-1-

От скрипа старых половиц сворачиваются уши. Сегодня внутри особенно суетливо — деревяшки трещат громче обычного. Как будто это не дом, а старый разваливающийся человек, у которого постоянно хрустят кости.

— Снег выпал! Снег! Снежок! — пищит детский голос.

— О да, много-много снега! — соглашается мужчина среднего телосложения с бросающейся в глаза щетиной и параллельно помогает девочке с верхней одеждой. — Эта зима вообще аномальная. Холоднее других.

— И вы с мамой правда пришли пораньше, только чтобы поиграть со мной?

— Да конец года уже, чего там, — отмахивается. — План нужен, понимаешь, план! А когда ты пашешь сверх, и это оценивается поцелуем в пупок, то, спрашивается, а зачем переусердствовать? Пусть лес отдохнет от наших пил. Да и ты же девочка не глупая, знаешь, что уже завтра все начнет таять, и на улице будет одна сплошная грязь?

— Снежки! Снеговик! Новый год!

— Давай-давай, Одетта, ножку раз, — мужчина садится на корточки и пытается помочь девочке просунуть правый розовый сапожек с поломанным  замком. — Молодец, теперь давай, ножку два.

Грубые руки лесоруба без ложки проталкивают второй. Одетта стискивает зубы, чтобы не пискнуть от боли.

Боится показаться слабой? Боится дать повод мужчине выйти из себя?

— А морковку же нужно взять для носа снеговика! — вдруг охает, переживает, хватается за голову. — И шарф, и еще что-нибудь для глазок!

Только вот мужчина в ее тревоге проблемы не видит:

— Не волнуйся, — утешает. — Вместо носа мы ему шишку от елки засунем! А для глаз... там камешки какие-нибудь вставим. А шарф... вот, мой шарф, например, подойдет. Пошли уже, мамка сейчас таблеточки с лекарствами возьмет с собой и спустится, а мы ее снаружи подождем. Выходим.

— Выходим-выходим! Конечно, выходим!

Она первая выбегает из дома.

Снаружи в палисаднике валяется бензопила, топор, деревянная коробка с ржавыми инструментами по типу захватов, крюков, короснимателей и лопаты.

— Чуть не забыли закрыть на замок! Украдут же! Украдут! — девочка прикрывает скрипучую калитку.

На ее лице читается тревога.

Не хочет все испортить? Хочет, чтобы все прошло идеально?

— Да кому это барахло сдалось? Поверь, — мужчина, кажется, отец, усмехается. — Бояться нечего. Разве что голодных животных, ведь помимо них тут-то никто и не ходит.

От его желтоватой полуулыбки пробегает холодок по спине.

А ведь действительно, если оглядеться, то вокруг единственного дома с дряблой, едва держащейся на соплях оградкой, виднеются лишь нескончаемые высохшие деревья, покрытые снегом.

С чего же им жить здесь одним? Наверняка поблизости есть бригада таких же лесорубов и среди них найдутся добродушные семьянины. А иллюзия одиночества возникает только потому, что кончики елок устремляются к самому небу, высокой стеной обрамляя семью Одетты со всех сторон. Вот и объяснение душащей напряженной атмосферы — «Бояться нечего», разве нет?

— О, а вот и мамка, — в дверях показывается усталая женщина с потекшей тушью и как будто выгоревшими волосами пшеничного цвета. — Вы готовы, миледи?

— На трезвую чистую голову я бы в жизни на это не решилась, — лицо искажается в кривой гримасе. Женщина наклоняется к девочке, задевая седой челкой ее лицо, и больно теребит за щечку. — Какая миленькая!

— Не обращай внимания, Одетта, — мужчина оттаскивает женщину, что-то шепчет той на ухо. — У мамы просто хорошее настроение. Так ведь?

— О да-а-а, еще какое!

Заговорчески переглядываются. Подают друг другу непонятные знаки.

— Ты тоже ждала снега, чтобы поиграть со мной? — пытается предположить Одетта.

— Коне-е-ечно! — протягивает мать с долькой нескрываемого сарказма. —  В этом же и заключается смысл моей никчемной жизни!

— Полегче, — мужчина брезгливо встряхивает женщину, заносит руку над головой. Думал влепить ей пощечину, но потом посмотрел на ребенка и передумал? — Держи себя в руках.

Ножка проваливается в снегу. Шаг и хруст. Как в старых черно-белых фильмах про Новый год.

