Именно сейчас вспоминаю, как сильно она избила меня за взятое из бархатной коробочки тоненькое ожерелье, шестилетнюю девочку, мечтающую быть похожей на красавицу мать. И все слова такие злые, жестокие, хлещущие ещё сильнее её рук. 

"Я просто хотела его примерить... Быть принцессой, дочерью красавицы Королевы подиумов..."

— Никчёмная маленькая мерзость! Как ты посмела притронуться к тому, что тебе не принадлежит! Ты хотя бы представляешь сколько стоит это колье, мерзавка?! Ты ничего не стоишь, ты ни черта не заработала для этого дома, не сделала ничего полезного! От тебя одни неприятности!

Незаметно отползая от побоев, оказываюсь в углу.Бежать и прятаться больше некуда. Удары сыпятся на меня, а слёзы тяжелыми прозрачными алмазами скатываются вниз, царапая и раздражая солью кожу. Но не позволю себе ни одного всхлипа, иначе она рассвирепеет и начнёт бить уже не ладонями, а кулаками. Я не даже не успела его примерить, но всё равно провинилась настолько, что меня бил самый любимый человек, даря мне ожерелье из слёз.

"Стенсоны не плачут, Стенсоны не сдаются, Стенсоны не ошибаются"...

— Сколько... можно... повторять?!  Не смей... трогать... мои... вещи! — каждую интонационную паузу мама заполняет ударом, и я, услышав, как она задыхается, надеюсь, что скоро всё прекратится. Тогда смогу пойти и спрятаться в свой маленький тёмный чулан под лестницей. 

"Только там безопасно, там меня никто не достанет"...

Но и это было не совсем правдой... когда она считала меня серьёзно провинившейся, и оттуда могла достать, сломав небольшой простенький внутренний засов и вытаскивая "маленькую мерзавку" наружу за волосы. Позже отец, хитро подмигивая и трепля меня за щеку, помогал мне установить его на место или привозил новый. Мне казалось, он мой союзник...

        Только сейчас, вспоминая это, начинаю понимать насмешку: каждый раз устанавливался один и тот же слабый засов с задвижкой, который легко можно было вырвать из петель. Он ни разу не привёз более надёжного или хотя бы с виду более крупного. Он ни разу не остановил её, только говорил, что боль и трудности помогают нам, делают крепче. А через время чулан и вовсе замуровали, отняв единственное убежище.

— Все родители воспитывают таким образом отвратительных детей — на следующее утро сказала Таэлия, когда я нарочно при ней потёрла ударенное место на предплечье. А отец, проходя мимо, больно ущипнул рядом с синяком и с холодной усмешкой сказал: "Трудности и травмы закаляют. Что не убивает нас — делает сильнее".

— Это не так! Трудности и травмы лишь причиняют боль! — с обидой и вызовом в голосе возразила я, выпятив вперёд подбородок и сжав зубы, чтобы не заплакать.

Он развернулся в мою сторону с опасным огоньком в глазах и, сделав прямо с горячим чайником в руке три шага вперёд, наклонился низко и промолвил с угрозой:

— Если волчица попадает в капкан — она отгрызает свою лапу, чтобы освободиться, преодолевая слабость и невыносимую боль. Потому что, если она этого не сделает, её найдут люди и убьют! Только борясь со своими слабостями и страхами, становишься сильнее... или умираешь в капкане.

— А если те люди, что найдут волчицу, на самом деле ей помогут? И она сможет сохранить свою лапу? — снова пыталась спорить шестилетняя упрямая девочка, которую я так старательно заставляла забывать всё плохое.

— Ты ещё убедишься в этом: найдя беспомощного люди не помогают, а лишь пытаются извлечь выгоду. Или начинают издеваться, прежде чем добить и содрать меховую шкурку со зверя. И сдирают её, кстати, наживую, чтобы мех не перестал блестеть, — он выделил это ужасающее слово, и, представив всего на секунду cтрашную картину, я почувствовала, что воздух стал тяжёлым и неприятным, как дым, а вокруг меня всё потемнело.

Резкая жгучая боль на пальцах правой ноги быстро вернула меня к действительности, до того, как успела потерять сознание от страха и отвращения. Глаза, полные слёз, раскрылись широко и поднялись прямо навстречу таким же красивым бирюзовым глазам.

"Он нарочно пролил на меня немного кипятка из чайника... или случайно?"...

— А я помогла бы волчице освободить ногу и отпустила бы! — в противовес упрямо заявила ему, не обращая внимания на то, что слёзы уже потекли щекочущими ручейками из глаз, а нижняя губа и челюсть предательски задрожали. Чувство рвущейся из груди обиды давило изнутри на грудную клетку.

