моя мама также хорошо с ней общалась.

— Сейчас мы говорим не о вашей матери.

— С чего вы вообще решили, что у моего отца был роман с Мариной?! Только потому, что они хорошо общались?! Ну так она и с моей мамой тоже прекрасно ладила! Или, может быть, скажете, что мои родители любят пригласить к себе третьего?! — вспылила я. Мне дико хотелось вцепиться в его наглое, покрытое рыжими веснушками лицо, расцарапать его до крови, требуя извинений за глупые, оскорбительные подозрения.

— Попрошу вас, Эвелина Анатольевна...

— Это я вас попрошу... попрошу не марать память моего отца! Лучше займитесь своей работой и узнайте, что произошло на самом деле!

— Если вы будете себя вести подобным образом, я вас задержу за оскорбление представителя власти.

— А если вы продолжите оскорблять честь моего папы и причинять маме боль своими тупыми домыслами, я подам на вас в суд за оскорбление чести и достоинства.

— У нас есть серьезные основания полагать, что мои, как вы выразились, «домыслы» — чистая правда. Кроме того, что Анатолий Марков...

— Анатолий Леонидович, — перебила участкового я.

— Что?

— Для вас он Анатолий Леонидович.

— Хм... Кроме того, что Анатолий Марков, — участковый специально выделил голосом имя и фамилию папы, — регулярно виделся с Мариной Поляковой, он проявлял явный интерес к ее личной жизни. А именно, настаивал, чтобы она порвала связь со своим гражданским мужем.

— Марина не была замужем...

— Официально — нет, но она состояла в отношениях с Ильей Романовым. Они длительное время жили вместе, но вашему отцу он не нравился. Анатолий Марков неоднократно советовал Поляковой порвать отношения с гражданским мужем.

— Боже мой! И вы еще зовете себя представителем власти? Могли бы знать, что гражданский муж — это официальный супруг, с кем заключен гражданский, а не церковный брак.

— Это дела не меняет. Ваш папаша не мог спокойно жить, зная, что Полякова с другим. Ни для кого не секрет, что он терпеть не мог ее сожителя.

— Илья Романов, — протянула я, — это не тот, случайно, который учился со мной в параллельном классе? У него еще отец рюмочную держит?

— Держал. Сейчас там бургерная.

— Ах вот оно что... Тогда понятно, почему папа был против. Любой здравомыслящий человек был бы против, чтобы девушка, к которой хорошо относишься, встречалась с таким.

Я знала Илью по школе и отлично помнила его издевки, грубость, агрессию. Мы ненавидели друг друга, точнее ненавидел он, а я — боялась. Каждый раз, стоило Илье меня увидеть, он громко, чтобы все слышали, кричал «крокодилиха!». Как-то раз, возвращаясь домой из школы, я наткнулась на него и его дружков в переулке. К сожалению, они меня сразу заметили, поэтому мне не удалось сбежать. Рядом с ними лежала куча гравия... Илья надоумил приятелей закидать меня маленькими камушками. Его мерзкий голос я никогда не забуду: «...только выбирайте самые мелкие, чтобы сделать больно, но не прибить крокодилиху». Они гнали меня целую улицу. Обливаясь потом, до дрожи в ногах я пыталась от них оторваться, но из-за моей комплекции мне не удавалось от них убежать. Камни врезались мне в ноги, спину, голову, надолго оставляя мелкие, болезненные синяки...

— Ваши умозаключения мне ни к чему. Мы сейчас о фактах. Значит, вы отрицаете, что знали о связи Маркова с Поляковой.

— Да не было никакой связи!

— Ясно. Что ж, сейчас я запишу ваш номер, чтобы связаться, если понадобится. Вы же пока будете в городе?

— У меня выходные до среды. Номер девятьсот шестнадцать, триста восемь, семьдесят три, тринадцать.

— Значит, почти неделя... — записав мой номер в блокнот и спрятав его в нагрудный карман форменной рубашки, сказал Волков. — Ну мы закроем дело раньше. Все факты неоспоримы.

— О чем вы? Результатов вскрытия даже нет.

— Уверен, они нас не удивят. Марков наглотался таблеток, потому что не вынес груза вины за убийство, — довольно произнес этот остолоп.

— Я могу засудить вас! Дело не закрыто, решения судьи нет. И вы просто не имеете права бросаться подобными заявлениями.

— В машине вашего отца найдены вещи, которые были отобраны у Поляковой в момент убийства. Другие доказательства не нужны.

— Я все поняла. Говорить с вами бесполезно.

Я не собиралась ни секунды оставаться в этом душном кабинете и тратить время на мерзавца Волкова. Да кто он такой?! Простой участковый! Нужно написать жалобу выше, подать на него в суд, раздавить как мелкую букашку. Чему меня научила самостоятельная жизнь, так это драться за свое. Вместо неказистого подростка я давно стала взрослой женщиной, способной постоять за себя и близких.

