***

И все же, несмотря на уродство людей, сам город Бемиттельт был прекрасен.

Проснувшись с петухами, Руди разбудил Франца и, попрощавшись с менестрелем жарким поцелуем, убежал по своим утренним делам.

Франц еще несколько минут лежал и, глядя в потолок, все думал о том, как выудить мальчишку из лап жесткой судьбы. Потом и он спустился во двор, после чего пошел на завтрак, а потом уже явился к судье. Тот был мрачен и очень уж задумчив. Еще он пару раз спросил о мнимом друге, уточнил его пристрастия и требования к будущей жене, после чего дал дозволение на прогулку.

Мальчишку Франц нашел в сарае. Тот складывал дрова в поленницу и что-то напевал себе тихонько. Забрав его, они неспешным шагом пошли по городу гулять. И что то был за град! Прекрасный, каменный, с высокими домами, украшенными россыпью живых цветов. Кипела в граде жизнь. По улочкам и узким, и широким ходили люди: жители и гости. Купцы тут были, трубадуры, ученые мужи, крестьяне, рыцари, вельможи, господа. Так много и такие разные. Пестрили их одежды, сверкали латы, золотые цепи, звенели шпоры, кошели монет. Кричали, зазывая к своим палаткам, купцы и прочие торговцы. Из булочных вырывался пьянящий аромат горячей сдобы, стремился ввысь, сменяясь ароматом из цветочной лавки.

Франц внимательно смотрел по сторонам. Вот лавка ювелира с массивной вывеской. Вот кузница, вот стеклодувы, вот пекарня. Чуть дальше лавка мясника. Так вышли они к площади с фонтаном, откуда открывалось взору огромное строение собора. Руди рассказывал о каждом доме, о каждой лавке, он здоровался с людьми и те ему от сердца улыбались, а Франц был недоволен. Отчего-то менестрель считал, что все эти улыбки как оковы на ногах мальчишки, что все они как цепи. Что именно все эти люди, проявляющие к нему доброту, не позволяют Руди убежать. И это огорчало. А еще змеей закралась в сердце маленькая ревность. Словно предвестник бури она кольцом свернулась и притихла, будто уснула крепким беспробудным сном, но все же Франц чувствовал ее. Пусть очень-очень слабо, но все же чувствовал.

Ближе к обеду они пошли к дверям собора, украшенным витой резьбой. Но входить внутрь не стали. Сам Франц потянул Руди в сторону от Божьего храма, сказав, что Бога в нем давно уж нет, раз в городе богатство, а за городом смерть от голода и нужды.

Они пошли по улице Мимозы, что уходила строго на восток. Руди шагал неспешно рядом с Францем, показывая ему на дома. Вот за углом здание мэрии, а дальше судебный зал, чуть в стороне тюрьма, к которой Руди почему-то приближаться не захотел. Франц не настаивал и следовал за парнем, но мысли уже были далеко. Как странно, почему-то приземистое каменное строение на тюрьму совсем не походило, а больше напоминало сарай. Хотя возможно все темницы находились под землей. Скорей всего так оно и есть. Значит, сбежать нет надежды для тех, кто томиться в каменных мешках подземных казематов.

Еще бродили они несколько часов, но как минуло три, пришлось им возвращаться. Судью злить Францу не хотелось, да Руди тоже отчего-то стал весь напряженный и какой-то нервный.

Вернулись очень быстро. Мальчишка менестреля по закоулкам проводил до дома. А перед тем, как миновать калитку, они вновь договорились о встрече. И, скрепив договоренность улыбками, что солнышка теплее, разошлись.

Вот вечер наступил. Тепло. Сверчки поют свой гимн свободе и радости. Встречают лик луны, которая озарила своим красивым сиянием небесный темный свод. Кричат ночные птицы. И жаб нестройный хор ласкает слух.

Франц ждал. Уже зажглись все звезды, уже они прочертили на небе четверть круга, а Руди все не было. Волненье и тревога заполнили сосуд его души, и бард не смог сидеть на месте. Страх того, что судья вновь на что-то прогневился и теперь наказывает парня, был так силен, что Франц не смог сдержаться. Он все же решил нарушить уговор и заявиться к Руди.

Дом спал. Прислуга, живность, господа, все было сном объято, как в старой сказке, что когда-то услыхал он от каких-то стариков. Франц крался по двору, ступал бесшумно, чтоб не нарушить мертвой тишины, что городом уснувшим завладела.

Но подойдя к окну, он услыхал, как будто кто-то плачет. И вновь холодная рука испуга за мальчишку сдавила горло. Франц бросился к стене и заглянул за незапертые ставни. Да так и обомлел не в силах ни пошевелиться, ни уйти, ни помешать развратному судье.

На сердце словно вылили кипящую смолу. И зашипела ревность, что змеею еще недавно в душу заползла. Но боль была куда сильнее звуков и образов, что пред менестрелем предстали. Хотелось бить, крушить, ломать. Хотелось уничтожить и судью, что сейчас терзал беззащитного мальчишку, и город сжечь дотла, чтоб даже камня не осталась в граде.

Но все, что Франц смог сделать, это опуститься на землю и, закрыв лицо руками, слушать тихий плачь запятнанного чуда.

Мой маленький, мой нежный... эта ночь будет последней, когда тебе придется терпеть этого старого ублюдка. Я заберу тебя отсюда. Заберу. Пусть стоить это будет целой жизни.

Рассвет пришел, но не принес он света. Для Франца больше не было светил. Ни солнца, ни луны, одна лишь тьма сковала его душу, да заключила в кокон ледяной. Он просидел под окнами мальчишки, не шелохнувшись до утра. Бард слышал, как судья над юношей глумился. Как уходил. Как плакал Руди навзрыд, глотая слезы. И все это кромсало сердце в клочья. Францу казалось, что он за несколько часов обратился в камень. Но сердце его продолжало биться. Гулко и тревожно, оно отсчитывало свою жизнь.

