Одновременно с нашей дружбой крепла и моя дефектная симпатия к нему. Если мы заступали на боевое ночное дежурство вдвоем, я рисовал в своей фантазии картины, в которых мы с ним прячемся в тени вооружения и предаемся там таким утехам, от которых мгновенно начинают пылать щеки. Я хотел его руки, когда он собирал и разбирал оружие на проверке, я хотел целовать его широкую грудь, когда мы, оголившись до пояса, подтягивались на перекладине под шутливый счет Кольки-ломтя, нашего сотоварища. Я хотел его губы, когда он прикрывал свои светлые глаза посередине грустной украинской песни. Я всего его хотел: каждый миллиметр его кожи, каждый выступ мускула, каждый уголок крепкого, молодого тела.

Спустя первый год службы я решился. Я подумал, что, может быть, мое влечение не такое уж и омерзительное, ведь в своих мыслях с хотел с ним всего того, чего обычно хотят влюбленные в женщин – хотел ласкать и целовать его, проводить с ним все свое время, узнавать его лучше с каждым днем. Я дорожил им и желал только самого лучшего. Как в этом может быть что-то плохое?

Нас отправили на полевые учения. Была зима, мы часто грелись возле буржуйки, расчищали выпавший жидкий снег, потирали обмерзшие и загрубевшие ладони. Однажды вечером я наблюдал, как Сашка собрал вокруг себя в казарме уже привычный круг слушателей. Мы шутили, пели песни. Одна мне особенно запала в душу: «Розпрягайте, хлопці, коні» – все мы ее знали с детства, но в русском варианте, а Сашка исполнял ее по-украински, и до того задорно у него это выходило, радостно, звонко, что и мы за ним пытались тянуть непривычные слова.

Уже перед самым отбоем, когда Сашка отложил гитару в сторону, я понял, что больше молчать не могу. Тем более, мне казалось, что в нашей с ним доверительности тоже есть взаимность: в том, как он следил за моими успехами с гитарой, как помогал, как сам просил помощи, если я был рядом. Поэтому я протянул руку вслед за инструментом и сказал:

– Что-то я такого аккорда не знаю, покажешь?

Сашка глянул на часы, висевшие над входом в казарму, и ответил, что такое дело до утра ждать не может. Я сослался на то, что здесь шумно, и лучше уйти в бытовку, чтобы в тихой обстановке разобраться с аккордами. В том, как Сашка кивнул, взглянув на меня с улыбкой, мне показалось молчаливое понимание.

В бытовке мы обычно гладили форму, пришивали пуговицы, если те отпадали, и вообще занимались своим внешним видом. Накануне отбоя она уже пустовала. Я вытащил один из табуретов из-под гладильной доски, сел ближе к окну. Сашка последовал моему примеру, прикрыв за собой дверь. Еще один знак!..

– Значит, аккорды довольно простые, ты большинство знаешь. – Сашка протянул мне гитару, я взял. – Дэ-эм, а-семь вот так, ставь.

Я зажал нужные струны, взглянул на него снизу вверх. Он улыбнулся.

– Да, это для первой строчки. Потом идет опять дэ-эм, цэ и эф. Это на слова: «Та й лягайте спочивать».

– Черт, с этим эф у меня вечные проблемы. – Привычно нажаловался я, потому что баррэ не любил и ставил худо-бедно.

– Да нормально все у тебя получается! – Он хлопнул меня по плечу. – Потом, значит, жэ-эм и...

– Какой еще жэ-эм? Что, снова баррэ?

Мы рассмеялись. От металлических струн болели пальцы. Я ставил и ставил баррэ, но звука хорошего не получалось.

– Та шо не выходит-то у тебя, дай покажу. – Сашка встал за моей спиной и наклонился, прижимая пальцы на левой руке сильнее к струнам. Послышался стройный, приятный аккорд. – Видишь, все получится. Просто надо сильнее нажать.

От запаха его тела так близко ко мне у меня помутнело в глазах. Я ткнулся носом в его шею и, вобрав в себя его тепло, поцеловал мягкую кожу. Затем ухватил его за голову, развернул к себе и впился в губы. Упавшая с колен гитара застонала на полу оборванным, сломанным аккордом.

Сашка не ответил на мой поцелуй. Он поначалу растерялся, не понимая, что происходит, а затем толкнул меня в грудь так сильно, что я слетел с табурета и упал под гладильную доску.

– Ты шо это?.. Серега, а? Шо ты?.. – Сашка ошалело утер остатки моего поцелуя со своих губ. – Дурной ты, что ли?

Я отполз от него немного, затем встал на несмелых ногах.

– Это шо такое, я тебя спрашиваю? – Сашины глаза, обычно такие светлые и добрые, потемнели.

– Саш, я... – Голос у меня перехватило от осознания того, что я ошибся. Не было никакой взаимности, и тайны общей на нас двоих тоже не было. Я себе придумал все в бреду собственной извращенности. – Прости, я подумал...

– Что подумал? – Он опасно шагнул ко мне. Я вжался спиной в стену, отступать было некуда.

Я не знал, как ответить и как объяснить свое поведение. У него в глазах было столько непонимания, презрения и отвращения. Я вмиг перестал для него быть близким человеком. «Когда ты целуешь другого мальчика, этим ты его пачкаешь», – так в детстве говорила мама. Я испачкал своего дорогого друга. Испачкал поцелуем.

Мимо бытовки кто-то прошел, и Саша повернул голову на звук.

– Если кто-то об этом узнает, тебе мало не покажется. – Произнес он, снова посмотрев на меня. Плюнул в сторону, отходя и поднимая гитару. – Эх ты, Серега... Не ожидал я от тебя такого. Не ожидал...

С этого вечера мы с ним перестали общаться, как отрубило. Сашка меня избегал, перестал обращаться ко мне по имени, перестал давать в руки гитару, хотя парни, бывало, просили, чтобы я тоже сыграл, если Сашке было не досуг. Он вообще все близкие контакты со мной ограничил, как будто бы у меня была неведомая, заразная, и очень мерзкая болезнь, хуже сифилиса: не брал хлеб из той тарелки, откуда брал я, не подходил умываться к раковине, если я только что от нее отошел. В боевые дежурства теперь начал выходить с другими. А затем и вовсе пропал – как говорили, упросил, чтобы его перевели в другую часть. Якобы, от местного климата часто болел.

Вот и сейчас я, бродя по комнате, все еще помнил терпкий вкус его губ, который начинал горчить при разочарованном вздохе «Эх ты, Серега...». У Славы в глазах было то же непонимание, хотя отвращения я не увидел. Наверное, он просто решил отомстить. Ведь, по сути, я завлек его к себе точно так же, и точно так же выставил, когда дело начало становиться серьезным. Вряд ли стоит чего-то еще ожидать от нашего с ним общения... Да и вообще вряд ли я его увижу до конца смены – кружковцы живут в отдельном корпусе и с нами, воспитателями, практически не пересекаются.

Придя к весьма логичному, пусть и безрадостному выводу, я все же вернулся в кровать и накрылся колючим шерстяным одеялом. Что ж, я не могу избавиться от своих изъянов. Но, по крайней мере, могу защитить себя от пожирающих мыслей о близости со Славой. С этого дня я должен стать чистым. В противном случае лучше броситься в озеро с камнем на шее.