***

Колокола звонили очень долго. И словно ручейки к реке люди стекались по улочкам на этот звон. Франц выспросил у прихожан дорогу до трактира, а там нашел и постоялый двор, где ему чудом удалось снять комнату, хоть плата за нее была намного больше, чем он мог себе вообразить. Отсыпав горсть монет за кров и пищу, бард закрылся в комнате до самого утра.

А на рассвете свежий, отдохнувший, он стоял у открытого окна и вдыхал утреннюю прохладу, слушая, как вновь звонят колокола да перекрикиваются ранние торговки, направо и налево чихвостя мелкое ворье, что сновало меж рядов с товарами, в надежде стащить что-нибудь из-под носа у крикуний.

Почистив камзол от серой пыли и смахнув со своих сапог седой налет дорог, Франц поправил на плюмаже шляпы прикрепленные Руди орешки и вышел за порог.

К тому моменту, как он выбрался на площадь, месса в соборе пресвятого Северина подошла к концу. Из стрельчатых дверей собора подобно бурной реке текла толпа. На черном бархате камзолов местных бюргеров сияли золотые цепи. На толстых пальцах перстни. На строгих хмурых лицах кислые маски. Словно не к Богу ходили, а в отстойник. И все такие важные, такие надутые как индюки. И рядом с каждым по цесарке. Крикливые и пестрые, с огромными щеками и длинными носами. Страшные. Злобные. Падкие до прикрас. Жадные до монет. Обычные люди.

А в центре площади фонтан со статуей прекрасной девы - защитницы славного града Бемиттельта. Укутана каменная дева в тонкую кисею брызг, искрящихся на солнце ярче любого злата, прекраснее любых самоцветов. Приветлив камень. В отличие от человека добр ко всем, кто на него обращает свой взор. К нему Франц и поспешил. Усевшись на бортик бассейна, менестрель достал свою флейту. Еще раз окинул округу взглядом и улыбнулся, подмигнув воззрившемуся на него мальчишке лет пяти от роду.

Полилась его музыка над площадью. Заливистая, плавная, с тревожными переливами. Зазвучала, красиво сливаясь с колокольным звоном и журчанием воды. Вплетаясь в пение птиц. Заглушая ропот и брань.

Столпились люди вокруг. По большей части бедняки. Кто краюху хлеба даст, кто ломоть сыра протянет. Кто моченым яблоком угостит за радость, пробудившуюся в душе от нежного звучания флейты.

И только богачи-купцы стоят за спинами крестьян, хмурятся. За толстые кошели держатся, волнуются за упитанные животы.

Алчные... мелочные... жалкие...

А Франц, знай себе, развлекает толпу, окружившую его. Сыплет комплиментами и старому, и младому. Радует детишек сказами, тревожит их живое воображение, наслаждается искристым смехом, что звонче серебра и хрусталя. И взрослых в обиде не оставляет. Дамам сказания о любви воспевает, мужчинам оды о войне поет. Кто всплакнет, кто засмеется. Все довольны. Все рады. И сам Франц счастлив. Как земля питается солнцем, так и он питается людской радостью.

Утомился бард. Присел у фонтана горло промочить домашним вином. Детишки крутятся подле него, взрослые расспрашивают: как жизнь идет в других городах? достаток ли в столице? что нового пришло? что отжило свое?

Рассказывает Франц, не скупится. Да все выискивает взглядом в толпе Руди. Вдруг, мелькнет где светлая макушка давешнего провожатого. Вдруг, сверкнут среди десятков глаз озорные, блестящие зеленью глаза. Но нет мальчишки на площади. И оттого немного грустно менестрелю.

А как решился Франц продолжить свое выступление, так подошел к нему мужчина. Высокий, щуплый, тонкий весь как жердь, и такой же сухой, к тому же совсем неприветливый. Смотрит внимательно холодными серыми глазами, будто в глазницах лед застыл. Кривит губы в недовольстве. А как заговорил, так словно ржавые колеса телеги заскрипели.

Пригласил в дом. Мол, госпожа молодая любит песни и музыку. Сулил щедрую плату. А Франц подумал, что, должно быть, именно об этой госпоже и упоминал вчера Руди. Судейская дочка, должно быть, госпожа.

- Отчего бы и не порадовать юную прелестницу. - Согласно кивнул Франц и, поблагодарив честной народ за внимание, направился следом за проводником.

Идут тоненькими извилистыми улочками. Молчат. Франц ничего не спрашивает. Смотрит по сторонам, любуется градом.

Шмыгнул кот в стороне, спрятался за большой наполненной колодезной водой бочкой. Перепорхнула с цветка на цветок пестрая бабочка. Заскрипела под дуновением ветерка старая чеканная вывеска портного.