— А сумка такая большая зачем? — Одетта разбавляет тишину.

— Да это привычка у мамки такая, еще с работы, большие сумки носить! Женщины же, знаешь!

— А нам обязательно уходить так далеко от дома?

— Конечно! У нас-то чего, сантиметр снега — да и только! А там вон, сугробы какие, у-у-у! Да и вообще...

— А тебе не кажется, что ты слишком много вопросов задаешь? — огрызается женщина. — Давайте просто молча дойдем, а? Холодно.

Носки промокли — в дырявый правый сапожек уже набралось слишком много снега. Но она как будто этого не замечает, ведь родители наконец-то нашли минутку, чтобы выбраться с ней и поиграть!

Она это ценит — ежу понятно! Крепко цепляется своими уже озябшими пальцами за родителей и смело шагает с ними в неизвестность.

— Пришли, — подытоживает отец.

— Пришли-пришли, наконец-то! — Одетта прыгает, чтобы согреться. Голыми ручонками ныряет во влажный снег, плюется от навязчивой длинной челки под стать безжизненному блекло-желтому цвету матери.

Повезло. Сегодня снег легкий такой, податливый — лепка будет удачной.

— А давайте разденемся! — с энтузиазмом выкрикивает отец. Снимает свою куртку и подходит к девочке. — Так же веселее! И адреналина сколько будет, и закалки! А здоровье-то как от радости подпрыгнет, вы бы знали! Иди сюда, Одетта, давай я помогу.

Девочка остается без куртки.

— Ну, раз вы так этого хотите...

Не сопротивляется — напротив. Поднимает ручки вверх, чтобы шерстяной воротничок не застрял при снятии где-то около головы. А то отец так резко тянет свитер вверх, что как бы шею ненароком не свернул.

Вот и свитер оказывается в снегу, и легкие весенние джинсы, и розовые сапожки с дырявой подошвой и заедающим замком.

Холодно. На ней остается только тонкая маечка на лямках, трусики и мокрые носки. Ножки проваливаются в снегу, руки обнимают себя в попытке согреться.

Это же нормально? Каждая семья развлекается по-разному, почему бы и нет? Если таковы их традиции и обычаи, то...

— Коли ее, — твердит отец, подбирая упавшие вещи со снега. — Ну чего ты так мало, чуть-чуть больше давай отмеряй, чтобы та быстро вкинулась и не орала.

На солнце блестит шприц. Все происходит так быстро, что девочка даже и не успевает пикнуть.

Сами одеваются обратно, закатывают рукава, сжимают и разжимают кулаки, едва трясущейся рукой вводят и себе в вену, особо не церемонясь и выкидывая остатки с мусором прямо в снег.

Что-то изменилось, но что? Кажется, и мир как-то преобразился, и восприятие, и настроение даже улучшилось! Вот и мать обнимает ее голые порозовевшие от холода плечики.

— Как же я тебя ненавижу, — нагло выплевывает. Но нет, погодите, может просто послышалось? Вон, и тон ее нежный, мягкий, ласковый, и движения плавные и скользящие! Она проводит своими дряблыми руками по ее телу и ногой пододвигает большую сумку, что тащила через весь лес, к себе поближе. Достает веревку.

— Натерпелись с тебя сполна, — обвязывает ее продрогшее тельце. С любовью и заботой в каждом движении. — То блеванешь, то болеешь постоянно и нас заражаешь — знаешь, как достало? И жрешь за десятерых, и все время ноешь и ноешь, и пищишь, и чего-то тебе от нас все надо. Невыносимая тварь, — целует в щеку. — Противное ничто. Вот, намучаешься теперь за все беды и страдания, что ты доставляла нам. А мы, мученики, теперь успокоимся.

Туман застилает глаза.

Отец вытаскивает бензопилу из сумки, тянет за стартер, и от оглушающего рева инструмента все живые птицы поблизости взмывают ввысь.

— Улетайте, — пританцовывает мать, затянув финальный крепкий узел на дереве и пихая в рот девочке вонючую тряпку.

Отходит, уступая место главному члену семьи. Мужчина не телится — заносит ржавую смертоносную крутящуюся цепь над головой. В его обезумевших глазах отражается, как он начинает распиливать ножку.