— И тогда она, ослабшая и испуганная, но агрессивная, сожрала бы тебя. Хищница сначала впилась бы в шею, чтобы перегрызть сонную артерию и сделать тебя беспомощной от боли и кровопотери, а затем отгрызала бы куски мяса, пока ты в шоковом состоянии пыталась бы закрыть рваную рану и отползти. А позже на запах крови пришли бы остальные волки... 

— Волки не такие сильные. Они худые и меньше человека... — уже совсем без веры в себя прошептала в ответ.

— Худые, зато челюсти сильные! Волчицы часто сильнее и выносливее самцов. Если на конуру нападёт чужая стая волков, волчица одна может противостоять шести-семи волкам и драться, даже раненая, до последнего вдоха, чтобы защитить своих детёнышей, свою стаю...

— Даже волки защищают своих детёнышей, а вы — хуже волков! — выпалила я, и сама остолбенела от своей смелости. Стоило убежать, но ноги не слушались вовсе.

— Что ты сказала, мелкая мразь? — снова повернулась в мою сторону красивая блондинка с ледяным огнём в глазах.

— Рейч, я разберусь, а ты выбирай выражения — предупреждающим тоном остановил её папа.

— Мы и есть волки, самые сильные из волков, и ты — Стенсон, а значит, одна из нас! Запомни: волки могут грызться между собой, но никогда не дадут собратьев в обиду чужой стае. Главное стая! Волкам не нужна  жалость... только ум, сила, скорость и ловкость! Им нужно мясо, чтобы выживать, и тот, кто будет настолько глуп, чтобы помогать волку в ловушке, легко станет перекусом. А теперь марш в свой чулан. Останешься сегодня без завтрака и обеда.

И я убежала, повторяя сквозь слёзы:

— Я Стенсон, я — волк! Сильная... я не плачу и не сдаюсь... волчица... сильная... Но я никогда не стану грызть своих детёнышей и тех, кто захочет достать меня из капкана! Я обещаю! Я буду лучше вас, клянусь...

   — Ты совершила ошибку, — произносит с совсем потухшим взглядом... нет, не самый опасный преступник Саванны... а расколотый, растрескавшийся человек, с такой тёмной и бездонной дырой боли внутри, что опасаюсь даже заглядывать в неё, чтоб не потонуть. 

   — Нет, — твёрдо отвечаю, глядя ему в глаза и чуть подавшись вперёд. Я уже готова к боли, что тут же отдаётся в спине ветвистой электрической молнией во все стороны.

   — Мне плохо... — он затравленно смотрит в сторону сумки у выхода, и я замечаю капли пота на лице и плечах.

   — Джей! Ты сильнее! Мне тоже больно и плохо, твою мать! И у меня, в отличии от тебя, нет свободы выбора! Не смей! Я не для того отказалась тебя убивать, чтобы ты закинулся героином! — агрессивно нападаю на него, решив испробовать такой метод воздействия, который может напомнить ему жёсткого отца. Хватаю за руку, едва он чуть сдвигается с места. — Не смей, слышишь?! Ты не имеешь права жаловаться на боль!

   — Это не героин, но тяжело. Уже более четырёх суток... Думал выдержу...

   — Отдай их мне! — он направляется туда, и остаётся только надеяться, что пересилит свою ломку и отдаст. — Если продержался трое суток, то и дальше справишься!

Нужно придумать, как уничтожить наркотики безвозвратно, учитывая, что я привязана и не могу двигаться... Разбить об пол? При большом желании, с помощью шприца, их можно будет собрать и с пола. Как помешать этому?...

        Отчаявшийся наркоман идёт в мою сторону медленно, словно преодолевая невидимый барьер, держа в руках четыре ампулы. Лихорадочный блеск глаз и трясущаяся ладонь выдают внутреннюю борьбу, а воздух вокруг меня наполняется плотным напряжением... Снова...

   — Почему не убила? Я не стал бы мешать... — словно цепляется за последнюю ниточку, что может вытянуть из пропасти.

   — Ты заслуживаешь жизни... Просто придётся бороться... — говорю осторожно, негромко, но искренне.

   — Каким меня видишь? — его голос проникает болью внутрь меня.

   — Раненым...

   — Что чувствуешь?! — уже более громко и нервно, остановившись в двух шагах от меня.

Мне жаль тебя, но нельзя этого говорить... 

   — Вижу тебя... — вдыхаю воздух полной грудью, как перед прыжком из самолёта, — тем слабым, добрым мальчиком с птенцами, которого несправедливо избил отец, и рядом не было матери... не было никого, чтобы защитить. Вижу тем парнем, который вырвал из груди и отдал сердце Амелии, а после не смог пережить предательство, её и своей семьи... Тем, кто отдал верность родине, и за это его искалечили и сломали, заставили создать себе призрачное спасение в облике несуществующей девушки, — замолкаю. Он поймёт, что говорю о сомнительной мексиканке Лимайале?

   — Вот как считаешь? — говорит, недовольно сузив глаза.