Город полнится звуками, но чем дальше уходят они от площади, тем тише становится. Тут нет такого скопления людей, все сейчас торгуются с купцами, закупают продукты. Лишь изредка встречаются торговцы, возящиеся с товарами в своих лавках. Да порой показываются из окошек жители, разглядывая прохожих.

Миновав еще несколько улочек, остановился проводник у большого богатого дома и приказал ждать у двери. На порог не пустил, а сам поспешил доложить о музыканте.

Стоит менестрель, рассматривает пышные гортензии в горшках, проводит нежно пальцами по лепесткам, все думает о мальчишке, которого так и не встретил. Сожаление колет в груди. Хотелось бы попрощаться перед уходом. Хотелось бы еще разок прикоснуться к его сиянию. Увидеть озорную улыбку.

Стоит и не видит, как со второго этажа из-за тяжелой портьеры на него взирают ясные очи кудрявой прелестницы.

***

- Это он? Тот музыкант?

- Так и есть, госпожа.

Слуга учтиво поклонился юной красавице, украдкой любуясь цветущей на пухлых губах улыбкой.

- Зови к обеду. Скажи отцу, сегодня будем трапезничать под переливы флейты.

Глаза полны озорства, поступь легка, а душа требует праздника и танцев. Ворох нижних юбок путается в стройных ножках, пританцовывающих в такт еще не зазвучавшей мелодии. Белокурые локоны пружинят, касаясь молочно-белой кожи округлых плеч. Пухлые ладошки плавно и изящно скользят по воздуху, и тело следует за руками. Изгибается в игривом танце, волнует мужские умы и сердца.

- Зови скорее, чего встал?! - тонкая бровь сердито изгибается. В голубых, как летнее небо глазах, искрится недовольство. - И скажи, пусть подают на стол, мне не терпится услышать дивный голос, о котором ты поведал.

- Да, госпожа.

Слуга, так и не разгибая спины, попятился прочь из комнаты, а девушка, которая только-только вступила в тот очаровательный возраст цветения, когда все в ее фигуре пышет молодостью и страстным жаром, легко сбежала вниз и обняла вышедшего из библиотеки отца, обхватив руками его полное, грузное тело.

- Я счастлива, отец... наконец-то в наш город пришел музыкант. Я велела, чтобы его привели к обеду.

- Ты все сделала верно, цветочек мой, Зельда, - залебезил мужчина и отстранил свое дитя от груди, сжимая мясистыми ладонями ее изящные плечи.

Но во взгляде его мелькнула и пропала алчная тень. Еще один бродяга в доме, которого кормить придется. И это в голод-то, когда любой медяк наперечет.

- Идем к столу, принцесса. Посмотрим, чего этот менестрель стоит.

Девушка всплеснула ладонями и, вновь пританцовывая, поспешила в трапезный зал, из которого по всему дому уже распространялись дурманящие ароматы разнообразных яств. Судья же задержался на мгновение, лишь для того, чтобы показать слуге кулак. И пригрозил:

- Если будет петь паршиво, отдам ему твое жалование, чтобы всякий сброд в дом не приглашал. Иди, да поживее. Зельда ждет.

- Да, господин. - Побледневший слуга три раза поклонился в пояс и выскочил за дверь, спеша к музыканту с приглашением.

- Иди за мной. - Обратился он к замечтавшемуся молодому человеку, который гладил лепестки цветов как нежную кожу девицы. - Госпожа Зельда желает, чтобы ты пел ей во время обеда. Но помни, если не придешься по душе, то высекут тебя кнутами.

- Кнутами? - удивленно округлил глаза музыкант. - Жестоки нравы в славном граде, - с легкой полуулыбкой проговорил он тихо и вошел под крышу дома.

Темно. Напасть какая! Даже свечи не разгоняют сумрак. А ставни хоть и распахнуты настежь, да в дом не проникает солнечный свет. Как в склепе, разве что не сыро.

Слуга вел Франца к залу для обедов, откуда уже тянулись ароматы яств. И это в голод? Хотя кухарка может быть кудесницей. Встречались парню и такие, что из кусочка репы сварят суп, да такой вкусный, что нет силы наесться.

- Мир и достаток дому пригласивших, - с поклоном молвил Франц, когда вошел в просторную светлицу, где за столом, накрытым как для торжества, сидели двое.

Огромный, просто необъятный старец, с проплешинами в жидких волосах, да юная девица как с картинки. Вся светится от радости и счастья, и так похожа внешне на отца, что делается дурно. И оба круглые как тыковки на грядке.

- Да будет славен и спокоен век хозяев.

- Какой он статный, - с восторгом проговорила девица, не понижая голоса и с нескрываемым интересом разглядывая менестреля.

- Надеюсь, что в число его талантов входит не только гибкий стройный стан, - проговорил судья и приказал слуге поднять крышки на блюдах. - Прошу, милейший, приступайте. Нам доложили, что в своем деле вы искусный мастер.