Меня разрывает. Так, как будто сознание больше не в силах молча смотреть на это со стороны. Я хочу проснуться. Знаю, что могу. Я где-то здесь, рядом, лежу на кровати чужой квартиры и одновременно становлюсь свидетелем зверства.

Тревожный звоночек дал о себе знать еще до того, как они вышли из дома. Я не подписывался на это! Это не мои воспоминания, не мои проблемы!

Но способность все не отпускает. «Иди и смотри», — коварно шепчет.

Где-то там, в реальности, я лежу насквозь мокрый и липкий. В горле, наверное, сухо.

Где-то там я сам вершу судьбу и принимаю решения.

Где-то там я еще живой, но точно не здесь.

Кровь брызжет ручьем. Ощущение, что снег становится красным из-за команды заливки в фотошопе — настолько это выглядит неестественно и убого. Девочка не кричит, лишь загнанным на крышу беззащитным котенком мяучет, взывая обидчиков к жалости.

Кость как будто до последнего сопротивляется и не поддается бензопиле, но и та в итоге сдается. Вялым поленом катится с пригорка по снегу, пока не ударяется о дерево.

И тут я цепляюсь за тонкую нить своего родного сознания и вскакиваю с кровати. Все плывет: и серые задернутые шторы, и коричневый линолеум под дерево, и белесая штукатурка, которую Ута постоянно умоляла не трогать руками, чтобы не оставить маслянистый след от пальцев.

Мчусь в ванную, обрызгиваю лицо бодрящей ледяной водой, чтобы окончательно проснуться и ни в коем случае не вернуться туда. В одноэтажный домик лесника с режущими инструментами.

К горлу пламенным приветом подкрадывается комок тошноты. Следующие десять минут я корчусь над раковиной, мучаясь от рвотных позывов. Опираюсь на холодную керамику всем весом, как бы не отодрать ее с корнями.

Приходит осознание — я видел прошлое Уты от ее лица. Словно все происходило со мной. Все пестрело яркими цветами, а чувства и озноб ощущались по-настоящему.

Кто же знал, что холод тонкой иглы и горечь предательства перевесят ампутацию и недельное выживание на морозе, что ей пришлось испытать?

Она очнулась, когда на улице уже смеркалось. Когда температура предательски опускалась ниже нуля. В Германии-то и зимы не настолько холодные, чтобы замерзнуть и переживать об угрозе обморожения, но когда на тебе нет одежды и обуви — легче легкого. Веревки были натянуты туго — почти  не пошевелиться. Она жалась к дереву, ножкой пыталась забраться повыше, хотя бы на еле выпирающий корень, чтобы не коченеть под кучей снега — бесполезно. Даже сквозь носок кора карябала кожу. Кажется, что до крови. Она стискивала зубы, что не переставали стучать от озноба, всячески пыталась сдержать дрожь и спрятать посиневшие пальцы.

И свет из родного дома теперь не грел душу. Хотя бы мыслью, что они — где-то там. Что они здесь, где-то поблизости, вот-вот вернутся с полотенцами, одеялами, термосом и шерстяными носками.

Когда ей пришло в голову крикнуть простое «Помогите», она поняла, что ничего, кроме тихого сипения, наружу не выйдет — простыла. Инстинкты заставляли ее согнуться в позе эмбриона — так элементарно теплее.

Все сопровождалось непрекращающимся насморком, периодичным воем зверей и тьмой. Кромешной тьмой, что играла с пугливым детским сознанием. Оно уже нарисовало чудищ, что прятались, приближались и улюлюкали. Оно уже без жалости нашептывало, что выхода нет. Что связанное тело и тишина — признаки того, что ее никто здесь не найдет. Что происходящее — не игра. 

А может монстры были реальны? Может они и разодрали ее спустя каких-то пару секунд и мучилась она долго, пока не потеряла сознание? Она не думала об этом, ей просто хотелось спать. Закрыть глаза и ни о чем не думать.

Она бы умерла. В любом случае. Либо от холода, либо от зубов голодных животных. Мозг уже начал подкидывать мне картинки с ее растерзанным телом — засосало под ложечкой.

А ведь у нее сейчас точно две ноги. На протез и намека нет — я бы заметил.

Выходит, тогда она действительно погибла?

-2-

Больше мятной пасты на щетку. Больше мыла на руки. Больше пены для бритья и геля для волос.

— Ривер, ты там долго? — стучится, заставляет меня вздрогнуть от неожиданности. — Вода льется, и льется, ты совесть-то имей! Выключай хоть, когда не нужна.