А утром, когда пропели петухи, и в кухне зародилось шевеленье, парень поднялся с земли и направился к колодцу, чтобы умыться.

Плеснув в лицо студеной ледяной водой, он словно бы пришел в себя. И с удивленьем понял, что не бездумно ночь он просидел под окнами. Мысли хоть и скакали в гудящей и звенящей голове, но были стройными и план составлен был, как выручить из лап господских Руди.

Хлебнув воды, поэт отправился на кухню. И пусть в горло кусок ему не лез, но приходилось делать вид, что он чувствует себя как обычно. А после завтрака он встретился с мальчишкой. Нарочно ждал его у хлева, зная, что тот придет кормить животину. Но увидав свою зазнобу, Франц не смог даже вымолвить приветствие. Так и застыл, будто проглотил язык, и все смотрел с тоской на юношу, который был бледнее полотна.

- Франц? - Руди, с трудом доковыляв до небольшого загона, поставил наземь тяжелые ведра и взглянул на менестреля, который стоял пред ним растерянный и мрачный.

На душе у Руди стало неспокойно. Он украдкой оглянулся себе за спину, проверяя, не подслушивает ли кто, и проговорил:

- Ты, верно, злишься, что я не смог прийти. Прости меня, уснул. Сморило сном. А пробудиться самому не вышло.

Какая ложь... но ведь и правды сказать ему нельзя.

Франц через силу улыбнулся и, протянув руку, прижал свою ладонь к щеке мальчишки.

- Ничего, - хрипло и сдавленно ответил бард. - Все хорошо, мой Руди. Ты просто знай, что я тебя люблю. Ты веришь мне? Ты веришь в эти чувства? И любишь ли меня? Хотя б чуть-чуть?

Руди в испуге распахнул глаза. Ему не нравился взгляд менестреля, которым тот смотрел словно сквозь него.

- Чуть-чуть? - губы дрогнули, и юноша сделал глубокий вдох. - Чуть-чуть... умрешь и смерть с тобой приму я. Пойду я за тобой хоть в пекло, хоть на край земли, в пасть к змеям и драконам. Только дай мне время отца спасти от смерти страшной. Молю, ведь я живую душу загубить, увы, не в силах.

- Да, знаю, - ответил глухо Франц и улыбнулся. - Я помню. Ты знаешь, мне надо пройтись. Я чувствую себя здесь словно в клетке. Но я вернусь, мой Руди. Я вернусь. К тому же завтра именины, а я еще ни строчки не сочинил. Мне надобно побыть немного одному. Ты главное спокоен будь и не тревожься. И помни, я люблю тебя без меры. Так сильно, что готов пойти на все. Об этом неустанно помни.

- Случилось что-то? - спросил Руди, хватаясь рукой за перекладину загона. Ему вдруг стало дурно, и ноги подкосились от страха за судьбу поэта. - Что ты удумал, Франц? Прошу, ответь... мне страшно за тебя.

- Все хорошо, - уверил бард мальчишку. - Я просто... просто увидел сон паршивый, теперь вот неспокойно на душе. Но то пустое. Пройдусь, проветрю свою голову, и тотчас же вернусь к тебе.

- Ты не вернешься больше? - спросил мальчишка, мгновенье погодя, и прижал ладонь к грохочущему сердцу. - Прощаешься со мной?

- Нет. Я вернусь. Я не оставлю тебя. Я ведь обещал. - Франц взял ладонь мальчишки и крепко ее сжал в своих руках. - Я говорил уже, что не оставлю тебя. Что бы ни случилось, я твой извечный раб. И это рабство для меня сплошное чудо.

Руки Франца были непривычно холодны. Но Руди, как бы тревожно ему ни было, решил ему поверить. Будь что будет... ведь он не сможет ни изменить судьбу, ни остановить менестреля, если тот пожелает покинуть город раньше именин.

- Хорошо. - Руди глубоко вздохнул и выдавил улыбку. - Иди... иди и напиши такую песню, чтобы Зельда счастлива была и простила тебе все обиды. Иди... я верю, что ты не бросишь меня. Иди...

- Жди меня. - Франц приобнял мальчишку и оставил на его виске короткий поцелуй. - Я только прогуляюсь и обратно, - сказал он, отпуская Руди, и нехотя попятился назад. 

Ну а потом, взяв себя в руки, развернулся и быстрой поступью направился к воротам. Полдня будет достаточно для дела, что он удумал. Лишь половина дня, и все решится. Все будет хорошо.

Руди проводил менестреля тревожным взглядом и поднял ведра, заслышав поросячий визг.

Не нравилось ему то, что он увидел во взгляде Франца. Не воин, не вельможа, а простой бродяга... но скрытой болью горели его глаза, а из глубин души проглядывала ярость.

Молвив тихую молитву, чтобы Бог уберег менестреля от беды, Руди принялся за дело, в надежде отвлечь себя от горьких дум.

***

Город казался крепостью. Темницей, откуда не сбежать. Огромный каменный мешок из сетки улиц, в которых Франц терялся. И больше не казался Бемиттельт прекрасным. Все стало убогим. И больше не сияли позолотой башенки собора. Уже не привлекали строения домов. Все было серым и унылым. Все было словно пеплом припорошено. Как после пламени пожарищ, сожравших дух былой свободы и красоты. И даже шпили на крыше ратуши, казалось, в ржавчину оделись или в кровь. Так странно. Будто умерла душа. Будто истлело счастье.

Франц как в тумане брел к тюрьме и думал о мальчишке. О том, какую боль и унижение приходится тому терпеть. О том, как страшно оставлять его в судейском доме. О том, что попросту не сможет он его оставить там. Не сможет он уйти. Уже не сможет.