   — Ты словно моё отражение, но ещё несчастнее. Потонул в боли и погряз в своей тьме, как в болоте...

   — Складно врёшь, принцесса, — отвечает с сарказмом, но уже чувствую неведомой внутренней силой, что верит мне. Замечаю, как на лице его начинает дёргаться нерв.

Давай же, Джейсон, преодолей это... хочу верить, что ты сильнее...

   — Не позволяй контролировать тебя, делать слабым. Ты не доверяешь никому, но можешь ли верить себе, находясь под действием этой дряни? Сильный духом и телом, преодолевший столько трудностей, прошедший войну, склоняешься перед ядом в ампуле? Хочешь зависеть от этого?! — я вкладываю в последние слова всё презрение к наркотикам, на которое только способна. Пытаюсь взять его "на слабо". — Неужели они настолько сломили твою волю и верность себе?

   — Я и не верю себе... запутался... устал — делает ещё один неуверенный шаг навстречу и замирает. — По-твоему, я выдумал несуществующую девушку?

   — Разве будешь меня слушать в таком состоянии? Ты не воспринимаешь мои слова серьёзно, хоть и не обманывала тебя...

   — Так что ты имеешь в виду? — слегка нервно спрашивает и шмыгает носом, словно от насморка. Глаза, красные на белках, сверкают нездоровым блеском абсолютно чёрной радужки. Я даже чую запах его пота. Он, вероятно, на пределе, и мне сейчас крайне важно отобрать у него наркотики.

   — Скажу, как только отдашь последние ампулы... Так что это?

   — Морфин... — и он отдаёт. 

Неужели так просто?... 

        Удивляет меня снова. Минуту назад в его глазах были сомнения и борьба... и вот он уже, доверчиво и пытливо глядя на меня, отдаёт то, с чем так тяжело расстаться. Проявляет слабость отвергнутого, но доброго ребёнка, тянущегося к теплу. Хочется подарить ему тепла, но не могу... не так, как он того желает.

        Решение приходит неосознанно, но быстро. Приподняв свой тонкий матрас, разбиваю все ампулы о твёрдый железный "жертвенный" стол и сразу закрываю матрасом, чтобы ткань впитала жидкость. Краем глаза замечаю в процессе, как он дёрнулся, но уже поздно. Снова смотрю в глаза. 

   — Не хочу тебе вредить, но не могу за себя поручиться, — говорит медленно, и я замечаю блики света на покрытом потом лице, и то, как заходили желваки. — Мне нужно убраться отсюда... в город...

   — Туда, где найдёшь новую порцию для облегчения? — в моём голосе нет больше сарказма, только огорчение. — Ты мог бы отпустить меня... если боишься навредить, — пытаюсь снова.

   — Ты права. Нельзя уходить, пока не очистился... — отвернувшись в правую сторону и задумавшись, он отходит на пару шагов и осматривает помещение так, словно видит его впервые. Я же слежу только за его эмоциями и движениями. — Поможешь? — снова поворачивает лицо ко мне и, не дождавшись ответа, направляется к покошенной деревянной тумбе, открывает выдвижной ящик.

   — Не представляю как, но да. Хоть понимаю, как может быть опасен наркоман во время ломки, — вглядываюсь в непроницаемые блестящие глаза, надеясь увидеть хоть немного понимания.

   — Не называй меня так! — в мгновение ока взрывается он. Слегка вздрагиваю от неожиданности, но не успеваю толком испугаться, как он уже спокойнее продолжает: — Я сделаю всё, чтобы не причинить тебе вреда. Ограничу себя в движениях, — достаёт снова длинную цепь, наручники и что-то неопределяемое моим зрением в полутьме. В груди вновь появляется фантомная боль, та, которой там быть не должно: жалость и сочувствие. Почему желание помочь ему сильнее, чем желание спасти себя?

Как это возможно вообще?! Почему так хочется рыдать от невыносимости этой ситуации, от несправедливости жизни по отношению ко мне и к нему? Зачем нас заставили пережить всё это? И как теперь выбраться, не убив его?...

Как же хочу вернуть свою прежнюю пресную жизнь... или те дни, когда была в их старом доме в подземелье с Ройситером. Невозможность увидеть его и прикоснуться просто убивает меня... Где ты, Рой? Нужна ли я тебе ещё?...

          Выплываю из густого киселя своей менталгии, смертельной усталости и безнадёги и обнаруживаю на моей лежанке крупную квадратную термо-сумку с едой, а вскоре и несколько бутылок с водой возле неё.

   — Скажи хоть что-то... — смотрю пристально, пытаясь разгадать что он задумал. Не скажет ведь...

Мама... ты хоть скучаешь по мне?... Почему за столько лет я так и не смирилась с мыслью, что не нужна тебе? Не хотела это признавать...