Делаю по-твоему и тяну за ручку двери.

Ты здесь. Прямо передо мной.

Безжизненный тошнотворный цвет волос матери перекрасила в клубничный блонд. Выросла, закопала прошлое и полюбила нового отца.

Надо что-то сказать, а не молчком анализировать ее жизнь.

— Я видел, как ты хотела глотнуть спиртное на свадьбе, даже не колеблясь, — первое, что мне удается придумать и выжать из себя.

— Да что ты! — усмехается. Вытирает кухонным полотенцем руки, протягивает мне вешалки с глаженой рубашкой, брюками и пиджаком. — Прикопался, блин. Переживаешь за ребенка? Это же не так работает...

— А ты у нас теперь медик с высшим образованием? — рутинным движением Ута достает мой одеколон с полки, ждет, пока я оденусь. — Долой самодеятельность! Ты исчерпала всю свою удачливость на несколько жизней вперед, пора взяться за мозги. И за ребенка. Капитально! Решено — по дороге запишу тебя на УЗИ и осмотр.

Ей не нравится это слышать. Потухшие глаза, слегка поднятые тонкие брови — на лице читается печаль.

— И чего это ты вдруг разважничался ни с того, ни с сего, а? —  явно опаздываю. А обруч до сих пор не работает, чтобы смухлевать и отмотать время. Торопливо натягиваю брюки. — Это ведь разговор с отцом на тебя так повлиял, да? Тогда вы еще перед свадьбой кататься поехали. Все мозги промыть успел? Смотрите-ка, как заговорил!

Тянусь за одеколоном, хочу дотронуться до ее нежных ухоженных ручек — одергивает. Заставляет поднять на нее взгляд.

— Покажи мне этот момент! — просит, снимает крышку с флакона и направляет его прямо мне в глаза. — Дай его прочитать, если кишка не тонка!

— Мы уже говорили на эту тему, — не брызнет. Просто играется. Займусь пока галстуком, раз та сама завязать мне не желает. — Если обруч считает, что я превосхожу тебя и запрещает лезть в мою голову, значит, на то есть причина. Выбивайся в «моральные» лидеры и смотри на мою жизнь сколько влезет. Или что? Опять начнешь приводить в пример Адама с Николь, у которых с калибровкой отношений дела обстоят гораздо лучше?

Нет. Она слишком расстроена.

Да и я, если честно, тоже. Какая дурь тянула ляпнуть подобный бред? Лучше бы промолчал. Лучше бы отошел, а потом подобрал слова получше, чтобы заговорить о ее прошлом.

— Иди и проснись до конца, а потом в диалоги лезь, душнила.

А вот и результат.

Застреваю в проходе кухни. Как будто какая-то часть меня забыла прогрузиться.

Мысли. Суета. Брошенный остывший кофе. Образовавшаяся на верхушке пенка молока. Безвкусный завтрак — омлет из пары яиц, листья салата, разрезанные дольки помидора черри. Забытые обещания, фразы, целая жизнь.

Мы просто существуем?

— Знаешь, а я ведь возмущена. Что с тобой стало? — чувствуется привкус горечи с ее слов. Она без удовольствия забирает тарелку, даже не спросив, закончил ли я — как будто толкает меня в грудь. — Я тебя не узнаю. Мне противно, каким токсичным и мерзким ты стал. Если ходишь весь вялый, поникший, это еще не значит, что нужно вымещать всю свою апатию и злобу на близких, — молчание, оборванное предложение. — Погоди, ты что, плачешь?! — фраза превращается в писк. Словно кто-то звякает треугольником где-то прямо над ухом. Ута устало разводит руками. — Нет, я не могу это больше терпеть.

Выходит из комнаты, шумно шагает по коридору, открывает все замки входной двери. Я поднимаюсь, шагаю вслед за ней.

— А знаешь, Ута, ведь и правда, — она в спешке кладет мой рабочий портфель на тумбочку у выхода. — Ты — брошенный котенок, которого вовремя прибрали к рукам. Господи, я и не задумывался об этом. Какая же ты сильная! И насколько везучая...

— Выметайся, — холодок из подъезда целиком наваливается на меня.

— А как же «все нажитое имущество делится пополам»? — дружелюбно пытаюсь улыбнуться.

— Неудачный момент для твоих выкидонов. Поговорим вечером.