В некотором смысле гнев на Волкова пошел мне на пользу. Я была на взводе, и моя злость придавала сил. Выбежав из отдела полиции, я села в машину, вырулила на дорогу и выжала газ. Я понимала, что еду с непозволительной скоростью, но мне нужно было скорее добраться до своей старой школы.

Это место навсегда останется связанным с самым отвратительным и с самым прекрасным временем в моей жизни. Здесь я сполна познала, что такое быть изгоем, чувствовать свою ненужность, ощущать презрение других. Но здесь же я обрела первую любовь, научилась вновь видеть хорошее как в других, так и в себе. После выпускного я ни разу сюда не возвращалась. За девять лет школа сильно изменилась: вырос новый корпус, старые окна заменили на новые, отремонтировали крыльцо и лестницу, стены перекрасили. Так школа стала выглядеть по-настоящему современной, и, может быть поэтому, мне было не так сложно в нее войти.

Я помнила, что папиным заместителем была наша физичка Фаина Михайловна, поэтому направилась прямиком к ней. Ее класс я нашла по памяти и саму ее узнала сразу. За девять лет Фаина Михайловна заметно постарела: ее некогда рыжие волосы разбавила седина, лицо изрезали морщины.

— Фаина Михайловна, можно? — спросила я с порога.

— Да... А вы, простите, кто? — спустив на нос очки и прищурившись, поинтересовалась она.

— Вы меня не узнали. Я Эвелина. Эвелина Маркова, — ответила я и прошла в класс.

— Эвелина! Как ты изменилась! Совсем не узнать. Как ты похудела. И личико такое чистое, от прыщиков ни следа.

Видимо, я забыла со школьных времен, что физичка никогда не обладала чувством такта. Будь сейчас другая ситуация, я бы нашла что ей ответить.

— Фаина Михайловна, я пришла, чтобы сообщить о папиных похоронах. Все состоится в субботу. Прощание будет в зале ДК в двенадцать. Вы сообщите об этом учителям и ученикам? А еще я хотела попросить вас дать контакты бывших папиных учеников. Думаю, многие тоже захотят прийти и...

— Эм... Эвелина, — перебила меня Фаина Михайловна и вдруг взяла в свои костлявые ладони мою руку. — Дело слишком деликатное.

— О чем вы?

— Сегодня на большой перемене приходила полиция, мы побеседовали... — Фаина Михайловна замялась, словно кассета в старом магнитофоне. На ее щеках появились красные пятна, а ладони вспотели. Я догадывалась, к чему она клонит, но ждала, чтобы она сама об этом сказала. — Видишь ли, Эвелина, кончина твоего отца безусловно трагедия. — Фаина Михайловна наконец отпустила мою руку и как бы невзначай вытерла ладони о свою юбку. — Это невосполнимая утрата для всех нас, но в сложившихся обстоятельствах мы не можем себе позволить пышное прощание с Анатолием Леонидовичем.

— То есть как? Из-за каких-то несуразных домыслов придурочного участкового?! — вспылила я.

— Эвелина, что за выражения? В школе ты такой не была! — воскликнула Фаина Михайловна, демонстрируя праведный гнев.

— В школе я была крокодилихой, а сейчас стала человеком. Вы можете никому ничего не говорить — дело ваше. Тогда просто дайте мне контакты папиных коллег и родителей учеников.

— Не могу. Персональные данные — это конфиденциальная информация. И потом, не думаю, что кто-то осмелится прийти на похороны Анатолия Леонидовича. Послушай моего совета: устройте все тихо, не афишируя. А когда полиция докажет, что он не имеет отношения к тому, что случилось с Мариночкой, мы проведем церемонию, чтобы почтить память любимого директора...

— Мой отец не имеет никакого отношения к смерти Марины. И если это не докажет полиция, до докажу я. И вы, Фаина Михайловна, будете горько жалеть, что так о нем думали.

Физичка хотела еще что-то сказать, но так и не смогла. Она осталась стоять в своем классе, сверля меня злым взглядом, который я чувствовала спиной, когда уходила. Но пусть я шла с гордо поднятой головой, в душе у меня что-то сломалось. Я никак не ожидала, что доброе имя папы, которое он заработал благодаря честности, справедливому отношению к ученикам и огромному доброму сердцу, можно растоптать в один день. В горле встал ком, а глаза защипало от слез, но я отчаянно старалась их удержать. Если и плакать, то точно не здесь.

Я не заметила, как быстрый шаг превратился в почти бег. Распахнув входную дверь, не обращая внимания на оклики охранника, который не заметил, когда я приходила, но увидел меня уходящую, я вылетела на крыльцо и обо что-то споткнулась. Время словно замерло. В голове пронеслась мысль: «сейчас разобьюсь», однако я так и не упала. Меня успели поймать.

Подняв взгляд, я увидела знакомые до боли синие глаза. Игорь крепко держал меня за талию, а я вдруг обмякла в его руках. Все вокруг закружилось, но перед тем, как наступила темнота, я услышала его низкий с легкой хрипотцой голос:

— Лина...