А нужна ли Рою? Или он просто потешил своё самолюбие, заполучив проблемную Селестию Стенсон в свою постель?...

   — Тебе придётся кормить и меня, и себя несколько дней. Если выберусь наружу, не смогу сдержать себя. Единственный шанс очиститься — лишиться возможности найти другую дозу.  

   — И как собираешься лишить себя этой возможности? — спрашиваю, скорее, чтобы уточнить детали, ведь замысел уже уловила.

— Прикую себя наручниками к ножкам твоего стола внизу. Он крепкий и надёжный, ножки приварены к полу. Ключ будет у тебя: я не смогу самостоятельно освободиться... Но и ты не сможешь без меня. От тебя будут зависеть обе наши жизни, — говорит чуть издалека, перебирая медикаменты, отбирая то, что ему, видимо, пригодится.

           До того, как успеваю полностью переварить информацию, создать хоть какой-то план, Джейсон подходит, достаёт откуда-то с пола цепь и, обмотав ею мою свободную ногу, защёлкивает на мне семизначный кодовый замок.

— Твою мать... — только и успеваю отреагировать, дёрнув ногой к себе и почувствовав уже знакомую боль в лодыжке. — Зачем?!

— Полагаю, ты достаточно умна, чтобы не делать так снова. Если нога опухнет — будет проблематично её освободить, — его спокойная манера речи, даже в тяжёлом состоянии, так напоминает манеру разговора Роя, только более холодная и равнодушная.

   — Думала, ты веришь мне! Я могла тебя убить, но не сделала этого! Я привязана верёвкой, цепи — это чересчур! Джейсон! — никак не могу взять себя в руки, чтобы начать мыслить более трезво. Я ведь понадеялась на побег.

   — Не трать силы. Я на пределе, времени мало. Подумай лучше, что ещё нам необходимо на пару дней для выживания.

   — А если сюда забредёт кто-нибудь опасный? А мы оба обездвижены и привязаны...

   — Тогда ты отдашь мне ключ. Но вероятность этого близка нулю, — с этими словами он кладёт ключ от наручников возле меня.

   — Почему ты не пристегнул меня ими? — не могу сдержать любопытства. Насколько легче мне было бы, поступи он именно так.

   — Потому что ты умеешь их вскрывать. 

   — Но ты ведь тоже умеешь, — высказываю вслух подозрение.

— Мои руки будут пристёгнуты раздельно, без любой возможности взломать замок

— А природные нужды...

   — На тебе медицинский памперс, если не заметила. Остальная упаковка у тебя в ногах, — отвечает с нотой раздражения.

   — Я говорю о тебе, — так же раздражённо отвечаю. — Значит, тебе они тоже пригодятся. Думаю, эта затея меня даже повеселит, — начинаю злорадствовать, но быстро умолкаю, словив на себе взгляд опасных чёрных глаз.

   — Если хотела меня задеть, принцесса, я тебя разочарую: солдаты приучены к суровым условиям и давно привычны ко всем гигиеническим принадлежностям, что облегчают нахождение на миссии. Никто не ищет кусты в пустыне.

          Представив условия, о которых он говорит, и через что ему пришлось пройти, тут же устыжаюсь своей насмешки и решаю перевести разговор в полезное русло.

   — Сколько дней нужно, чтобы очиститься?

   — Четвёртые и пятые сутки самые сложные. Первую ломку я уже перенёс. Осталось дня два-три тяжёлых, и затем пойдёт на спад. Я бросал не раз... но...

   — То есть около трёх дней? Или больше? — стараюсь не выдавать своего волнения, задавая интересующие меня вопросы. Пусть считает это праздным любопытством. Мне просто нужно знать сколько времени у меня в запасе, чтобы выбрать удачный момент для побега.

        Думаю, смогу попробовать, когда он ослабнет. Когда уснёт, осмотрю кодовый замок: количество чисел, есть ли там отверстия и каким ещё способом его можно взломать, кроме перебора цифр.

Отправлю к нему скорую помощь, как только окажусь на свободе...

   — Тебе нужно много пить, этой воды нам не хватит на двоих. И, наверное, нужен препарат для снятия острой фазы ломки. Есть что-то?  Я смогу вколоть, если скажешь когда это необходимо...

   — Только физраствор для капельницы, помогает быстрее очистить кровь... И несколько пилюль в помощь печени и почкам, но я всегда забываю о них.

   —  Я напомню, правда, насчёт физраствора я не помощник. Даже уколы делать не умею, о капельнице и говорить нет смысла.

   — В ходе дела научишься... Если захочешь.

        Он ещё некоторое время меряет шагами помещение, собирая вокруг нас необходимое снабжение для трёхдневного совместного существования на привязи. Я до конца не могу поверить в его задумку до того самого момента, когда он подходит и, усевшись на старые поролоновые диванные подушки( которые подтащил к столу специально), пристёгивает каждую свою руку к отдельной ножке моей "лежанки".