- Как лестно слышать. - Улыбнулся Франц, а сам подумал, что должно быть не так все плохо в Бемиттельте, и голода как будто нет.

Стол ломится от яств, вельможи лопаются от тех же яств, да и люд на улице не показался ему слишком уж изголодавшимся.

Впрочем, все это были только мысли.

Бард поклонился вновь и, в тот же миг, достал из своего камзола флейту. Провел по ней любовно пальцем и, приложив к губам, извлек на свет чистейшую мелодию.

Он пел им песни. Разные, но все же по большей части о любви. Ведь юная красавица желала слушать лирику. В глазах, бездонных словно небо, плескалась страсть. О юный ум! Подвластный слову и улыбкам, так гибок он, так смел. Так глуп...

А девушка внимала песням, сверкая глазками и опаляя взглядом. Но Франц уже привык к подобным взорам, и к тем посылам, что они несли. Не поддавался бард и был лишь бардом. Бродячим менестрелем и певцом. Он не любовник и не воздыхатель. Он как актер, его судьба – свобода. Он отдал сердце этой воздушной красавице. Он был обручен с дорогой и ветром. И хранил им верность.

Обед выдался на славу. Яства были отменными, вино лилось рекой, и вскоре судья захмелел до такой степени, что песенки и голос барда пришлись ему по душе. Мужчина, сперва поглядывавший на дочь, дабы убедиться в ее довольстве, теперь уж сам вальяжно расплылся на стуле и внимательно слушал бродячего музыканта. А когда тот затянул очередную балладу о доблестном охотнике, который героически спас страждущую девицу из лап разбойников и уберег от верной гибели, прервал его грубым жестом и провозгласил:

- Чудесный голос! Слуга не лгал! Что хочешь ты за труд?

- Отец, как грубо прерывать столь дивную мелодию! - возмутилась Зельда. - Я хочу дослушать. Не прогоняй его.

- Молчи, дитя. - Отмахнулся судья. И вдруг закричал во весь голос: - Мальчик! Мальчик! Где этот проклятый мальчишка! Почему он не прислуживает мне? Мой кубок опустел!

Слуга, стоящий за спиной мужчины, вздрогнул, и бросился прочь из зала. А судья, тем временем, обратил свой взор на менестреля:

- Так что же хочешь ты в уплату за свои труды?

- Прошу немного, - Франц смущенно улыбнулся, - лишь несколько монет, чтобы до города дойти, что расположен к северу отсюда. Да если можно самую малость снеди в путь-дорогу. Ведь истинное счастье менестреля не злата звон, а блеск в глазах милейшей Зельды. Награды этой нет дороже.

Девушка зарделась. Видно было, что ей нелегко усидеть на месте, но воспитание не позволяло вскочить из-за стола и предаться сумасбродству.

- Что ж, я дам тебе мешочек злата и столько еды, сколько сможешь унести, но взамен хочу, чтобы ты пел нам во время трапезы еще и завтра, а может быть и в третий день. Что скажешь?

- Что ж, думаю, отказываться глупо. - Франц поклонился низко, чтобы скрыть свое неудовольствие. Он обещал покинуть этот город очень скоро, но теперь... отказ могут принять за оскорбление, и тогда не видать ему платы. – К тому же трудно сыскать слушателя краше, чем Вы, милейший господин.

- Тогда спой еще! - прикрикнул судья и бросил через стол несколько серебряных монет, которые извлек из тугого кошеля, прикрепленного к поясу. - Только что-нибудь похабное. Знаешь такое? Так ли ты хорош? И всем ли вкусам сможешь угодить?

Франц ловко поймал монеты и спрятал их в карман. Улыбка тронула его губы, но тут же спряталась под хитрой маской.

- Я хорош! - бард усмехнулся. - Только вот те песенки, что будут Вам по нраву, не предназначены для нежного девичьего слуха.

- Пустое. - Судья, которому уж море было по колено, взмахнул рукой, чем привел дочь в неописуемый восторг. - Пой! И где на милость мальчик?!

- Пошел за вином, господин. Сейчас будет. - Доложил вернувшийся слуга.

- Отлично, - просиял глава дома. - Как раз вовремя.

И, расплывшись в довольной улыбке, дал менестрелю знак, чтобы тот порадовал его задорной, пошлой песенкой.

Франц не был против. Пусть тешится старик. Ему видать лишь это и осталось.

И песня полилась.

Судья смеялся и кряхтел. Хватался за живот, смахивал толстыми пальцами слезы, выступавшие на глазах. А девица краснела. Прикрыв ладошкой рот она, смущаясь, взгляд отводила, но всего на миг. И тут же возвращалась к созерцанью, что Францу совсем не нравилось. Хмельной отец того не замечал и требовал все больше откровений в песнях.

Бард пел. С задором и весельем, он развлекал зажравшихся господ, но сам мечтал скорее покинуть этот дом. Устал за день. Хотел покоя, которое способно подарить лишь одиночество.