Найти темницу оказалось сложно. Без проводника, в плену у мрачных мыслей, Франц заблудился в трех домах. И несколько минут ходил по закоулкам, стараясь выйти на нужную дорогу, плутая, будто кто намеренно уводил его от цели.

Но вот горн глашатая пронзил кровавой стрелой городской шум и Франц остановился, как и десяток человек, что шли по своим делам. Что говорил глашатай, было не разобрать, но кто-то рядом вдруг радостно в ладоши хлопнул.

- Ну наконец-то! А я совсем забыл. Сегодня же тот самый день! Сегодня суд над крысой. Над всем крысиным царством. Над королем их.

Стоящие чуть поодаль торговки тут же загалдели и быстрой поступью направились вперед. Видать к суду спешили зеваки глупые, обозленные на мир. И что-то Францу вспомнилось. Да! Кажется, совсем недавно Руди рассказывал, что принят был указ, который требовал от крысиного короля на суд явиться.

Боги, Боги! ну что за люди?! Что за скудный ум?

Но думать долго не пришлось. Толпа зевак увлекла его в своем потоке так скоро, что и опомниться не дали менестрелю горожане, как привели его к судейскому дворцу.

Вплыла живая река в просторный зал, и Франц за ней следом. Не выбраться, не растолкать желающих потеху посмотреть. Пришлось стоять и ждать пока рассядутся, пока места займу. А там уже и пробираться к выходу.

Пока бард старался подвинуть людей, судья, чей голос парню был так ненавистен, принялся читать свод правил и законов. Лицемер! Как будто сам им подчиняется. Ублюдок!

Гнев опалил душу, но менестрель сдержался и продолжил путь к распахнутым дверям, в которых так же толпились люди.

А судья тем временем торжественно вещал, что будет суд над крестьянином, который продал крупы по завышенной цене. Что будут девицу судить за то, что в косах ее пышных были разные ленты, красная и белая, что считалось издавна дурной приметой. Ну а потом и к крысам перейдут. И коль не явится крысиный царь, то быть беде.

Ну что за глупость, право слово?!

Франц подивился и увереннее зашагал к выходу. Теперь от цели его отделяла такая малость, всего каких-то сто шагов.

Он выбрался из зала суда, когда несчастному крестьянину читали приговор. На что его осудили, менестрель не слушал, и быстро удалялся от толпы, которая становилась все больше.

Добравшись до тюрьмы, ему пришлось еще около получаса ждать начальника, который захворал и плохо чувствовал себя. Ну а когда спустился к посетителю, то был настолько хмур, что Францу показалось, будто пред ним покойник, а не живой человек.

- Что тебе надобно? - хмуро отозвался высокий, грузный и больной мужчина. И опустился на лавку, зажимая голову руками.

Франц несколько мгновений просто молчал, рассматривая начальника тюрьмы и размышляя, получится ли с ним договориться и как лучше вести столь щепетильный разговор. Не дело будет и самому тут остаться. Совсем не дело.

- Я пришел узнать о своем дальнем родственнике, - осторожно начал менестрель, силясь вспомнить, что Руди говорил ему про свою семью. - Я слишком долго странствовал по свету, а вот когда вернулся, то узнал, что брата моего старшого в темницу под замок закрыли за преступление. Он, по словам соседей, украл корову. Жена его больная померла вскоре, а сына, племянника моего, забрал к себе вельможа. Только какой не знаю. Да и про брата, правда? Если так, то может быть, возможно выкупить его? Грехи ведь можно искупить? Пред богом молитвой, пред людьми монетой. Я мог бы заплатить.

Мужчина одарил Франца тяжелым взглядом. Смотрел он долго. Молчал не меньше. Оценивал, должно быть, проверял или ждал чего-то. Но Франц спокойно стоял пред тем, от кого сейчас зависела их с Руди судьба.

- Ты верно говоришь о Вильгельме? - задумчиво спросил мужчина и, горестно вздохнув, прикрыл глаза. 

Боль видно сильная его терзала. Он морщился от громких звуков каждый раз, когда на улице шумело. 

– Да, был такой. И вроде неплохой мужик, но пьяница он знатный. Украл корову. Ха! Вот это чушь. Он не украл. Убил ее он. По дурости и под хмельным угаром поспорил с кем-то, что ударом кулака убьет животину. Ну и убил. Только кузнечным молотом. Жена его потом еще немного продержалась. Хворала бедненькая сильно. А сын... ох, жалко пацана. Хороший он. Да только вот не повезло с папашей. Он несколько раз хотел к отцу попасть, да судья строго запретил его пускать в темницу. Теперь вот не к кому ходить. Мальчишка сиротой остался. Вильгельм уж года полтора как помер. Хворь лютая свела его в могилу. В темнице сыро и морозно. Вот он зимы и не пережил.

- Так, значит, умер он? - Франц был ошарашен таким открытием. 

И это что же получается? Что Руди держат против воли? Обманом держат, заставляя?.. 

- И где же мне племянника найти? - охрипшим голосом спросил бард у мужчины. - Быть может, я его к себе смогу забрать? Все ж родственник последний мой.

- Да у судьи мальчишка. Тот, конечно, характером не отличается слишком мягким. Но кормит, будь здоров. Пожалел он пацана, да и забрал к себе на воспитанье.

- Вот, значит, как? Тогда мне надо к судье. - Вздохнул обреченно Франц и, порывшись в карманах, достал пару медяков. - Это, конечно же, немного, но думаю, что на микстуру хватит. Примите, не побрезгуйте, за упокой души моего непутевого братишки.

Мужчина взял деньги и кивнул, после чего так тяжело поднялся, что Франц, не будь он обеспокоен своими мыслями, помог бы ему встать и добраться до ближайшей лавки, где можно было бы купить вина или чего еще покрепче.

Еще раз поблагодарив начальника тюрьмы, бард вышел на улицу. У здания суда кричали люди. Смеялись дети. Было много шума. И кто-то все вопил: "Держи ее! Держи!" Но это все было как в тумане. Как в призрачном и старом сне, который почти развеялся, оставив после себя лишь призрак от видения.