   — Так что там о придуманной мною девушке? — только сейчас улавливаю, как подрагивает ослабший голос.

          Как за всё это время я не заметила, что его мучает ломка: эти срывы и крики, красные слезящиеся глаза, гиперреакция на любой мой выпад, агрессия и суицидальные мысли, повышенное пототделение и разгром мебели? Он не псих... Просто отчаявшийся наркоман в ломке, в зависимости не только от героина и морфина, но и от осколков своего недолгого счастья — Амелии. Может быть, когда очистится полностью, поймёт всю глупость и нереальность затеи с её воскрешением. Слабая надежда, но всё же...

   — Взгляни на это трезво... Лимайала и Амелия... Похожи внешне, те же буквы в именах, шрамы-крылья на спине... Какова вероятность встретить в Ираке молодую незамужнюю мексиканку с высшим медицинским образованием, знающую английский и практикующую гипноз с такими же шрамами? Ты сам сказал, что она знала о вас с Ами то, что никто больше не знал... — смотрю на него сверху вниз, но не вижу глаз, не могу понять, как он реагирует на мои слова. Делаю паузу и тихо зову опасного Охотника по имени: — Джей, Лила создана твоим воображением, твой оазис в аду после пыток, наркотиков и химии. Каковы шансы, что перерождение твоей умершей любимой найдёт тебя на войне, чтобы спасти от суицидальных мыслей?... Подумай... Согласилась бы Амелия вернуться к жизни такой ценой, стала бы тебя уговаривать? Ты лучше всех знаешь её. 

   — Долго размышляла? — едкий тон не может скрыть дрожи в голосе и сжатых кулаков.

   — Они не сломили тебя, потому что ты нашёл своё "убежище", то, чего не существовало, но что дало тебе надежду и силы бороться за своё выживание. Твой искалеченный разум не мог создать идеальный план спасения, ведь ты бы в него не поверил. И появился ужасный сценарий со сложным выбором между спасением девушки, что вернула тебе надежду, и верностью стране и защитой своих сослуживцев. Тебя травили и ломали, не позволяя умереть, лишая рассудка, — я чувствую, что сейчас тоже ломаю человека изнутри ненужной ему правдой, но он должен наконец вернуться в реальный мир. — Поэтому ты пошёл по другому пути. Ты до сих пор не выбрался из того адского плена, не можешь принять всего, что произошло, и потому веришь, что Лила была настоящей и у тебя есть шанс вернуть Ами. Сколько дней или месяцев с тех пор ты был чист? Не много, правда ведь? Тебя подсадили на химию, но ещё хуже то, что ты сам подсадил себя на самый худший наркотик — веру в несуществующее.

   — Готов поклясться, она реальна. Она — единственное реальное, что было там, и за что я держался, чтобы не сойти с ума... — на последних словах Джейсон запнулся, начиная понимать, что не опровергает мою версию, а лишь подтверждает. — Нет...Нет... Зачем ты говоришь это? Зачем отнимаешь у меня последнее, ради чего я готов сражаться и жить? Это месть за всю боль, что причинил? Не убила меня, чтобы мучить? Она... она была там... давай, скажи это, что ты просто ждала момента, чтобы вырвать моё сердце... — он начинает плакать, теряя весь свой гневный облик. Взрослый закалённый солдат сотрясается от боли, охватившей его, съедает себя заживо чувством скорби, потери, разочарования и вины. — Я не опасен для тебя... скажи, что придумала это... я больше не знаю где реальность... — он так горько плачет, что выскребает мне душу. Слёзы давно перестали ждать от тела дозволения, и я наверное уже смогла бы заполнить осушенное солёное море.

   — Прости... не хочу причинять ещё большую боль... ты просто должен взглянуть на это моими глазами... Разве молодая девушка, дипломированный специалист-психоаналитик стала бы рассказывать тебе об обряде воскрешения той, кого не могла даже знать. И откуда взяться этому обряду в голове врача? — стараюсь говорить мягко, как с ребёнком. Мне так жаль его. — Разве могла Лила, слабая девушка, после всех страданий и испытаний продержаться так долго в яме смерти, чтобы дождаться спасения отрядом Джеймса? Наравне с тобой, натренированным воином? Ты не можешь простить ему не убийство несуществующей девушки, а то что именно он пришёл тебя спасать, а не ты его; что он снова оказался сильнее.

   — Нет! — он задыхается от приступа, от безмолвных рыданий, от боли, и мне страшно, что от этой жалящей правды жизнь понемногу утекает из него. Переборов страх боли, медленно сдвигаюсь к краю и тянусь ногами к полу. Осторожно слезаю со стола, позвякивая цепью на ноге и опускаюсь возле горестно рыдающего ребёнка.