- А вот и ты, паршивый мальчуган! - вдруг, перекрикивая голос менестреля и тихий смех Зельды, воскликнул судья. - Подойди немедля, негодник, и налей мне вина!

Из ниши, ведущей в хозяйственную часть дома, вышел щуплый паренек со светло-рыжими волосами. Он бросил на менестреля не особо-то и дружелюбный взгляд и подошел к судье, стараясь больше не смотреть в ту сторону, где стоял музыкант. - Пой, чего умолк? А ты... вина! Не стой как столб! - мужчина вытянул ручищу и резко привлек к себе мальчишку. Тот послушно плеснул вино в кубок из толстой бутыли и тут же отшатнулся от стола, когда судья замахнулся рукой для удара: - Мерзкое отродье! Все пролил! После трапезы я заставлю тебя вылизать это вино!

Голос Франца пропал. Он просто испарился, когда из глубины портьер вдруг показался Руди. Мальчишка шел понуро, держа кувшин в руках. Он только раз взглянул на менестреля и, одарив его колючим взглядом, пошел к судье.

Что было дальше, Франц помнил плохо. Он продолжал петь и играть, но сам себя не слышал. Он улыбался, но улыбка эта была лишь маской. Он делал вид, что смотрит на судью и его дочь, а сам следил за Руди. И сердце обливалось кровью от тоски и жалости к парнишке. И ведь не жаловался, хоть тут с ним обращались хуже, чем со скотом.

Терпел, покорно наполнял вином чаши, молчал в ответ на оскорбления и только морщился порой, когда огромная ручища старика тянула его к себе.

- Довольны ли Вы мною, господин? - спросил Франц, когда судья уже почти уснул. Девица так же от вина куняла, а мальчишка попытался улизнуть.

- Вполне. - Мужчина пьяно закивал, с трудом удерживая потяжелевшую голову и проговорил: - Завтра ждем тебя к обеду. Мальчик, вина!

Руди лишь поджал губы и вернулся к столу. Подкрался к господину с той стороны, в которую тот не смотрел и наполнил его кубок до краев.

- И мне. - Потребовала Зельда.

Мальчишка покорно исполнил приказ хозяйской дочки, но тут же поморщился и едва сдержал крик, когда девушка со злостью ударила его плеткой, которую повсюду носила с собой.

- Свинья! Ты испачкал мое платье! Отец, я хочу, чтобы его выпороли! - воскликнула она, заливаясь лихорадочным румянцем.

- Как скажешь, мой ангел. - Пролепетал мужчина и кивнул слуге, указывая на мальчишку: - Десять розг паршивцу, а его папаше в тюрьме тюк соломы вместо ужина. Пусть жрет, как скотина, которую украл.

- Не надо, - выдохнул Руди, но его уже схватили под руки и потащили прочь из трапезного зала.

Судья же с улыбкой посмотрел на менестреля:

- Негодник заслужил. А ты явись к обеду. Уж больно голос твой мне по душе пришелся. И Зельда рада.

О, Боги! Задохнулся от возмущения Франц. Как же больно видеть, когда невинное дитя казнят из прихоти. Как страшно понимать, что Руди был наказан только потому, что юной обозленной дуре захотелось показать себя во всей красе.

Жестокие, дурные, злые...

И это есть судья? Несчастные те бедолаги, что к самодуру попадали в суд.

Франц сделал вдох и поклонился.

- Я буду к часу. - Молвил он, и вышел вон из мерзкой залы.

Сердце барда болезненно сжималось и колотилось в груди. Обида жгла глаза и душу. Подобно раскаленной спице она вонзалась в саму суть его природы.

Ну вот и как теперь покинуть этот город? Оставить мальчишку в аду? Оставить чистое душою дитя на растерзанье зверю? О нет! Подобной подлости он просто не в силах совершить.

Франц отошел от злого дома и затаился за углом. Рассматривал цветущий сад, что находился на задворках особняка судьи, и думал, как свидеться с мальчишкой, чтобы не узнал хозяин.

И вскоре он высмотрел нехитрый лаз, сквозь который и пробрался к дому. Затаился в зарослях сирени поодаль от хором и рядом с буйным вересковым цветом.

Он ждал, не выглянет ли Руди, не повстречается ли ему. Тогда можно было бы смело затеять с ним разговор, что крутился на языке еще в их первую беседу.

Но время шло, а Руди не было видно.

А когда солнце скрылось за домами, и на город, укутывая пустые улочки своим невидимым плащом, опустился вечерний сумрак, на узкой тропинке наконец-то появился парнишка. Он, прихрамывая, шел к саду, где Франц уж так обосновался, что впору было строить дом.

И только парень поравнялся с густой листвой сиреневых кустов, как менестрель окликнул его.

