XII

Единственный урок, который можно извлечь из истории, состоит в том, что люди не извлекают из истории никаких уроков.

Бернард Шоу

Ближе к вечеру следующего дня мы натыкаемся на первые признаки близости, возможно, сохранившихся еще построек. Среди густой листвы буйного кустарника проглядывают остатки кирпичных стен, кое-где под ногами валяются куски стекла и поломанные доски. Все выглядит пустынным и давно покинутым, но мне почему-то кажется, что за следующим поворотом тропы, которую можно узнать по потрескавшемуся от времени  и заросшему густой травой и мелким кустарником асфальту, нас ждет шумный город с миллионами жителей.

Это впечатление рассеивается, как только мы выходим на когда-то бывшую главной улицу. Разрушенные войной и временем строения, покосившиеся и обветшалые, стоят на равном расстоянии друг от друга. Деревья окружают их плотным кольцом, однако здесь их меньше, чем в лесу за нашими спинами. Кое-где от зданий остались лишь несколько кирпичных стен или припорошенный слоем пепла и цемента фундамент, вдалеке виднеются даже несколько воронок от взрывов.

Власти Пангеи постарались уничтожить все города и поселки, что остались за "пограничной линией" - условным концом деревень "нон-аптес". Дальше начинаются леса, сохранить которые было скорее необходимостью, чем желанием правящей верхушки. Для того чтобы люди не бежали в неизведанную глушь в поисках свободной жизни, истребители разбомбили все пригодные для жизни остатки цивилизованного мира там почти сразу после Первой мятежной волны. Свои города - Драяду и Анаяду, они построили на железобетонных скелетах тамошних мегаполисов. Правда, теперь они мало чем напоминают своих предшественников...

Мы идем медленно, внимательно разглядываем каждую мелочь. Каждый скрип заставляет вздрагивать и боязливо оборачиваться: атмосфера этого места действует на меня угнетающе, да и Алекс явно чувствует себя неуютно. Здравый смысл убеждает меня остаться здесь на ночь, но неуместное сейчас суеверие неожиданно просыпается в глубине души. Это мертвый город. Здесь не осталось ничего, кроме призраков прошлого, и живым среди них делать нечего.

Едва удерживаюсь от презрительного смешка - сейчас он прозвучит слишком странно. Не я ли стала заложницей своих воспоминаний? Не я ли уже много лет живу во власти призраков прошлого? Мне самое место среди этих потрескавшихся камней и проржавевших металлических вывесок с выцветшими буквами.

- Заночуем здесь, - Алекс первым озвучивает мысль, которую нам обоим не хочется воплощать в реальность. - Место жутковатое, зато безопасное.

Чувствую, что последние слова он прибавляет, чтобы дать понять, что ему тоже не по себе. Отвечаю на это лишь коротким благодарным взглядом.

Наверное, он давно понял мою натуру. Я не хочу казаться слабой, потому не принимаю помощи от других. Ненавижу чувство страха. Не люблю быть в долгу. Наверное, многолетнее одиночество сделало меня неспособной к нормальной жизни.

Нормальной? Мне снова хочется истерически засмеяться. Этот сумасшедший мир уже давно потерял всякое право на нормальность. Люди сами стерли границы нравственности и морали, заменив их собственными суждениями. Вся Пангея построена на лжи, несмотря на свое символичное название. В прошлом единый континент теперь превратился в жилище отдельных групп людей, каждая из которых борется за выживание. "Аптес" сделали своим оружием силу и жестокость, "нон-аптес" предпочли покориться, а мятежники затаились... Если, конечно, они до сих пор существуют.

Кошусь на Алекса, что сошел с середины дороги и идет вдоль зданий, выискивая пострадавшие меньше всех и наиболее устойчивые постройки. Интересно, как он узнал о мятежниках? Кажется, он говорил о слухах, что беженцы идут в горы и находят там приют... Почему-то мне хочется, чтобы его надежды оказались правдой вовсе не потому, что это ознаменует новую главу в борьбе с Пангеей, а потому, что я не смогу видеть в нем то же разочарование, что и в себе.