    — То, что мучило тебя на протяжении всей жизни — его превосходство, оно никогда не было справедливым. Но он сделал это не потому что хотел быть сильнее, он просто спас своего родного брата. Больше не важны были соревнования. Могли послать кого угодно к вам на подмогу, почему Джеймс? Ты не думал? И, видимо, он приложил немало усилий,  чтобы вызволить тебя, — прикасаюсь к его щеке, пытаясь разглядеть прошлое в залитых солёной влагой окнах души. Теперь могу обнять его по-настоящему. — Возможно, его тоже всю жизнь мучило чувство вины, потому он променял Амелию на войну. У них ведь не было больше детей. Возможно, он знал, что Рой твой сын, и потому не имел к нему отцовских чувств, но не мог сказать тебе. Отец с раннего детства заставлял вас быть соперниками и врагами друг к другу. Это ужасно. Прости наконец его, прости Джеймса и прости себя, Джей. Выберись наконец из плена своей семьи и вечной боли. Они все мертвы, но ты ещё жив! Я поеду с тобой и Полом В Норвегию... Я постараюсь помочь тебе.

   — Нет... ты не понимаешь... Я видел её, прикасался к ней. Её раны...Они раскаляли докрасна проволоку и оставляли полосы на её ноге, каждый день по две параллельные линии, загоняя прямо в мясо горячую тонкую железную нить. Сначала в одну сторону, затем поверх старых шрамов в другую. Только под конец она почти не чувствовала боли на изжаренной коже и мышцах. Один из них смеялся и говорил мне на ломаном английском, что ему нравятся американские шлюхи с чулками в сеточку, он выжигал мелкую сеть прямо на её коже, каждый день. Меня заставляли смотреть на это. Я не мог придумать такое... Каждую минуту этого кошмара я проживал и помню до сих пор, я помню запах горелой плоти, её крики и стоны, кровь. Помню все наши разговоры до единого слова. Она не иллюзия... 

   — Ты сам говорил, что галлюцинации не отличить от реальности, надо искать логические дыры. Теперь я знаю каково это. Ты чувствовал её боль и свою боль так же реально, как я чувствовала свой отрезанный палец и обливающую меня горячую кровь. Пойми, они не стали бы так обращаться со своим человеком,  даже после её провала с выуживанием у тебя информации. А пленница не стала бы им помогать расколоть тебя. Только представь Ами, которая говорит тебе, что нужно напоить кого-то кровью тридцати девушек, не любящих никого, и покалечить тем же способом, что калечили её... Ты запутался...

   — Если она видит это всё с небес... наверное, она ненавидит меня ещё больше собственного отца, — роняет он потерянно.

   — Нельзя ненавидеть того, кого любишь, Джейси. Можно лишь выбрать сторону. Я готова была выбрать тёмную сторону ради него... — добавляю последние слова шёпотом.

   — Значит, она смогла бы меня простить за всё, что сделал ради её воскрешения, — упрямо отвечает мне ещё минуту назад плачущий сильный мужчина. Что-то в его взгляде неуловимо переменилось в доли секунды.

   — Может быть. Я отвечаю лишь за себя, — не буду его переубеждать. Ему нужна лишь моя поддержка, и я уже дала больше, чем была способна. Просто продолжаю обнимать беспомощного, раздавленного осознанием человека. В некотором роде это помогает и мне: ведь закрывая глаза, я вижу не Джейсона, а Роя, чувствую его запах. Я наконец разгадала все загадки "Саваннского Охотника" и семьи Геллофри.

   — Последний раз меня обнимала Симона Валленте, а до неё... Амелия... — произносит тихо, почти не дыша.

   — Скажи, что кроме Симоны, есть ещё кто-то живой из имён на этих пробирках...

   — Есть...

   — Слава Богу... — так странно звучит эта фраза в моём исполнении. — Нужно поспать, — будто извиняясь, отодвигаюсь от него. С трудом взбираюсь на лежанку и слышу настолько тихое "спасибо", что не дала бы стопроцентного ответа, было ли это реальным. Сон похищает меня сразу же, едва ложусь на живот, в уже привычную позу для сна.

         Просыпаюсь, мгновенно забывая несвязные отрывки снов. В теле слабость. Гляжу в слабом свете пробивающегося сквозь заколоченные окна солнца на свои руки и чувствую несколько саднящих мест, а острая боль полосами на спине, напоминает, что нельзя шевелиться. Нащупываю два мелких осколка в левой ладони и вытаскиваю. Странно, что сразу не заметила. Наверное, сильно волновалась. Ладонь становится чуть влажной, но я просто сжимаю её в кулак и наконец улавливаю тихие стоны совсем рядом.

   — Как ты?— спрашиваю, чуть придвинувшись к краю стола.

        Выглядит он неважно, повиснув на руках и опустив голову. Беру маленькую бутылку с водой с придвинутого им ящика и, открыв её,  пытаюсь достать до его лица.