- Я ждал тебя, известный волк. Уделишь глупцу минутку? Хочу с тобой поговорить.

- Ума лишился?! - Руди в страхе отскочил от живой изгороди и прижал ладонь к груди, где всполошенной птицей билось сердце. - Уходи... беги из города прочь. Ты же мне слово дал!

- Я помню, - горько ответил менестрель, не высовываясь из кустов. - Я помню. Но монет мне хватит лишь на крохи хлеба, а судья обещал заплатить, но только через пару дней. Три дня я должен петь у этих снобов и зазнаек. Прости меня... - Франц замолчал и опустился на землю. - Болит? Должно быть очень. Они глупы и злы. Не понимают, что обижать детей солнца нельзя. А ты его дитя.

- Я сын глупца, из-за которого приходится сносить все эти беды. А мать давно мертва. - Зашипел мальчишка и, украдкой оглянувшись, не смотрит ли кто, не следит ли издалека, опустился на колени и залез в кусты, прячась от любопытных глаз прислуги и юной госпожи. - Я соберу тебе в дорогу немного снеди. Переночуй в стене и убирайся прочь из города. Зачем тебе все эти беды? К чему марать себя в грязи?

Франц улыбнулся.

Такая нежная забота. В словах такая искренность. В поступках, что грозят расправой, лишь доброта.

- Идем со мной. Давай же, Руди! В этих стенах ты словно в плену. В темнице, которая хуже любого подземелья. А там... там солнце, небо, ветер! Там пусть и трудно, но светло. И дышится там так свободно, так сладко, что целый день ходишь будто хмельной. Идем же.

- Ты что, не слышал? - все эти речи словно сладкий яд терзали сердце парня и рвали душу в клочья. - Отец в тюрьме, и покуда я слушаюсь судью, его кормят как человека. Сегодня вот был неугоден, и узнику на ужин подадут тюк соломы, как скотине, которую он украл. Останешься здесь и попадешь в беду, а я того не стою.

- Ты стоишь сотни всех судей. И сотни тысяч судейских дочек. - Жарко проговорил Франц и взял мальчишку за руку, сжимая его холодные пальцы в своих ладонях. - Идем со мной. Прошу тебя. Молю, идем. Ты должен жить. Ты свет. Нет. Ты ярче света! И твой отец... я думаю, если бы он мог, то сказал бы тебе так же. Тут как в болоте. Как в адской трясине. И эти наказания... они не обоснованы и лживы. Ты их не заслужил.

- Это всего лишь розги. - Ответил Руди мрачно и отнял свои руки, пряча их за спину.

Нежность, с которой менестрель держал его, пугала. Внутри свился клубок из змей, в груди сдавило, и мальчишка сделал глубокий вдох.

- Сегодня розги, завтра батоги, а послезавтра что? Повесят? Колесуют? Ох, Руди. - Франц вздохнул и низко склонил голову. – Я так хочу тебе помочь, а ты противишься. Ну вот и как мне уйти? Я не могу. Я просто не смогу тебя оставить. Но ты подумай, ладно? Все же еще есть два дня. Я завтра буду здесь. И послезавтра тоже. Подумай хорошенько, не спеши. Пообещай мне.

- Обещаю, - сказал мальчишка холодно и попятился из-под кустов. - Но так исполню обещание, как ты свое исполнил. Прощай.

Он выскочил во двор и бросился к дому, до боли закусив губу, чтобы не чувствовать боли иной, что терзала ягодицы и бедра, по которым его сегодня отхлестали. И, скрывшись за дверью, забился в самый отдаленный угол, что только смог найти. Там он сидел, пока не зазвонили к вечерне, думая о том, что своей добротой менестрель делает только хуже. Легко справляться с бедами, когда за спиной нет ничего, лишь бездонная пропасть безысходности. И очень сложно устоять перед соблазном, когда кто-то готов рискнуть жизнью, чтобы перекинуть через эту пропасть мост.

Но Руди не мог принять эту жертву. Это его отец нарушил закон, и не Францу отвечать за проступок глупого пьяницы.

***

Франц приуныл.

Вот и окончен разговор, но на душе все так же мрачно. Отчаянье в глазах мальчишки отзывалось болью в сердце, ядом растеклось по горлу.

Но делать нечего. Ответ был дан, и Франц его услышал. Но все же менестрель хранил надежду. Кто знает, может в мальчишке говорила злость. Или обида. Или боль. Ему пришлось несладко, а, значит, свое мнение он еще может изменить.

С такими мыслями бард вернулся в комнату на постоялый двор. Поужинав и искупавшись, он присел у окна и почти до полуночи смотрел на звезды, что россыпью ясных кристаллов украшали небесный свод.

К утру уснул, и встал уже к обеду, не выспавшийся и усталый. Собравшись, вновь направился к судье, где, как и накануне днем, пел песни несколько часов подряд.