Да, я разочарована - в этой системе, в людях, в Богах, хоть я в них никогда и не верила, даже в самой себе. Не знаю, что может быть хуже этого чувства полного безразличия к окружающему миру, и не хочу, чтобы Алекс тоже узнал его. Он не заслуживает одиночества, на которое его обрек случай. Ведь, что бы я ни говорила, я никогда не смогу понять, что такое настоящая дружба и что значит быть другом.

- Кажется, этот дом довольно устойчивый, - сообщает парень, когда мы почти одновременно останавливаемся у тускло-серого бетонного здания с торчащей из голых стен арматурой и оконными проемами, с которых осыпался почти весь тонкий слой штукатурки. Осколки битого стекла отражают солнечные лучи и "зайчиками" едва заметно дрожат на дороге под нашими ногами.

Алекс решительно направляется к почти заросшему молодым кустарником входу, у которого валяется сорванная с петель и надломленная пополам дверь. Под его ботинками хрустят стекло и обветшалые обломки мебели и других бытовых предметов; я наблюдаю за тем, как он идет, высоко поднимая ноги, со странным чувством невозможности отвести взгляд. Кажется, будто внутри меня маленькое и слабое создание рассеянно мечется из стороны в сторону: то отворачивается и, не выдержав загоревшегося внутри шарика беспокойства, снова смотрит на мелькающую впереди спину Алекса, то умиротворенно наблюдает за ним, то вдруг вспоминает о чем-то глубоко запрятанном внутри.

Неприятное чувство.

Второпях иду следом, не заботясь о том, что подошва натыкается на осколки стекла, которое легко прорезало бы ее, будь она резиновой. Чуть не споткнувшись об остатки когда-то красивого и, наверное, довольно удобного кресла, все же замедляю шаг и вхожу под своды полуразрушенной постройки гораздо позже Алекса. Он уже поднимается по чудом уцелевшей лестнице на второй этаж, ступает осторожно, пробуя на прочность каждую следующую ступеньку. Решаю не идти следом, а осмотреться здесь, в довольно просторном, но захламленном прямоугольном помещении. Кажется, мы можем заночевать здесь: в стенах всего пара оконных проемов - и те, как и почти все трещины и пробоины, заросли плющом и кустарником, что отлично защитит нас от ветра и посторонних глаз - если пилот, конечно, где-то поблизости. К тому же в углу сохранился покрытый толстым слоем пыли и осыпавшейся с потолка штукатурки диван. При малейшем прикосновении мне кажется, что он вот-вот рассыплется: обшивка из цельной ткани превратилась во что-то ломкое и неприятно жесткое. Пробую надавить ладонью на сидушку и с радостью обнаруживаю, что она довольно мягкая: значит, можно будет постелить сверху спальный мешок и наконец-то поспать в комфорте.

Диван довольно широкий, мы с Алексом легко поместимся на нем вдвоем. Эта мысль уже не пугает меня так, как раньше - скорее, заставляет легкий румянец выступить на щеках, а губы непроизвольно расплываются в легкой улыбке. Когда он рядом, я почему-то чувствую себя более... защищенной. Раньше, ворочаясь на лежанке в своей пещере, я просыпалась от каждого постороннего звука, что мог вырвать меня из цепкого омута кошмаров. Теперь мой сон гораздо дольше и спокойнее, что придает сил и проясняет разум. Кажется, будто привычная апатия отступает на второй план и я реже оказываюсь во власти привычного безразличия ко всему вокруг.

- Элиссон, иди сюда!

Голос Алекса доносится откуда-то сверху, и на мгновение мне кажется, что он прямо надо мной, однако потом я понимаю, что из-за многочисленных пробоин в потолке здесь отличная слышимость. Поднимаюсь наверх, уже не опасаясь, что лестница обвалится подо мной, и вижу парня сидящим на корточках у развалившейся на части тумбочки. В руках он держит выцветшую фотографию.

Подхожу ближе и, присмотревшись, различаю лица мужчины и женщины, возраст которых назвать сложно, ведь черты лица почти невозможно разглядеть. У них обоих густые темные волосы и странные шапки с длинным козырьком - кажется, такие были в моде у богачей Пангеи еще в моем детстве. В углу, окрашивая фотобумагу в бурый, почти коричневый цвет, расползлось пятно, очень похожее на кровь.

- Тут что-то написано, - говорит Алекс, переворачивая фотокарточку.