   — Тебе нужно пить... Джейсон, слышишь?

   — Иди к чёрту, сука! —  со злостью, но негромко. Я понимаю, что он не в себе, но это простое оскорбление почему-то сильно задевает меня. Эта самая сука во мне хочет ответить чем-то едким и сровнять его с землёй, но сдерживаю себя неимоверным усилием воли.

   — Как хочешь, — и выпиваю сама треть запаса бутылки. Странное чувство наполняет меня. Вдруг понимаю, что, несмотря на привязь, именно я теперь хозяйка ситуации. Он беспомощен и слаб, агрессивен и не в себе.

"Сука"... Я не впервые слышу подобное, но что-то изменилось. Раньше меня не заботило чужое мнение или старательно убеждала себя и весь мир в этом... Пытаюсь вспомнить, сколько раз слышала оскорбления в лицо и за спиной и считала это признанием моей силы, хладнокровия и превосходства. Только в подземелье Геллофри увидела себя со стороны, но в то же время именно тогда стала уязвимее. Решила изменить себя... или перестать притворяться Стенсон. Жаль, что только сейчас и именно таким путём осознала, что, забывая своё детское обещание не быть "как они", я предаю себя. Просто противно от того, в кого я превратилась, пытаясь подстроиться и выжить в стае Стенсон. 

          Дуэйн более слабый и всё же не подчинялся никогда давлению отца и мамы, не пытался подстроиться, заслужить их одобрение или уважение. А я до сих пор так и не разобралась, какой хочу быть, кем  хочу стать... Есть ли счастье быть глупой, наивной и слабой, как Фел или Амелия? Или есть смысл быть сильной и жестокой, как все Стенсоны? В моей "завидной" жизни мне нечего терять... Амелия тоже не была счастлива со своей добротой и наивностью...

   — Ты там жив?

   — М-м-м-м — слабо мычит в ответ, словно пьяный.

   — Слава Господу. Тебе плохо? Давай выпьешь те таблетки для печени...

   — К чёрту таблетки...  

         Медленно сползаю в сторону края стола со стороны пяток и чувствую тупую ноющую боль в обеих ногах. Смотрю по очереди на одну с верёвкой вокруг лодыжки, затем на вторую с цепью. Как же глупо: мог хотя бы верёвку снять. Приседаю к нему с небольшим холодным бургером.

   — Будешь есть? Я помогу... — протягиваю съестное к самому рту, но он отворачивается.

   — Мне нужна доза. Дай мне ампулу...

   — Ты же видел: я разбила их... — несколько теряюсь, начинаю думать, что поступила не совсем разумно. Нужно было оставить хоть одну на крайний случай... Ломка крайне тяжела из-за синдрома отмены. Возможно, одна ампула, растянутая на несколько приёмов, облегчила бы постепенное выведение морфина из организма. Конечно, не знаю точно, но это близко к истине. В это время он снова будто читает мои мысли.

   — Ты ведь не разбила всё, я знаю, ты умная девочка, — голос слабый, но он поднимает голову в мою сторону: глаза болезненно блестят, глядя на меня пронзительно и ... опасно. Вижу угрозу во взгляде и неосознанно отодвигаюсь. — Ты ведь оставила одну на всякий случай, да?

   — Ты же всё видел... —  отвечаю твёрдо, но с чувством провинившегося внутри.

   — Тварь!!! — он резко взрывается, озверев и рванувшись в мою сторону, и я, отшатнувшись, чуть не падаю назад. — Дай мне её! Иначе вырвусь и в порошок тебя сотру! — громкий рык заставляет меня вздрагивать на каждом слове, напоминая крики мамы и её побои. Столбенею, не в силах встать, пока он рвётся в мою сторону.

   — Джей...

   — Я убью тебя, сука! Убью и нарежу мелкими лентами! Грязная стерва и потаскуха! Слышишь?! — гримаса на лице уже не похожа на человеческую, столько ярости в нём. 

Раненый и испуганный волк нападает даже на того, кто пытается помочь ему выбраться из капкана...

   — Я хочу помочь... За что ты так со мной? — голос дрожит, и я чувствую себя той маленькой шестилеткой. 

Неужели отец прав и волку не поможешь?...

   — Ампула! Мне нужна долбаная ампула, отродие дьявола! Или я заставлю тебя пожалеть о том, что ты не в аду! Я утоплю тебя в собственной крови! Избалованная мелкая сучка! Если я вырвусь — тебе не сбежать! Я покажу тебе, как умею пытать врагов, пожалеешь, что не убила меня сразу! Думаешь, будешь издеваться и дразнить меня, ничтожный мешок с костями и кровью?! Я тебя выпотрошу! Как ты посмела приковать меня?!—  его нечеловеческая ярость  на лице не угасает, а рывки, как мне кажется, начинают чуть покачивать стол...