И вновь вино и горы снеди. И хмель в речах судьи и жар в глазах нахальной Зельды. Был там и Руди, вот только не удостоил он Франца своим взором. И загрустил бард не на шутку, но к юноше не подходил, хоть возможность и представилась.

Франц все надеялся на то, что мальчишка примет его предложение и отправится с ним в путь, ведь невозможно, чтобы сердце не возжелало убежать от гнета.

Был день другой и все по новой. Хмель, яства, песни и... печаль в глазах Руди, обращенных куда-то в пол или в окно, и тоска в глазах Франца, который теперь уж уверился, что мальчишка никогда не последует за ним к просторам мира. И только взгляды домочадцев светились жутким огоньком, пропитанные превосходством и извечной алчной злобой.

Франц пел, но без задора. Без страсти пел и без любви. Ему хотелось поскорее отбыть тут срок и упорхнуть к просторам его зовущих стран.

- Вот день и близится к концу, почтенный и благочестивый господин. - Франц спрятал свою флейту и накинул плащ на плечи. - Как и мое пребывание в вашем прекрасном городе. Тут было славно.

- Уже уходите? К чему такая спешка? - спросила Зельда и пронзила отца гневным взглядом.

Руди, который в это время подавал на стол десерт, бросил на Франца беглый взгляд, первый, за все два вечера, что менестрель провел в этом доме. В душе он тайно чаял, что этот добрый человек покинет прогнивший город и уйдет в края, где меньше бедствий и дурных людей. И потому в свой немой посыл вложил все, что таил на сердце, в надежде, что менестрель увидит и поймет, что оставаться в городе себе дороже. И что творятся в этих стенах вещи пострашнее виселиц и батогов.

- Моя душа стремится к приключеньям. Ведь я дитя дорог и так давно брожу по городам, что и забыл уже, как выглядит тот край, где я родился. «Свободный» - меня так нарекли. И мое сердце держит путь к свободе. Ведь, в самом деле, от имени многое зависит в наших судьбах. - Франц вежливой улыбкой одарил прелестницу и тут же отвернулся, взглянув в окно, где, сделав круг по небосклону, солнце близилось к закату. - Есть множество селений, где бы мне хотелось побывать до жатвы.

- Останься! - потребовала Зельда. - На две седмицы. У меня именины скоро. Хочу, чтобы ты спел мне песню, и чтобы все мои подружки лопнули от зависти.

Вот же дура! Руди со злостью посмотрел на девушку и отошел в сторону, но тут же был схвачен за пояс мясистой рукой судьи.

Деваться некуда, остался рядом с господином, широкая ладонь которого по-хозяйски сжала его ягодицы, где еще не все следы от розг затянулись. Толстые сильные пальцы с наслаждением впились в саднящую кожу, и Руди стиснул кулаки, чтобы было легче терпеть боль.

- Останься на две седмицы, - повторил за дочерью судья и смял в ладони тощий зад мелкого паршивца, который хоть и морщился, но не издал ни звука. - Получишь злато... я буду щедр. Пятнадцать золотых! - провозгласил он торжественно, чем вызвал на лице Зельды неописуемый восторг, а в душе Руди гнетущую досаду. - По золотому за каждый год, что моя дочь живет на этом свете.

- Я б с радостью остался, но, увы!.. зовет дорога. Путь, который мне предстоит не из легких. А вскоре месяц гроз. - Франц искренне пытался отвертеться. Он не желал слагать песни для этой дуры. Он не желал больше петь для нее. И все, о чем менестрелю мечталось, схватить в охапку Руди и испариться с ним в ночном сумраке. Чтоб не нашли, не отыскали... Жаль только Руди с ним идти не желал.

- Не выйду утром - не поспею к срокам.

- Ты мне перечить вздумал? - спросил судья и, шлепнув парня, оттолкнул его, велев нести еще вина. - Останешься. - Мужчина больше не спрашивал, а словно выносил постановление суда. - Останешься на две седмицы и напишешь песню, такую, чтобы за душу взяла. Теперь ступай и принимайся за работу. Мальчик! Проведи его наверх и покажи чердак. И передай на кухню, чтобы накормили гостя. Голодать в моем доме никому не дозволено.

Руди на мгновение смежил веки и все же покорно направился к менестрелю, но тут же вновь был остановлен.

- Дверь не запирай... - предупредил судья негромко, сжимая руку мальчишки чуть повыше локтя. - Приду сегодня.

- Как будет угодно, господин. - Кивнул мальчишка и, едва получив свободу, быстро подошел к Францу. - Идем со мной, - сказал он хмуро, с горечью и обидой в голосе. - Идем... послушайся меня хоть раз.

Франц поклонился хозяину дома и, больше не проронив ни слова, покорно последовал за Руди.