Вопросительно поднимаю на него взгляд, и парень поясняет:

- Я плохо читаю, а этот почерк совсем неразборчивый, - он отводит взгляд, будто стыдится этого, но я спешу сгладить неловкое молчание и беру фотографию из его рук.

Несмотря на то, что я стараюсь не касаться при этом его пальцев, контакт все равно происходит, и я отворачиваюсь, стараясь скрыть румянец. Не люблю чужие прикосновения.

- Да, ты прав, - искренне соглашаюсь с ним: почерк и правда сложно разобрать, особенно по прошествии стольких лет, когда чернила слишком бледные, чтобы надпись можно было прочитать без труда. Прищуриваюсь, внимательно изучаю глазами каждую букву и наконец произношу: - "Дорогой Люси, любимой женщине и прекрасному человеку, с безграничной любовью. Искренне твой, Марк".

Снова переворачиваю фото и смотрю на радостные лица пары. Теперь они кажутся мне совсем молодыми - возможно, я хочу их такими видеть, а, возможно, во второй раз мне удалось разглядеть их лица более четко. Жалость невольно комом подбирается к горлу: эти люди были действительно счастливы, пока эпидемия вируса не разлучила их. Пятно невольно притягивает мой взгляд, и я провожу по нему подушечками пальцев. Что же с ними произошло? Все мои оптимистичные гипотезы рушатся, как карточный домик, когда взгляд снова и снова натыкается на кровь в углу.

- Что же тут случилось? - озвучивает Алекс уже давно витающий в моей голове вопрос. Он вертится вокруг своей оси, рассматривая голые стены и развалившуюся мебель на полу, потом вдруг останавливается и долго изучает мое лицо. Первые несколько секунд я держусь: не отрываю взгляда от изображения в руках и делаю вид, что поглощена его изучением, а потом все же нерешительно поднимаю глаза.

Серая радужка снова завораживает меня. Не знаю, что такого в его взгляде - кажется, он ничем не отличается от взгляда Мэган или ее матери, однако почему-то я ищу в нем что-то особенное и, кажется, нахожу. Может, это та неискоренимая воля к жизни? Он потерял своих близких, но не сдался. В отличии от меня... 

- Ты бы хотела попасть в прошлое? - неожиданно спрашивает Алекс. Вопрос сбивает меня с толку - это последнее, что я ожидала услышать.

- Не знаю... - оглядываюсь по сторонам, стараясь восстановить в голове прежний вид этой комнаты, когда на этот городок еще не сбросили бомбы, когда здесь не бродили одичалые люди.

- Говорят, тогда не было "аптес" и "нон-аптес", - с зарождающейся горячностью начинает парень, будто вопрос был задан лишь для того, чтобы положить начало возбужденной тираде против жестокости сегодняшней системы. - Люди жили в мире и согласии, каждый имел равные права и возможности. Этот вирус разрушил их жизни, а война довершила начатое!

- Откуда ты знаешь? Вас... - замолкаю на полуслове и быстро исправляюсь, однако Алекс так поглощен своими мыслями, что не замечает моей ошибки: - Нас ведь никогда не учили истории.

В деревнях "нон-аптес" есть семиклассные школы, где каждый ребенок обязан отучиться, однако преподают там только чтение, письмо, математику и основы физики или химии - все, что нужно для дальнейшей работы на шахтах, рудниках или заводах. Богачи Пангеи, наоборот, уделяют образованию очень большое внимание. Мои старшие брат с сестрой, Арон и Мэри-Энн, даже после окончания домашнего обучения продолжали учебу на медицинском факультете университета при научной лаборатории, а мы, младшие дети, проводили почти все будние дни со специально приглашенными преподавателями. Я до сих пор помню многие их уроки, однако теперь они, кажется, не имеют значения. Зачем изгнанной из общества беглянке знать теоремы, законы и правила?

- Старики рассказывают, - пожимает плечами брюнет. - А им рассказывали их отцы и деды. Как бы "аптес" не старались заставить нас поверить, что другое, лучшее общество не может существовать, все знают - это наглая ложь.

Обида и горечь в его словах трогают меня за живое. Внутри вдруг остро ощущается необходимость найти то общество, о котором он говорит, то место, где люди по-настоящему счастливы, где царят мир и покой. А если его не существует - построить собственными руками.