Но сделав несколько шагов, поэт остановился. Что-то пищало так жалобно и громко, что вмиг привлекло его внимание. Он обернулся, и сердце его чуть не выпрыгнуло из груди. К нему навстречу бежало бедное испуганное существо. Крыса. Просто крыса. С подпаленным хвостом. Она кричала, и Франц готов был поклясться, что видел слезы в малюсеньких как бусинки глазах.

Животина слабела с каждым мигом, а гомон голосов все приближался. И менестрель, на корточки присев, так изловчился, что смог поймать несчастную. На тонком кожаном хвосте была примотана пропитанная жиром тряпка. Огонь пылал, он жег и ранил. И перебросился уже божьей твари на спину, когда Франц, не щадя своей руки, быстрым движением затушил огонь и скинул с крысиного хвоста пыточное средство.

Крыска дышала тяжело и жалко. Хрипела бедная, и мучилась, поди. А голоса толпы были все ближе. И менестрель лишь покачал главой.

- Жестокие глупцы, - прошептал он сквозь зубы и, быстро расстегнув колет, спрятал крысу за пазуху. Животина так ослабла от страха и от боли, что казалась мертвой, но все же Франц чувствовал, как бьется ее маленькое сердце.

Тут из-за поворота показались зеваки. Они бежали с палками и камнями, что-то кричали, а когда поравнялись с парнем, остановились, и одни из них спросил:

- Ты крысу не видал? Такая серая, с хвостом как факел? - дети, что были со своими отцами, засмеялись. Завопили хором: "Сожги ее, сожги"! И их глаза сияли безумием.

- Туда она рванула. - Франц махнул рукой куда-то в сторону собора и, когда все эти люди побежали в указанном им направлении, сам пошел совсем в другую сторону.

Сейчас ему необходимо было подумать, как же дальше быть. И он направился к знахарской лавке, которую приметил еще, когда шел к тюрьме. Быть может, пока он будет покупать для крысы немного мази от ожогов, ему и придет в пустую голову какая-то идея.

Лавка знахарки оказалась тесной и очень темной. Милая старушка поприветствовала Франца скрипучим хриплым голосом и, предложив присесть, вернулась к своему вареву, что на печи кипело.

- Зачем пожаловал, сынок? - спросила бабка тихо, мешая деревянной ложкой какую-то густую смесь, что источала пряный аромат душистых трав, который оставался на языке полынной горечью. - Ты выглядишь здоровым и крепким. Тебе лекарства точно не нужны. Я вижу. Я все вижу. - Старушка рассмеялась, и от этого смешка по телу менестреля пробежала дрожь.

- Да я и не себе хочу купить лекарство. Мне нужна мазь, чтоб раны заживить, которые огонь оставил. Есть у вас такое, милая старушка?

- Ну как же нет, конечно, есть. На жимолости да на конопляном масле мазь... любой ожог излечит в считанные дни. Нет лучше средства. Только вот не вылечит она больное сердце. А с этим не ко мне.

Франц промолчал. А бабка продолжала:

- Ты сердце береги, милок. Оно у тебя одно. И если уж ответа не встречает, то не растрачивай себя зазря. Себя любить положено. Господь, коль уж создал нас всех по своему подобию, то значит боги мы. И как гласит заповедь: Не сотвори себе кумира. Не сотвори. Ты первым должен быть. Для себя.

- Но как же так? А если сердцу кто-то мил?

- Сначала ты, потом уж тот, кто мил. Это простая истина. Запомни.

Франц вновь молчал. Старушка, впрочем, тоже. Помешивала себе зелье да украдкой все поглядывала на него. Ну а когда убрала котелок с огня, тогда уж и спросила:

- Любовным зельем я не промышляю. И не проси. Я здравница, не ведьма.

- Мне нужна мазь, что б заживить ожоги и... - Франц понизил голос и нахмурился, оглядываясь по сторонам. - И сонный порошок. Такой, чтобы проспали от него не меньше, чем полдня.

- Бессонницей страдаешь? - Усмехнулась пожилая женщина. Но глаза, наполненные внутренним сиянием, что неподвластно времени и бедам, были серьезны и смотрели прямо в душу.

- Да, - ответил Франц. - Не сплю совсем. И не уснуть мне вскоре. Покуда не успокоится моя душа.

- Для мерзостей и преступлений сон-траву не дам, - отрезала знахарка и сложила морщинистые руки на груди, выражая упрямство и отказ.

- Не для лихого дела. Для добра. Иначе просто мне не справиться. Прошу Вас, - взмолился Франц.

Старушка молча вглядывалась в парня. Рассматривала его лицо, окидывала его фигуру любопытным и пронзительным взглядом. В глаза смотрела, словно в душу. А потом, еще немного помолчав, кивнула.

- Вот тебе мазь, за нее пять бронзовых монет. Плати сейчас же. - Она поставила маленькую берестяную баночку пред парнем и протянула сухую узкую ладонь, в которую тотчас легли монетки. - За остальным придешь после обедни. Не раньше сварится настой.

Бард искренне поблагодарил старуху и, прихватив с собою мазь, направился к стене. Крыса за пазухой его не шевелилась. Лишь слабое дыханье да стук маленького сердца говорили менестрелю о том, что она жива.

Добравшись до городской стены, Франц подошел к тому лазу, что Руди показал ему когда-то. Забрался внутрь стены и нашел путь, что к выходу его привел. Там сел на теплый камень и, вытащив из-за пазухи крысу, принялся натирать целебной мазью хвост несчастной. И когда справился с задачей, расстелил на чуть подгнившем сене свой платок и на него умастил божью тварь.