Почему же так, Ута? Мы с тобой — исключение из правил. Нас буквально свела вселенная под эгидой оранжевого купола и Стороны. Что же нам мешает перебороть эту рутину и просто жить?

Может и правда вся проблема только во мне?

Может, я не настолько хорош, как все об этом говорят?

Может пора начать это как-то менять?

Способность Уты — сущее зло. Она без колебания копирует каждый момент из жизни человека и передает ей. Как Адама, например. Но если ты морально сильнее нее, то срабатывает только в случае обоюдного согласия — я об этом знаю. Этим и пользовался все эти годы. Она просила, все умоляла ей открыться, но я чего-то трусил. Чего-то боялся. Осуждения? Того, что опущусь в ее глазах? Или напрягал сам факт нарушенного личного пространства?

— Погоди, Ривер, что ты делаешь? — удивляешься. Глазки выпячиваешь, смотришь на меня в поисках ответов, но не строй из себя дурочку. Ты же понимаешь, что я хочу сделать. — У тебя сознание открыто, я же все вижу! Закрой, быстрее, закрой, — хватается за голову, жмурится, отворачивается. — Это же не шутки, Ривер, я же и в правду все сразу прочитаю, всю твою жизнь! Не надо так!

— Читай, — сам еще зеленый. Сам еще не готов. Но может от шага навстречу и попытки вернуть доверие, нам станет легче? — Все до единого, что только сможешь. Внемли каждой крупице моего прошлого.

Зрачки расширяются. Она прикрывает дверь, как-то отстраненно облокачивается о стену, хотя сама не терпит, когда кто-то так делает. Смотрит в пол.

— И я никуда сегодня не пойду! — откидываю портфель в спальню. Разуваюсь. — Плевать на все! Остаюсь! Нам как раз не хватает немного экстрима!

— Но ты ведь даже уже оделся...

Она уже наверняка обо всем знает. Обычно ей хватает нескольких секунд, чтобы способность передала ей все воспоминания другого человека.

— И что? — пытаюсь держаться на позитиве, весь полон решительности и энтузиазма. — Подумаешь, ерунда! 

Молчит.

Голову все еще не поднимает.

Уверен, ей есть что сказать. Да после такого-то представления, однозначно! Она больше двух лет этого ждала, и что же сейчас?

— Ты не говорил, что у тебя была сестра...

— Не посчитал нужным рассказывать.

— Она долго мучилась. Умерла от рака?

— Ага. Но зато какой огромный стимул дала побеждать на соревнованиях...

— Но ты ведь от них в итоге отказался и ушел в АйТи, программирование, почему?

— Ты же теперь знаешь, почему.

— Продул последние соревнования, поняла. Тебе не нравилось, что долгие тренировки в итоге могут не окупиться... А сейчас и зарплата точная, постоянная, и усилий огромных не надо... Тебя можно понять... А еще ты столкнул своего лучшего друга с моста. Он хотел скинуть тебя, потому что завидовал твоему успеху и легкому получению бюджета в университет благодаря спортивным льготам, но ты опередил его. Вы оба были пьяны. Ты стоял, почему-то подумал, что можешь его спасти, прыгнул вслед за ним, но обруч спас тебя. А ведь мог умереть такой глупой смертью... Дурак.

Берет перерыв. Как будто листает страницы книги, сравнивает с содержанием и названиями глав.

Внезапно охает, осмеливается поднять на меня взгляд, цепляется когтями за рукав рубашки, безжалостно мнет его и тянет.

— Ты видел, что те подонки сделали со мной в лесу! Господи, —  утыкается носом мне в грудь. — С твоей стороны это выглядит еще страшнее. Прости, что тебе пришлось на это смотреть и терпеть! Какой ужас. Ты этого не заслужил... Тупые торчки. Кололись постоянно, а чего жрачки дома нет — удивлялись. Удобно же спихнуть все причины собственных неудач на ребенка — лучше не придумаешь!

В спешке поднимается. Ходит кругами, ногой мнет кончик ковра.

— Упыри. Собрали манатки и свалили в тот же день со спокойной душой. Я-то возродилась, а обруч устроил там бойню с животными. Разрезал своим куполом волков, а потом в Стороне я и отогревалась... Мы с папочкой наведывались потом к ним, поверь, хата была пустая. Все забрали, даже болты с винтами в душевой кабинке открутили, жмоты...  