- И ты думаешь, что мятежники могут построить по-настоящему демократичное общество?

Мне слабо верится в это. Любое государство рано или поздно будут раздирать на части социальное неравенство и гражданские войны. Всегда найдутся те, кто хочет одной только власти и готов на все, чтобы заполучить ее, даже если после своего правления оставит лишь хаос и разруху. Мама в разговоре с отцом как-то упомянула фразу какого-то древнего короля: "После нас - хоть потоп*", - и она, по мне, как нельзя лучше описывает человеческое общество в целом. Мало кто задумывается над тем, что будет дальше - главное, чтобы собственная жизнь прошла как можно ярче и приятнее.

- Не знаю, что значит "демократическое", - серьезно и даже сурово отвечает Алекс, - но уверен, что оно будет гораздо лучше существующего сейчас.

Мне нечего ответить на это. Он, как и всегда, переигрывает меня и оказывается прав.

...

- Сколько можно тебя ждать? Элиссон! - мама выглядывает из-за угла и недвусмысленно показывает мне на часы на узком черном ремешке, что обхватывает ее удивительно тонкое запястье. - Мы опоздаем на прием.

Я только смущенно улыбаюсь и поправляю нежное платье с плиссированной юбкой до колен. Этой секунды достаточно, чтобы, когда я снова оборачиваюсь к двери, фигура матери исчезла из виду. В доме царит непривычная тишина, и я, осторожно ступая по дощатому полу, выхожу в коридор. Перегибаюсь через перила широкой винтовой лестницы и изучаю гостиную внимательным взглядом. Все на своих местах, в удивительном порядке и чистоте.

- Мама? - зову я, спускаясь вниз. - Мама! Я уже готова!

Не задерживаюсь в гостиной, бегу дальше по коридору, что ведет в холл и столовую, однако вдруг натыкаюсь на кого-то и, не удержавшись, падаю на пол. Страх вспыхивает в груди и гаснет, когда я поднимаю глаза: передо мной Страж, такой, каким его обычно рисуют на картинках детских книжек: в ослепительно-белой защитной униформе, с улыбкой на лице и новеньким черным автоматом в руках.

- Вы не видели мою маму? - голос кажется мне чужим, слишком детским и наивным. Чувствую, как сознание хочет вырваться из сна, как в него просачиваются воспоминания, однако не могу ничего сделать. Хочу позвать кого-то на помощь - зачем, Страж ведь не причинит мне вреда! - и почему-то шепчу одними губами: "Алекс..."

Страж продолжает улыбаться и медленно, будто робот, вскидывает оружие.

- Умри! - все с той же зловещей (и как она могла показаться мне доброй?) улыбкой кричит он и стреляет.

Я закрываю лицо руками, тону в собственном крике, однако не чувствую боли. Несмело открываю глаза и, так и не успев ощутить облегчения, задыхаюсь от ужаса. Передо мной лежит тело мамы, распростертое посреди коридора в неестественной позе. Ее рука с часами на узком черном ремешке зажимает рану на груди, однако кровь все равно сочится сквозь пальцы и окрашивает лаковый пол в красный цвет.

- Нет!

Не сразу понимаю, что уже не сплю. Чувствую, как чужие руки обнимают меня за плечи и прижимают к груди, пока из моих глаз ручьем текут слезы. Снова. 

Несмотря на все еще мелькающие перед глазами картинки сна, чувствую странное тепло. Объятия приносят желанный покой, будто я наконец нашла то, что так долго искала, будто к многолетним ранам приложили пластырь с целебной мазью. Жаль лишь, что эффект этот временный...

Спустя несколько секунд промедления боязливо поднимаю руки и, чуть поколебавшись, обхватываю широкую спину Алекса в ответ. В его руках я чувствую себя слабой и беспомощной, и это, почему-то, вовсе не раздражает, будто так и должно быть. Забываю обо всех своих страхах и принципах, прислонившись щекой к его плечу, и прикрываю глаза. По венам разливается приятное чувство неодиночества.

Какая разница, что будет потом? Если все вокруг живут сегодняшним днем, то почему я не могу жить моментом?

* На самом деле эта фраза принадлежит не королю (Людовику XV), а его фаворитке - маркизе де Помпадур.