- Придешь в себя, беги из града. Тут не считаются ни с богом, ни с людьми, что уж о крысах говорить. Беги отсюда. И никогда не возвращайся в этот ад. Здесь зло. Здесь Дьявол правит бал, одев на лица горожан личины добродетели. А на деле, сорвал с них лица, обратив в рабов жадности, похоти и злобы. Будь проклят этот город. Пусть будут прокляты в нем все от мала до велика.

Крыса словно услышала его слова. Она глаза открыла и чуть приподняла свою маленькую голову. В глаза барда взглянула и моргнула. После чего вскочила на лапки и молнией мелькнула в пролом в стене.

- Удачи, милый зверь. И пусть дорога твоя будет гладкой. Пусть не увидишь ты невзгод.

Покинув лаз в стене, бард вновь держал путь к травнице. Пока он был у лаза, колокола прозвонили обедню. Однако ждать еще пришлось не меньше часа. А после, расплатившись с женщиной и выслушав все наставленья, хмурый и уставший Франц вернулся к судье.

Сердце в груди стучало, обезумев. Так громко билось, что казалось, слышит не только дом, а весь город. Но Франц надеялся на лучший исход. И потому поспешил найти Руди, которого ни в сарае, ни в конюшне, ни на кухне не было.

Судейский дом был не таким большим, но Францу он казался королевским замком. И все же юношу он смог найти в довольно темном коридоре, что вел к винному погребу. 

Руди его не видел. Он был похож на куклу, которая делает одно и то же действо, лишь повинуясь механизму, что в ней взамен души и сердца. Лицо бледнее мела, усталый взгляд да поджатые губы, искусанные, в ранках. И сердце вновь в груди до хлебной крошки сжалось. И горький ком к гортани подступил.

- Нашел, - сказал Франц, сглатывая горечь, и двинулся к мальчишке, который испугавшись отчего-то, вдруг вскрикнул и выронил из рук ковш для вина. - Ну же, не бойся. Это всего лишь я, мой милый Руди, - сжав плечи юноши, прошептал тихонько бард и обнял парня.

Весь день с того момента как Франц ушел, у Руди все валилось из дрожащих рук. Мальчишка был словно пламенем объят, а пульсирующая внутри тревога мешала делать даже мелкие дела. Он получил нагоняй от кухарки, а потом и Зельда стеганула его хлыстом за то, что был рассеян. Но как-то неуверенно хлестнула, и то лишь в то момент, когда судья не видел.

Весь день мальчишка провел как в аду. Снедаемый беспокойством и мыслями о том, что Франц ушел и больше не вернется. И вот когда он уже почти поверил в то, что менестрель решил сбежать из града, его приглушенный голос и крепкие объятия, вернули Руди из царства мертвых, где пребывал он с самой обедни.

Он резко развернулся к менестрелю, забыв о том, что они в доме, забыв о том, что создал много шума, и повис у него на шее, крепко прижимаясь.

- Франц! Забери меня отсюда. Забери, - с толикой безутешного отчаяния выдавил мальчишка, сжимая менестреля крепче. Так крепко, будто пытался задушить. - Мне час казался годом, все было как в огне, болело сердце, болело все внутри. Я думал, что не увижу тебя больше. И думал, что, если так случится, мне незачем больше жить. Я не хочу подарков от тебя, я хочу быть с тобой, и будь что будет.

Испуганный, отчаявшийся, словно в угол загнанный зверек. Колотится сердечко что есть силы. Дрожит хрупкое тело. Горячее дыхание жжет кожу на щеке.

- Я заберу. - Франц крепко сжал мальчишку, почувствовав, как все внутри немеет. - Мы убежим. Тебя ничто не держит. Уже давно. Я был в тюрьме и говорил с их главным. Он мне сказал, что твой отец уже чуть больше года как почил. Уж год как, Руди! Тебя здесь держат ложью. Обманом держат. Мы убежим сегодня же. После вечерней трапезы. - Франц отстранил Руди и из-за пазухи достал стеклянную бутылочку размером с мизинец. - Всего четыре капли на кувшин. Отвар из сон-травы. Это не яд, а просто морок. Всего лишь сном окутает оно весь дом, и мы с тобою сможем убежать так далеко, что никакая стража, ни собаки нас не догонят.

- Год? - из всех ужасных слов, из всех вестей, что хлынули на голову как ушат ледяной воды, Руди понял лишь одно: Год как нет отца. Целый год как его нет, а судья и его дочь продолжают играть на его сыновьем долге, как на скрипке, у которой уже давно оборвались струны.

Губы затряслись. Руди и сам весь задрожал, вдруг понимая, что терпел побои и унижения, и отдавал себя зазря. И если бы не появился Франц, как знать, сколько еще лет ему пришлось бы быть мальчиком для битья в этом доме, с помощь которого удовлетворяли свою тайную похоть.

Мальчишка разревелся. Безмолвно, скупо, словно держал в себе не просто скорбь и слезы, а целуй ураган страстей и боли. Франц даже испугался за него. Он притянул его к себе и принялся успокаивать.

- Не надо, не грусти, мы теперь на свободе. Ведь клетка для души куда страшнее стен и решеток на окнах. Теперь наша дорога стелется вперед, и никаких преград у нас не будет. Моя любовь к тебе настолько сильна, что сокрушит и стены, и завалы. Нам домом будет мир. Ты лишь иди за мной.

- Он меня... - немеющими губами молвил Руди, цепляясь мертвой хваткой в колет менестреля. - Я думал, что спасаю отца... прости меня... прости, я не знал, что ты придешь и полюбишь меня, я не знал, что полюблю тебя... я думал, что делаю благое. Я не хотел, чтобы со мной такое делали. Ты простишь меня? Простишь меня за то, что я не чист перед тобой? Я буду тебе нужен, если когда-нибудь узнаешь ты обо мне страшное?

Глаза полнятся слезами от боли. На сердце тяжесть, а в душе беснуются разгневанные кошки, раздирая когтями плоть и дух.