Вот значит как... еще целых две седмицы ему придется быть в этом доме. Ну и беда! Хотя во всем есть прелесть. Быть может, все ж удастся убедить мальчишку отказаться от этой несладкой жизни.

- Я виноват... - проговорил бард, как только они скрылись на лестнице от взоров прочих слуг. - Как истечет данный мне судьей срок, я сразу же уеду. Ты не волнуйся.

- Какое мне дело? Поступай, как знаешь, - голосом, полным безразличия, сказал Руди. - Теперь уж не сбежишь, как бы ни хотел. Тот час погоню по следам пустят и повесят на первом же дереве, которое встретится на пути.

- Мне незачем бежать. - Вздохнул Франц и остановился. Под чердаком была жара, а пропитанный пылью воздух горчил на языке. - Пятнадцать дней пройдет, и не замечу. Потом уйду под звон монет. И ты со мной, коли захочешь.

- Не захочу. - Руди повел плечами и указал певцу на ворох тряпок, которые были свалены у дальней стены. - Располагайся. Ужин принесу чуть позже.

Франц лишь вздохнул и осмотрел покои, в которых ему предстояло жить. Не так и плохо. Хоть не на задворках. Но стоило мальчишке развернуться и спешным шагом направиться к выходу, как бард его остановил.

- Спасибо, Руди. Ты чудесный человек. Таких действительно не сыщешь на земле. Я рад, что повстречал тебя.

- Как бы твоей бедой не стать, - сказал негромко Руди и задержался у двери. - Оставь свои попытки заманить меня с собой. Нас все равно поймают. Отца моего четвертуют на площади. Тебе отрубят руки и язык, а мне сломают ноги за побег. Такой судьбы желаешь нам троим?

- Нет, не такой. - Франц удивился строгости закона в таком, казалось, тихом городке. - Хочу нам радости и счастья. Разве много? Но, впрочем, мы с тобой еще поговорим. Пятнадцать дней, из них хотя бы пару мы сможем провести вместе.

- Быть может, сможем, быть может - нет. - Руди вновь пожал плечами. - На все здесь воля господина. Отдыхай. - Он сделал два глубоких вдоха и, обернувшись, улыбнулся человеку, который неизменно проявлял к нему свою доброту. - По крайней мере, кормят тут на славу. И с платой не обманут. В этом я не солгал. Ты оказался в самом лучшем доме, где можно разжиться златом.

- Я б отдал горы злата, лишь чтобы ты покинул этот дом. - С печалью сказал Франц и растрепал волосы мальчишки. - Ступай. Влетит, небось, за то, что я тебя задерживаю. Я постараюсь не причинять тебе хлопот.

- Хлопоты в этом доме причиняю я. - С насмешкой в голосе проговорил Руди и, подмигнув менестрелю, юрко выскользнул из комнаты, тихо притворив за собой дверь.

Бард улыбнулся печально и грустно, и опустился на тряпье в углу. Пусть ложе не богато и не мягко, но сносно, да и спать не на полу, хоть тот и не холодный.

Значит песня...

Что ж, он напишет, да такую, что слезу сдержать не смогут. И сердце от слов заноет, засаднит, а душа вознесется к небесам и обратится в любую веру. Но посвятит он эту песню не юной гадюке Зельде. Нет. Не для нее сойдутся строки в дорогах и теченьях рек. Не для нее...

В первую ночь в доме судьи Франц спал довольно хорошо. Но сны менестрелю не снились. После он с утра до вечера бился над стихами, но так и не извлек из сердца ни единой строчки. Был день второй и все по кругу. Не мог он, сидя взаперти, слагать баллады, и это угнетало свободолюбивый дух. И потому к закату третьего дня явился он к судье с прошеньем.

- Мой господин, - сказал менестрель с поклоном, - могу ли я Вас попросить о небольших прогулках? Ваш сад бесспорно прекрасен и чудесен. В нем есть цветы и много птиц, но моему сердцу в нем тесно. Из-за домов и башен храма не видно ни солнца, ни реки. Не видно леса и принадлежащих городу угодий. Я не могу писать от души, когда та спит. Чтобы сложить стихи, достойные прекрасной Зельды, нужен бескрайний простор, тогда слова польются без препятствий, не спотыкаясь о дома и каменные стены.

- Не замышляешь ли побег? - спросил судья, с подозрением разглядывая барда. - К тебе приставлен будет соглядатай, так и знай. Попробуешь улизнуть, тебя поймают и вздернут на ближайшей ветке. А хочешь воли, так ступай на стену. Сверху открывается чудесный вид.

- Я не сбегу, - серьезно проговорил Франц. - Я не вижу смысла в побеге. Даете кров над головой, сытно кормите, сулите злато. Да и достойнейшая Зельда жаждет песни в ее честь. Мне как поэту льстит такая страсть к моим твореньям. Но стена... чтоб о цветах писать, себя ими надо окружить. Но Зельда не цветок. Она как прутик ивы, что гладь озерную щекочет. Она как смех ручья. Она как ветер, ласкающий своим порывом мир. А на стене одни вояки да пьянчуги. Вы уж простите мою дерзость, господин, но под лязг оружия и дребезги доспехов не сочинить баллады для девицы. Лишь о войне да смерти мысли будут. А ей о жизни надо, о любви.