— Я не...

Он обезумел... Даже не помнит, что сделал это сам... Я не выберусь... Что мне делать, Господи?!... 

         Слёзы душат меня, льются потоком, вздрагиваю, но боюсь всхлипнуть, как в детстве. Мне не убежать: если он вырвется — то правда убьёт меня. Надеюсь, это будет быстро. Или попытаться убить его самого? Вспоминаю, что спрятала скальпель под матрас сбоку. Значит, просто надо встать, подойти к столу и взять его. Одно движение по шее и... Рвотный спазм тут же скручивает диафрагму и рёбра, перед глазами встаёт корчащееся на полу тело в горчично-жёлтого цвета куртке, с лужей тёмно-алой крови рядом.

Нет... нет... не как они... Сильная, из стаи, но лучшая версия Стенсонов. Я не воткну нож в спину, не нападу на того, кто достанет меня из капкана... и я не добиваю лежачего!...

 За одним маленьким исключеньицем, дорогая! Я был на полу, беспомощен и связан тобой! Но я надеялся, что хотя бы дальше начнётся веселье, а ты — скучный нытик... Бесишь...

        Затихаю, вдыхаю поглубже, сердце колотится. Стараюсь не слушать его леденящие кровь угрозы и подползаю... чтобы обнять. Он на секунду ошеломлённо замирает, затем снова продолжает вырывать руки, и я вспоминаю, как отчаянно пыталась освободиться, обнаружив себя прикованной.

    — Не знаю как тебе помочь... Не хочу ни убивать тебя, ни мучить. Просто пожалей свои руки... — стараюсь звучать успокаивающе и ласково, как говорила со мной няня Кэтрин. Он продолжает вырываться, отталкивая меня, но лишь крепче хватаюсь за него и неосознанно произношу звук, которым успокаивают детей. — Ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш, ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш... Ти-и-ише...Ты сам себя приковал, чтобы не навредить мне, вспомни... Дже-е-й, помоги помочь тебе... Каждый твой удар отдаётся болью на спине, на "твоих" крыльях...

        Он наконец замирает. И тихо шепчет:

   — Я не справлюсь...

   — Справишься, обещаю. Я буду рядом, Джейси.

   — Ами...

   — Селестия, — легонько качаю головой, исправляя его.

   — Ты сейчас даже пахнешь как она, — произносит с тихим отчаяньем, и я ощущаю в себе нечто постороннее, о чём страшно думать... — И снова назвала меня "Джейси"...

Это всего лишь самовнушение... Бред... Нельзя в это верить... Абсолютно невозможно... У меня развивается шизофрения... Амелия?... — зову с опаской внутри себя... 

...не причиняй ему боли... — доносится издалека чуждая мысль, словно шелест крыльев испуганных птиц.

   — Не называла тебя... так... — неуверенно отвечаю, хотя чувство дежавю уже рождает сомнение, будто сама слышала это.

   — Скажи... назови сама... и я тебе докажу.

   — Ты не в себе... Не представляю как тебе сейчас плохо... Скажу, если это хоть немного поможет... Джейси.

   — Теперь произнесла не так, по-другому. Освободи меня, — дёргает одной рукой.

   — Не могу, ты же понимаешь... — стараюсь быть мягче. Всё ещё обнимаю его.

   — Наоборот не могу понять: играешь сейчас против себя или это такой виртуозный блеф? — слабый дрожащий голос.

   — Я уже некоторое время не могу быть только за себя. Вы сломали меня... оба, — полностью осознаю, как глупо в этом признаваться, и потому перевожу разговор в другое русло. — Тебе нужно поесть и обязательно много пить.

   — Нет, не сейчас, не уходи... — так тихо и жалобно просит, что едва успеваю чуть разнять руки, как приходится снова сомкнуть их за его спиной и попробовать устроиться поудобнее. Наверное, не стоит говорить, что воспринимаю его больше как отца или брата, которому нужна моя поддержка.

         Просыпаюсь с ноющей шеей и затёкшими ногами. Его запах... Рой... Сознание уже подсказывает где я. И это не Ройситер. Джейсон тихо сопит, и я, очень медленно и аккуратно отодвигаюсь и привстаю. В ноги тут же впиваются миллионы микроскопических игл.

   — Твою мать! — писклявым шёпотом высказываю эмоции и пытаюсь отдышаться.

         Через пару минут мерзкий белый шум в ногах исчезает. Схватив неоценённый им бургер, вгрызаюсь в него зубами и долго монотонно пережёвываю, почти не чувствуя вкуса. Запиваю остатками воды из небольшой бутылки и заползаю на лежанку: всё-таки на ней лучше, чем на полу. Надеюсь, смогу ещё немного поспать до того, как он снова взбесится и начнёт орать и запугивать меня. Первый раунд — победа за мной, но какой ценой...