- Я знаю все, - сказал Франц чуть хрипло и тут же заглушил поцелуем ответ мальчишки. - Я видел... этой ночью. Когда ты не пришел, я хотел справиться, не стало ли тебе плохо. Как оказалось, стало. Но это не преграда. Все это в прошлом. Теперь есть только ты и я. Мы вместе. Мы всегда будем вместе, Руди. Ты мой свет. Мой лучик солнца, мой теплый дождик. Мой родник и мое море. Все это ты.

Знает... знает...

Сердце Руди загрохотало так, что оглушило. Голова пошла кругом, и он едва смог устоять на подкосившихся ногах.

Франц знает, знает о грязи, что наросла на нем за долгие два года. Потому и ушел, чтобы узнать об отце, потому и нашел это зелье, чтобы спасти того, о ком печется сердце...

- Я люблю тебя, - проговорил Руди, расплакавшись. - Я не мог ему противиться, но... я не хотел. - Он громко шмыгнул носом и утер глаза рукавом рубахи. - Мне не нравилось... и я больше не хочу. Даже если бы отец был жив, я не хочу...

- Я знаю, что происходит это против воли. Я ни в чем не виню тебя. - Франц вздохнул горестно и тихо зашептал: - Сегодня на ужине подлей этот настой в кувшин с вином. А когда все уснут, мы с тобой сбежим. Ты главное не бойся. Все будет хорошо.

Руди принял из рук парня небольшой пузырек и, бегло взглянув на него, посмотрел на Франца.

- Нас казнят за это, если поймают, - сказал он очень тихо, так, что голоса было почти не слышно.

Его сковало каким-то суеверным ужасом, но менестрель, который крепко сжал его плечо, словно поделился с ним своей силой и уверенностью.

- Не бойся. - Франц улыбнулся через силу. 

Так просто говорить мальчишке о спокойствии и силе, которых сам совсем не чувствовал. Ему было ужасно страшно. Он понимал, на что идет. И страх пред тем, на что он обрекает мальчишку, как нож резал по сердцу, оставляя кровавый след. 

- У нас получится. Ты верь. Верь и не бойся. У нас получится, и мы с тобой уйдем в светлую даль. - И мысленно добавил: даже если эта дорога привет нас в царство Вечности.

- Хорошо. - Руди уверенно кивнул и трясущейся рукой спрятал пузырек в потайной карман. - Хорошо... я сделаю. Все сделаю.

- Сегодня ночью. - Франц улыбнулся бодро и коротко оставил поцелуй на сладких и трясущихся губах мальчишки. - Мы будем свободны, Руди. От всех. Мы будем счастливы.

- Да... - Руди сделал глубокий вдох, и тут же его сердце оборвалось от пронзительного девичьего визга, которым вдруг наполнился весь дом.

Он вздрогнул и повернулся к лестнице. Там стояла Зельда. Лицо судейской дочки пошло красными пятнами, она сжимала хлыст в своей ладони и угрожающе помахивала им в воздухе. Глаза ее сверкали в безумии, в них отражалась жгучая ненависть к тем, кто стоял перед ней. Губы побледнели и сложились в тонкую линию.

- Стража! - вдруг завопила она не своим голосом, и Руди похолодел. Он сделал быстрый шаг назад и, сжав руку Франца, дернул его на себя.

- Бежим... - осипшим голосом проговорил мальчишка. - Бежим...

Все переменилось. Мир опрокинулся с ног на голову. И стены вмиг сотряслись от визга. И голос Руди пробивался глухо сквозь кокон крика.

Бежим...

Бежим...

Бежим!

Франц бросился следом за Руди. Мальчишка плакал и бежал, сжимая руку барда. И все молил его о чем-то, но за грохотом собственного сердца менестрель не разбирал его слов. Неужто все? Неужто так придет конец всему, что быть могло? О Боги, помогите! Не дайте угодить в пасть к чудовищу. Не дайте... спасите хотя бы Руди! Хотя бы его уберегите от расплаты.

Но боги были глухи к мольбам обычных смертных. Им было не до двух букашек. Холодные, безликие, немые...

Лязг копий. Топот ног. Крик челяди и вопль все той же Зельды... круговерть событий. Стук обезумевшего сердца. Страх. Холодный, липкий, мерзкий.

Но Франц бежал вперед. Тащил за собой Руди.

Бежать...

Через кусты шиповника и терна, что пытались задержать их ветками, словно стражи на службе у судьи.

Бежать...

Забор не так высок и можно перебраться. Подпрыгнуть, подтянуться, руку мальчишке подать и на себя его тянуть. И вот уже так близко долгожданная свобода. Лишь руку протяни и ухватишь пестрый хвост...

И ухватил бы, если б не стрела, заставившая разжать ладонь, впившись в плечо железным наконечником.

Вскрик Руди оглушил и обездвижил. Боль меркла перед страхом, который холодной волной окатил горящий разум. А Руди уже падал вниз с забора. И Франц следом за ним.

Он прижимал к себе дрожащего мальчишку, когда их окружили. И с вызовом смотрел на тех, кто их хотел казнить.

- Все будет хорошо, малыш, ты верь мне. - Вот только в словах не было своей веры. - Все будет хорошо.

- Только не умирай... - заливаясь слезами, молвил Руди и вцепился во Франца, когда кто-то схватил его за пояс и потащил вверх. - Чтобы не случилось, живи, прошу тебя!

Один из стражников ударил Руди по рукам так сильно, словно хотел сломать кости. Но Руди не выпустил менестреля. Страх потерять то, что он только-только приобрел, был сильнее боли.

- Не трогайте его! - Франц вскинулся, рванулся к человеку, что поднял руку на его луч солнца. 