Она молчит. Долго. Опять опускается на пол, прижимается ко мне. Кажется, что время стоит на месте. Не движется.

Еще и тихо в квартире. Чайник не кипит, стиральная машина не запущена.

Здесь только мы, пристроившиеся на маленьком овальном коврике в коридоре. Сидим, обнявшись, и плачем. Наверное, о чем-то жалеем. Наверное, во всем опять виновата недосказанность.  А может, и ее подруга лицемерие.

— Во сне лицезреть прошлое дорогих мне людей, а наяву бредить о грядущем «завтра». Шикарная способность, да?

Ей нечего сказать.

— Что ты думаешь об этом будущем, Ута?

«Кажется, у нас нет будущего». Скажи ты так — и все кардинально поменяется. Ты озвучишь реальность за меня — и нам обоим станет легче. Возможно, мы начнем над этим работать. Возможно, оставим все как есть.

Но ты не можешь просто молчать. Зная, что ты видела девушку по имени Блейк в моей голове — тебе просто запрещено не заикаться об этом!

— Ривер, ты это чувствуешь? — и опять вскакивает. Поправляет клубничные пряди. — Обруч! Попробуй, ну же, скорее!

А ведь действительно.

Придется отвлечься.

Как-то и дышать легче стало. Внутренняя энергия жизни вернулась — я ее чувствую всем телом. Не вижу смысла медлить —  вызываю обруч. Я даже успел забыть о том, как он величественно выглядит в реальности. Солнечные лучи жизни объединяются в куполе надежд, возможностей и чуда. Оранжевый блеск нового начала и стертых ошибок.

Ута вытирает сначала свои слезы, потом подходит и рукавом толстовки промокает мои.

— Он работает! — нежно обнимает меня. Неужели из-за моего поступка мы действительно сблизились? — Как же там Адам и Николь? Пошли и узнаем! Уверена, и они сразу помчатся к нам, как почувствуют возвращение обруча.

Что ж, давай же шагнем, как в старые добрые.

Сторона, а вот и ты! Такая же черная, такая же пустая и безжизненная.

И Адам уже здесь, весь такой помятый и побитый, с засохшими сгустками крови на лице, порванной когда-то белой рубашкой, штанами. Странно, он не бежит как обычно к шкале, не всматривается в графики, цифры, шкалу, показатели, а просто сидит на полу, подогнув колени под себя.

— Погоди-ка, — кошка напрягает уши. Останавливается, рукой ограждает меня, призывает не идти вперед. — Что я вижу...

В ее голосе не читается радость. Улыбка на лице от долгожданной встречи сменяется презрением, недоверием и страхом? 

— Ах ты сволочь! — Ута вскрикивает, прикрывает лицо рукой. Хватается за меня, опирается, чуть ли тянет за собой вниз, сама как будто падает на пол. — Что же ты наделал?

Адам смотрит на нее, потом на меня. Безжизненным взглядом замученной собаки. Не приветствует, даже рукой не машет, а просто молчит.

— Я же все вижу, тварь, — Ута мечется в какой-то своей агонии, хватается то за меня, то за голову, то за все сразу. — Вижу, что ты сделал! Как же ты живешь после этого?

Это яд. Теперь уже точно смертельный. И на этот раз, к удивлению, виной всему не клубника. Тогда что?

Всеми инстинктами чую неладное, то, как тело Уты начинает дрожать и как плач превращается в писк и истерический вопль.

— Что происходит, Ута? Что случилось? — безумно хочу взять ее лицо в свои руки. Смотрю ей в глаза — и ничего, мне бы ее способность. Я бы тогда уже давно все понял.

Срывается. Рывком отбегает от меня и выпячивает грудь, как тогда, на костре, позой львицы готовясь к нападению.

— Ута?

Молчит. Не реагирует. Дрожит.

— Давай, — одним движением вытирает слезы, шмыгает носом. — Скажи ему, тварь! Если силенок-то хватит признаться!

— Я убил Николь.

Как просто это прозвучало.

Так, как будто он попросил по дороге захватить домой свежий хлеб или напомнил выкинуть мусор. Смерть — это что-то рутинное и обыденное, да? Или он сам просто неживой?

Интересно, а кто-то из нас знал, что после этой фразы жизнь превратится в симулятор ада?

Я-то уж точно знал.

Хотя нет, вру. Жизнь всегда такой была.