- Схитришь - повешу! - вновь проговорил судья и взмахом руки подозвал притаившегося в тени слугу. - Скажи мальчишке, пусть придет. И пусть не мешкает. Скажи, что срочно. Одному в окрестностях города опасно. - Обратился он к менестрелю. - Мальчика к тебе приставлю. Паршивец часто околачивается в округе, хоть думает, что я о том ни сном, ни духом. Как раз присмотрит за тобой, чтоб часом не заплутал в лесу.

Франц просиял. Но сразу сник, чтобы не выдать своей радости. Руди и без того влетает.

- Вы так добры! - Франц вновь склонился. – Стихи, что Зельде напишу, будут прекрасней ангельских песнопений. И далеко я уходить не стану. К реке лишь, да быть может в лес. Но там разбойники должно быть... А сроки? До какого часа гулять мне можно?

- До вечерни, - сказал судья. - Когда звонят колокола, ворота закрывают и до утра в город не войти. Советую вернуться до того момента. А, мальчик! - шмыгнувший в приоткрытую дверь Руди встал рядом с менестрелем и неуклюже поклонился господину. - Возьми бумагу, - судья бросил на стол свиток с печатью, который извлек из секретера, - отдай дозорным на воротах. Скажи, что менестрель волен покидать город и возвращаться, покуда будет день. И ты с ним. Присмотри, чтобы не было беды. Теперь идите.

С этими словами он вернулся к просмотру свитков с прошениями.

Руди с подозрением покосился на менестреля, и когда они вышли в темный коридор, спросил негромко:

- И что это значит? Тебя все-таки отпустили?

- Не отпустили. - Хмуря брови, ответил Франц и зашагал к дверям. - Всего лишь дали волю, пусть крошечную, но и на том спасибо. - Он тяжело вздохнул и покосился на мальчишку. - Я выпросил себе прогулки. Свободный дух не так легко заточить в коморку. Хочу на воздух, чтобы вдохнуть полной грудью прохладу рек и пыль полей. Я не могу сидеть закрытым в четырех стенах. И объяснил судье, что стены убьют любое торжество поэзии и песни.

- А я-то тут при чем? Меня, зачем с тобой послали? - спросил Руди, с недовольством разглядывая бумагу, которую утром нужно будет предъявить стражникам.

- Я не просил. - Тут же предупредил Франц любые подозрения мальчишки. - Лишь за себя я слово держал. Судья решил, что ты сгодишься в проводники. К тому же он знает о твоих побегах. Сам мне сказал. Теперь же у тебя будет возможность без страха и без тайны гулять за городом. Разве это плохо?

- Знает? - на душе вдруг стало неспокойно и холодно, как в стужу. Знает? Знает... но как же он узнал? И почему тогда еще не выписал в наказание розг двадцать?

Руди отвернулся от менестреля и сделал осторожный вдох, чтобы не выказать своего волнения.

- Когда желаешь выйти за ворота? - спросил мальчишка, глядя на сгустившийся в конце коридора мрак.

- Хотелось бы сейчас, да уже поздно. - Франц выглянул в окно. По широкой и просторной улочке к площади стекался народ. В соборе будет служба, и прихожане под златыми сводами да под песни молитв хотят забыть о грешных своих деяниях. - Давай с утра пойдем. Погода прелесть. В обед в тени деревьев посидим. У речки свежесть и прохлада. Да и дышать за стенами так вольно. Так хорошо.

- Как скажешь. - Проговорил мальчишка, не очень-то обрадовавшись тому, куда свернула эта извилистая тропка. - Буду ждать тебя во дворе, как рассветет.

- Тогда до завтра. - Попрощался Франц и поспешил в свою коморку, где мог спокойно отдохнуть.

Всю ночь крутился бард на набитом сеном тюке, а к утру, уставший и немного хмурый, спустился вниз.

Рассвет лишь только озарил ночное небо, прогоняя тьму и звезды. Мальчишки не было, и Франц присел на каменном пороге у той двери, что вела в сад.

Красиво.

Ветер треплет косы плакучей ивы. Пенье птиц ласкает слух. Свежо. Не душно, но скоро солнце раскалит и воздух, и дома, и землю...

Франц смежил веки и притих. Он вслушивался в шепот ветра, он слышал крики воронья, и полнилась душа тревогой. Той самой, что не передать словами. Той, что рождается во тьме и в сердце сплетает прочные сети. Только вот откуда она взялась, тревога эта? Причин ведь нет. Все как обычно, а сердце неспокойно.