Превозмогая боль, он все же смог ударить. Вот только жалким вышел тот удар, и вызвал только гнев и ярость. Древко копья ударило по ребрам. Франц задохнулся и закашлялся. Второй тычок пришелся под колени, и рухнул бард на землю. А потом мир утонул в кровавых вспышках боли. Но все это он мог бы пережить, если бы не видел, как мальчишку, схватив, поволокли к хоромам, где у выхода уже стоял судья.

- Нет, не бейте его! Не бейте! - не своим голосом, срываясь на хрип, закричал Руди. - Это все я виноват! Это моя вина! Не наказывайте его!

Брыкающегося юношу отволокли к крыльцу и бросили на каменные ступени в ноги судье.

- Он не виноват... - съежившись, скулил Руди, растирая по щекам слезы. - Это я просил его. Не убивайте. Не наказывайте его.

- Они хотели убежать, отец! - рявкнула Зельда, злобно зыркнув на мальчишку. - Любезничали в уголке, лобзались. Я видела, они шептались там.

- Сбежать?! Негодник, что все это значит? - спросил мужчина, надвигаясь на отползающего от него мальчишку. - Ты забыл наш уговор?

- Нет, не забыл... простите... простите меня. Я испугался, когда вы меня избили. Мне было страшно, что это повторится, и я просил менестреля, чтобы он провел меня до другого города, чтобы не идти самому. Он не виноват. Он думал, вы позволили мне.

- Тебе было страшно? - судья выхватил из-за пояса лошадиный кнут и стал стегать мальчишку, рассекая на нем одежду и кожу. 

Руди кричал, но в крике этом молил лишь об одном, чтоб пощадили Франца.

Страх опалил душу холодным огнем. Застыло сердце, разум покрылся коркой льда. И Франц рванул вперед. Менестрель не знал, откуда в нем взялись силы, но он смог оттолкнуть двух стражников и броситься к мальчишке, чтобы заслонить его худое тело от жалящих укусов хлесткой плети.

Удар, еще один... плеть разорвала ткань колета и огненным поцелуем прошлась по коже, но Франц не отступал. Прижал к себе мальчишку и рычал сквозь сжатые до боли в скулах зубы.

- Зачем? - шептал Руди в исступлении, вжимаясь в тело Франца, который, не щадя себя закрыл его от гнева разъяренного судьи. - Спасайся... спасай свою жизнь. Беги...

- Предатели и мерзкие отродья! - грохотал мужчина, продолжая избивать теперь уже менестреля. 

Впрочем, сейчас ему было без разницы, кого стегать. Проклятые, неблагодарные выродки, достойны смерти. Так пусть же издохнут в жалких воплях о пощаде.

- Молю, спасай себя. - Руди забился в истерике, когда Франц вдруг прогнулся дугой от особенно жгучего удара.

Бежать? Бежать сейчас, когда этот демон грозит расправой?

Франц не мог этого себе позволить. Ну как же Руди не поймет, что все сказанные им слова не ложь, не сказка и не песня? Что сердце бьется только для него. Для юноши, чей свет желанней солнца, чей лик прекраснее луны.

- Не брошу, - выстонал поэт и вновь вскрикнул от боли. - Не брошу. Ни за что и никогда.

Его последние слова вдруг утонули в крике словно сошедшего с ума судьи.

- Нести колодку! И топор да поострее! Вору пощады никакой не будет.

- Нет! - Руди вырвался из объятий менестреля и бросился в ноги к своему господину, рыдая и моля его о пощаде: - Не нужно. Ему не выжить без рук. Будьте справедливы... будьте же справедливы!

- Мальчишка, он хотел тебя украсть! - взревел судья. - Я видел, как вы пытались ускользнуть через забор.

- Но Франц не знал, что я принадлежу Вам. Он ни о чем не знал. Он думал, что я простой слуга на содержании. Я скрыл от него правду. Я хотел сбежать. Сломайте ноги мне, но его оставьте.

- О, этой кары тебе и так, и так не миновать, - сказал мужчина холодным голосом. Таким, что у Руди мороз пошел по коже. - Несите молот, да побольше! И острый нож. Так уж и быть. Рук не отрежут, но кожу с них снимут, чтобы было неповадно уводить у господина слуг.

- Нет, не надо... - вновь взмолился Руди, ползая перед судьей и его дочерью на коленях. - Я буду вечно вам служить. Я буду ваш покорный раб. Пощадите его. Не лишайте хлеба.

Франц словно онемел от картины, что развернулась перед ним. Мальчишка... Руди... он так просил... так умолял, что сердце кровью обливалось. Но отчего-то Франц уже понимал, что им не выбраться из каменной ловушки. Им не сбежать из этих стен.

Не отсекать руки, а лишь снять кожу? О Боги!..

- А знаешь, папенька, я ему верю, - вдруг подала голосочек Зельда и, рученьки сложив на пышной юбке, недобро так сверкнула взглядом. - Но пусть докажет, что он хотел обманом заставить менестреля совершить грех. Пусть сам себе сломает ногу этим молотом. - Она кивнула в сторону страшного орудия, и перевела гневный взгляд на Франца.

И менестрель вдруг понял, что живыми им не уйти. И муки - это только предыстория всей казни.

Бард кинулся к мальчишке.

- Не надо, Руди! Это все обман. Не верь. Не верь! - шептал он, отчего-то вмиг потеряв голос.

- Прикажешь позволить тебе погибнуть? - спросил мальчишка немеющими от страха губами. Он смотрел на Франца, который был бледным как мертвец, и понимал, что за него отдаст не только жизнь, но и свою душу. - Мне все равно сломают ноги, тогда какая разница, я сам или палач?

- Мальчик, что ты скажешь? - спросил судья угрюмо.

- Я... сделаю. - Руди кивнул, и лишь на миг поймал в свою ладонь руку менестреля. Крепко сжал ее, словно черпая решимость, и, выпустив ледяные пальцы барда, поднялся. - Я сделаю. - Кивнул он, глядя на судью. - Сделаю. Отпустите его с миром и невредимым, я сделаю, что будет нужно.

Франц вновь рванул к мальчишке. Глупый! Глупый Руди!

Но менестреля сразила немота. Не мог он даже слова вымолвить. Горло сдавило цепкими когтями страха, и все, что он смог, это прохрипеть:

- Тебя обманут. Руди, милый Руди, тебя обманут вновь. Не верь им... умоляю...

Он так хотел еще раз прижать парнишку к своей груди, но стражник оттащил его подальше от колодки.

- Нет, Руди! - голос все ж прорвался через преграду немоты. - Прошу тебя... я умоляю...

Зельда смеялась. В своей холодной душе девица ликовала и хвалила сама себя. Вот только папенька был слишком добр к безродному мальчишке. Был слишком добр, но ей он не указ. Скользнув чуть в сторону, пока отец за мальчишкой следил, девчонка подошла к вояке, что менестреля подле своих ног держал. И приподнявшись на носочки, на ухо воину шепнула:

- Папенька просил сказать, вернее, приказать Вам, чтобы, как только мальчишка молот на ногу опустит, вы горло сему изменнику вскрыли. Он покушался на невинность девы в соседнем городе, отцу пришел доклад. Так что не бойтесь, режьте, силы не жалея. Отец, в знак благодарности, продвинет Вас по службе.

Франц отчаянно кричал, но Руди уже все решил. Он знал, что если судья даст слово, то не изменит его, такой уж у мужчины нрав.

- Я отпущу его, коль искренне твое раскаяние, - согласился господин и кивнул, указывая Руди на колоду. - Но так ломай, чтоб больше бегать было неповадно. А после тебе сломают другую, сам уже не сможешь. И с этого момента ты мой верный раб навеки. Ты никогда не обретешь воли. Никогда не ступишь за порог этого дома.

Руди тяжко вздохнул и, выждав немного времени, кивнул покорно. Он знал, что боль будет ужасной. И страх его был так силен, что ничего уж больше он не слышал: лишь шум крови в ушах и громкий грохот сердца.

Шаг за шагом мальчик подошел к колоде и ухватил молот за рукоять. Но тот был настолько тяжелым, что Руди с трудом приподнял его над землей.

- Ставь ногу на колоду! - потребовал судья, понимая, что юноше сложно справиться с такой кувалдой. - Инструмент тебе подаст солдат. Скорее, мальчик, ужин стынет.

Ужин? Ужин?!

В ушах шумела кровь. Да как же может этот человек в такой момент о пузе своем ненасытном волноваться?! Ублюдки! Твари! Проклятые мрази!

Франц вновь сделал попытку вырваться из лап охранника. Но все, чего добился, это болезненный удар коленом в спину.

- Нет! Руди, нет! - он так кричал, что напрочь сорвал горло. 

А когда сапог солдата с новой силой приложился к разорванной плетью спине, бард упал грудью на землю и притих. Боль на мгновение ослепила парня, но он тотчас был поднят и поставлен на колени. Ну а потом почувствовал прохладу у себя на горле. Нож воина был холодным и острым, и Франц инстинктивно запрокинул голову.

- Не надо... Руди-то за что? За что вы так с ним? - не прекращал шептать поэт, и от слез мир плыл пред его глазами.

Губы Руди задрожали, но больше он не плакал. Он слышал Франца. Сквозь грохот сердца, сквозь громкий звон, что стоял в ушах, он слышал любимый голос.

- Ты будешь жить, - тихо выдохнул мальчишка, шепча это последнее послание на ветер. - И унесешь мою любовь в своем израненном сердце.

Он поставил ногу на колоду, как показал солдат. И взял в руки молот, морщась от тяжести и крепко сжимая увесистый боёк. С мгновение стоял, решаясь, но тут увидел, вдруг, как к горлу Франца поднесли кинжал, словно для того, чтобы подстегнуть его к скорейшей казни самого себя.

Руди замер, задрожал от порыва сырого ветра и, прикрыв глаза, разжал ладони, читая про себя одну молитву, что готов был вечно возносить: "Люблю тебя... люблю... люблю...".

Боль ослепила. Из горла вырвался звериный вой, разнесся по округе и долетел, казалось, до столицы. Руди упал на землю, но не почувствовал удара. Лишь глухой, пугающий стук. И видел он, как раскачивается перед глазами мир, как кружится подобно карусели, что на ярмарках детишек развлекает. Он видел молот в руках солдата, который занес орудие казни, чтобы сломать ему вторую ногу. Он видел, как смеется Зельда. Как сурово поджимает губы судья. И как по лицу Франца, отмеченному мукой, катятся крупные жемчужины слез.

А после, словно в кошмарном сне, перед тем, как мир померк, он вдруг увидел, как на горле менестреля появилась страшная кровавая улыбка...

Грохочет сердце, оглушая, но вопль мальчишки громче был. Он оглушил, лишил рассудка. Он выбил почву из-под ног. И Франц, наплевав на боль и унижение, хотел к нему податься. Хотел забрать себе его увечья, хотел закрыть собой. Хотел отдать за него свою жизнь...

Катились слезы по щекам... и тьма сгущалась вокруг. Мерный ход холодной стали по коже обжигал своим укусом.

Руди кричал. От боли и от страха, а Франц уж понимал, что вот и пришел конец всему. Так глупо... так жестоко... так несправедливо. Сад покачнулся... повернулся на бок...

Крик... вопль... собственный булькающий хрип... и сквозь удары сердца слова судьи:

- Зачем ты это сделал? Дурак!.. Избавиться от трупа... мальчишку повесить за стеной. Идиоты!

Повесить... избавиться... к чему все это было?

Но все вопросы так и остались без ответа. Веревочная петля на шее мальчика, который лежал без движения с закрытыми глазами, отпечаталась перед мысленным взором менестреля. И с губ сорвался тихий шепот из последних сил:

- Люблю тебя...